Мистика. Князь Расуль Ягудин (Париж, Франция). Черный ход

– Я не “бллллл…”, я “сссссс…”. – рассудительно поправил он мусора. И неспешно продолжил, невольно подражая рассудительным интонациям Эрнестика. – Я, конечно, понимаю, что вы пытаетесь творчески развивать свой мусорский лексикон, а также формы и методы построения беседы, но нельзя же ошибаться в формулировках, ведь это же ненаучно, вы уж характеризуйте, пожалуйста, эмипирические факты строго в русле общепринятых межотраслевых номинаций.
Мусора все, как один, стояли с напряжённо сморщенными лицами, явно прилагая совершенно титанические усилия к тому, чтобы понять в речи Рафика хотя бы слово. Наступил краткий миг гробового молчания. Наконец, всё тот же сержант тоже выдвинул свой аргумент:
– Чё-т сказал, бллллл…? Да я тя щас, козла…
– Ладно, Вован. – вяло остановил его какой-то капитанчик. – Щас разберёмся. Мы этого козла один хрен уроем, но он нам сначала всё расскажет.
– А если не расскажет? – напряжённо спросил сержант, неостановимо ёрзая, подпрыгивая, шаркая ногами и тиская и крутя в руках автомат. Рыжие усы на его ставшей совершенно белой морде словно провисли и стали выглядеть ещё рыжее.
– Расскажет. – заверил его капитанчик. – Положись на меня. – и уже явно для Рафика добавил. – Жить-то он хочет, жить и остаться здоровым, а не стать инвалидом.
Рафик не выдержал и засмеялся вслух, и уже выходящий в числе прочих в дверь сержант запнулся о порог и дёрнулся было назад.
– Идите, сержант, идите. – уже официально прикрикнул капитанчик. – Когда понадобится физическая обработка, вы будете приглашены первым.
Дверь захлопнулась за выходящими с уже знакомым металлическим лязгом, и комната словно сразу выстудилась коротким мигом полного молчания. Капитанчик стоял перед Рафиком и с лениво похабным выражением на лице рассматривал его с головы до ног.
– Наконец-то мы одни. – с чувством высказался Рафик, неожиданно заскучав.
Мусор помолчал ещё секунду.
– Всё шуткуешь? – невыразительно поинтересовался он. – Ничё, щас плакать будешь. Ты, б…, между прочим, в полном г…е и в полной п…е.
– Вы хотите сказать, что я нахожусь в России? – уточнил Рафик. – Так это для меня, к сожалению, не новость.
– Ты дошуткуешься, козззёл. – окрысился мусор со смешанными интонациями неуверенности и трусливой злобы. – Ты в п…е, понял-нет?
Рафик пожал плечами, насколько это было возможно со скованными руками.
– Мы ведь уже выяснили, что я нахожусь в России, – повторил он, – почему бы вам не прекратить повторять по два раза одно и тоже, экономьте, пожалуйста, своё и чужое время. Ближе к телу, короче, мусор, мне идти надо, сегодня по кабельнику сказка о добрых и справедливых героях-мусорах.
– Куда ты пойдёшь, сучонок? – хрипло начал мусор. – Да ты тут на пожизненное, как минимум, если до завтра доживёшь.
Рафик невольно опять засмеялся.
– А если до завтра не доживу, а здесь, у вас в мусорке откинусь, то это, значит, не пожизненное?, ну, ты и мудрец, мусор. – с юмором высказался он. – Может, перейдёшь всё-таки к делу?

Мусор стоял перед ним в полной неподвижности и старался яростно буравить его взглядом. Когда Рафику надоело отвечать ему насмешливым безмятежным взором, он демонстративно зевнул, распялив рот настолько широко, что мусор едва уловимо качнулся назад, боясь, видимо, быть проглоченным.
– Давай, рассказывай. – наконец, начал он и со смачным звуком плюхнулся толстой задницей на стул.
Рафик ничего не стал отвечать. Бесконечный и безрезультатный разговор ему уже надоел, и поэтому он зевнул ещё раз, хотя и не столь широко, как перед этим.
– Рассказывай, бллллл... – злобно и беспомощно повторил мусор. – О том, как ты выслеживаешь, заманиваешь, насилуешь и убиваешь детей любого пола.
– А также детей любого возраста, включая семидесятилетних бабуль и дедков. – подсказал Рафик, едва опять не засмеявшись, и неожиданно для себя почувствовал к разговору интерес. Внезапное пересечение темы его расследования с темой допроса заставило Рафика слегка оживиться, и он даже перестал зевать. – Кстати, я не “бллллядь”, я “сссссс…”, помнишь, я только что говорил?
Мусор какое-то время молчал и пристально разглядывал сидящего перед ним скованного и избитого человека, и Рафик с искренним любопытством и сосредоточенностью ожидал продолжения.
– Ты куды трупы деваешь? – внезапно задал мусор свой первый вопрос и выложил на стол папку с кучей бумаг. Он зашелестел бумажками, периодически почти погружая в них толстый нос. Рафик помолчал и решил всё-таки поддержать беседу – нужно было попытаться выудить информацию, которая могла для него оказаться новой.
– А что, трупы куды-то деваются? – спросил он с самым невинным и любознательным видом.
– Не гони, козёл! Давай, колись до самой ж… .
– Так у нас разговор не пойдёт. – предупредил его Рафик. – Если ты, гавнюк, хочешь, чтобы я в чём-то признался, то сначала ты должен мне объяснить, что я буду с этого иметь, а потом подробно изложить, в чём именно я должен признаваться.
Мусор довольно ухмыльнулся, сразу преисполнившись самоуверенности и самодовольства, и его красная лоснящаяся морда от этой ухмылки стала ещё более лоснящейся и красной.
– Иметь ты с этого будешь то, что я тебя, козла, не замочу прямо сейчас в сортире. – пообещал он. – Докоротаешь жизню на зоне, будешь пацанам в ж… давать, чем не жизнь.
Рафик сдержал мгновенную и ослепляющую вспышку бешенства и миролюбиво констатировал:
– Замазано. Давай, в чём признаваться.
Мусор ухмыльнулся ещё раз и сунул ему под нос чистый лист бумаги.
– Вот здесь подпишешь в низу листа. – сказал он.
– Здесь же ничего не написано. – как будто это было не ясно, наивно сообщил Рафик.
– Да чё ты гонишь, козёл? – рявкнул мусор и снова состроил грозное хайло. – Я потом напишу всё, что надо.
Рафик сидел с видом человека, напряжённо размышляющего над серьёзной проблемой.
– А как же на суде? – наконец, спросил он. – Начнут вопросы задавать, а я не буду знать, что ответить.

– У тебя будет время выучить всё по этой бумажке. – ещё более грозно насупился мусор.
Рафик коротко и жёстко качнул головой.
– У нас с тобой разные интеллекты, мусор. – отрезал он. – Будет судья не в духе… ну… , прикинь, не понравишься ты ему, морда-то у тебя такая, что хоть кирпичи на ней растёсывай – ну и начнёт он копать, мол, чё да как, почему стиль изложения и лексикон не совпадают, а там возьмёт да и впорет специальную графологическую или речевую экспертизу, которая сразу установит, кто из нас более тупой – ты, что, на хрен, хочешь на такой фигне проколоться? А то, смотри, как писал Ларри Нивен, “глупость всегда заслуживает высшей меры наказания”, вот её-то ты и схлопочешь, я имею в виду высшую меру наказания, а не то, что ты подумал.
Мусор молчал и слушал его с совершенно неописуемым выражением лица.
– Чё? – наконец, спросил он, когда прошла куча времени после того, как Рафик умолк.
Рафик молчал и неподвижно смотрел в стену за его спиной равнодушным, ничего не выражающим взором. Мусор покряхтел и шевельнулся на стуле, заставив его под непосильным весом жалобно заскрипеть, и повернул лист бумаги своим концом к Рафику, явно полагая, что у чистого листа тоже есть верх и низ, и что верх – это та сторона, которая сейчас лежит так, как надо, а до этого тоже лежала, как надо, но только как надо по отношению к нему самому.
– Напишешь, короче, знаешь, чё? – мусор сморщил лоб и этим способом приобрёл некоторое сходство с очень талантливым и перспективным шимпанзе, умеющим доставать банан из-под дивана палочкой для выбивания ковров. – Ну, короче, типа “я их хватал и утаскивал”.
Рафик невольно покачал головой, прежде чем успел сдержаться, и пошевелил в браслетах затёкшими руками. “Это ж надо быть настолько тупым”. – подумал он.
– Во-первых, сколько их было? – терпеливо начал он задавать вопросы.
– Сегодня с подъезда, где тебя засекли, пришла заява на восемьдесят девятого.
Рафик почувствовал, как ледяные капли пота мгновенно появились у него в основании черепа и начали медленно стекать тонкими струйками ему за воротник. Восемьдесят девять жертв, о, Господи, он и не думал, что дело зашло так далеко.
– В каком-нибудь случае чё-нибудь нашли, нет? – спросил он.
– Да не, ни хрена – ни следов, ни улик – ты, вообще, чисто работаешь, следов не оставляешь. – в голосе мусора послышалось невольное уважение, и Рафик вдруг понял, что этот долбанный мусорок уже и сам поверил в то, что перед ним сидит самый настоящий преступник, которого он вычислил и выследил благодаря терпению, труду и интеллекту, то-то будет, чем потом перед братвой похвалиться.
– Слушай, мусор… – с очень убедительным выражением глупого удивления и проницательного недоверия на лице начал Рафик.
– Э, слышь, ты, короче, не называй меня мусором, понял-нет? – неожиданно вспомнив, что давно не выпендривался, напустил себя конкретно крутой вид мусор.

– Ладно, мусор, замазано и это тоже. – не сдержав улыбки, согласился Рафик и продолжил. – Так вот, послушай, мусор, а с чего вы ваще конкретно взяли, что кто-то ребёнка то ли трахнул, то ли мочканул и уволок куда-то?, если нет никаких следов на месте предполагаемого преступления, а то, слышь, прикинь, в суде у тебя такую фигню спросят, ты и сядешь.
Разинув рот, мусор пялился на него совершенно одебилившимися глазами с совершенно одебилившегося лица. Глаза у него стали полностью пустыми, без единого проблеска мысли, и все лицевые мышцы расслабились, как мышцы в анальном отверстии при поносе, и от этого его харя словно оплыла вниз и стала дряблой, и нижняя челюсть, не удерживаемая больше усилием лицевых мышц, по-детски отпала до самого пола. Он просидел так минуту или две в полной неподвижности и полном безмолвии, даже, кажется, перестав дышать. Рафик терпеливо ждал, подобравшись всем телом и предельно натянув за спиной цепь наручников меж запястий. Внезапно мусор дёрнулся на стуле, как будто неожиданная мысль треснула его изнутри в черепную коробку, и с громадным облегчением сделал глубокий вдох и хлопнул ртом, закрыв его со скоростью упавшей крышки унитаза после использования оного по прямому назначению.
– Дык, начальство же сказало. – восторженно сообщил он. – Нас, короче, вызвали, вот, типа там ребёнка утащили, айда, мол, пацаны, сгоняйте разберитесь.
На какой-то краткий миг Рафику опять стало смешно, но уже в следующую секунду, полностью поняв оглушительный смысл вдруг обнаружившейся информации, он почувствовал себя так, как будто его окатило неожиданным холодным душем.
– А начальство-то откуда всё это наковыряло? – просто для порядку, зная ответ намного лучше самого мусора, спросил он.
Мусор сделал небрежный жест рукой.
– А хрен их знает. – со всеохватным равнодушием ответил он. – Мне их заморочки до п… .

“И любые другие заморочки тебе тоже до п… , мусор. – подумал Рафик. – Тебе, гавнюк, вообще до п… всё, что тебе не нужно, как и всем твоим браткам в мусорских кепках-п…ках – если бы было иначе, не было бы в городе всего этого дерьма. А откуда твоё начальство всё узнало, мне известно – зазвонил телефон, и детский голос в трубке поддельным басом сообщил, что кто-то убил и уволок первого ребёнка. Вероятно, неизвестный информатор продолжал сообщать вам о подобных случаях некоторое время и в дальнейшем, пока не понял даже своим детским разумом, что пользы от нынешней мусорни не было, нет и не будет. И вот однажды он каким-то образом узнал обо мне – к тому времени я, ещё не успев прийти в себя после первого убийства и похищения, вновь случайно услышал ночью на улице короткий детский крик и бросился туда. Темень была кромешная и было ни черта не разобрать, и вокруг не было ни единой живой души: ни ребёнка, ни взрослых, но я всё-таки зажёг спичку и словно по наитию сразу обнаружил мелкую россыпь кровяных капель, уже впитавшихся в асфальт. Не было никаких следов, вокруг была пустая площадь для разворота громадных двухвагонных автобусов, и было совершенно ясно, что за столь короткий срок никто, будь он хоть чемпионом-спринтером, не смог бы добежать до темнеющих громад многоквартирных домов вдалеке. Я тогда подумал, что вскрик мне почудился, но всё¬таки вернулся на это место днём. Кровяные следы, растёртые в пыль тяжёлыми шинами автобусов, уже исчезли, и я по-прежнему ничего не мог понять, хотя и присматривался к находящейся в двух шагах прямо посреди площади, сдвинутой чуть вбок бетонной махине колодезной крышки над дренажной системой. Металлический люк оставался закрытым, а сама щель между краем сдвинутого бетонного круга и краём чёрного отверстия, ведущего в глубину, мне показалась слишком маленькой для того, чтобы в неё мог пролезть человек, и я не стал заниматься этим явным, пылающим, зовущим за собой следом всерьёз, даже когда разглядел, что на краю отверстия сметена пыль, словно кто-то там ползал, или кто-то что-то волочил изнутри или внутрь. Господи, как же я был глуп! Всё так бы и кончилось, если бы я не стал расспрашивать по дворам детей, интересуясь, не пропадал ли кто-нибудь из них в последнее время. Дети молчали, в страхе сжимались и убегали, но кое-кому я сумел всучить свой телефон. И настал день, когда раздался первый звонок, и я впервые услышал фальшивый бас в телефонной трубке. Довольно с большим опозданием он мне, оказывается, позвонил – я-то ведь за всё время был проинформирован лишь о четырнадцати случаях убийств и последующих исчезновений и выходил на четырнадцать мест происшествий, а мусорня-то, вон, знает о восьмидесяти девяти, и все восемьдесят девять случаев, наверное, были им сообщены тем неизвестным ребёнком, звонящим нарочитым басом по телефону…”
И тут понимание всего произошедшего за сегодняшний день обрушилось на Рафика, как внезапная и бесшумная снежная лавина, леденя всё тело и разрывая сердце ураганным выбросом адреналина в кровь. "О, Боже!" – подумал он и спросил:
– Послушай, мусор, а обо всех остальных восьмидесяти восьми случаях, не считая самого первого, ты как узнавал?
Мусор снисходительно и жалостливо, с осознанием своего полного интеллектуального превосходства посмотрел на Рафика из-под педерастического козырька.
– Я ж те говорю – начальство нас по жизни гоняло по всей этой хренотени.
– Так. – охотно согласился Рафик, сам слыша, как дрожит его голос. – Пусть так. Но ты же говорил, что сегодня лично тебе лично на меня и не от начальства, а с подъезда пришла заява на последний случай.
– Ну, дык, – самодовольно ухмыльнулся мусор, – вычислил кто-то тебя, козла, – мне лично кто-то звякнул и нагнал типа, короче, то да сё, Рафик, короче, Зап…духватуллин или как тебя там?, сегодня тоже младенца примочил, и типа щас он как раз там, типа если прямо щас буром ломанётесь – там его и повяжете…

Рафик сидел молча, чувствуя полное оцепенение во всех членах от охвативших его ужаса и беспомощности. Его вычислили. Господи Боже, его кто-то вычислил, и этот кто-то явно не друг, если первым делом постарался навести на него тупую местную мусорку. Потом он вспомнил срывающийся бас в телефонный трубке, Фару, ударяющего мячиком об асфальт, и Эрнестика, подобранного и нахохлившегося у дверей мусороприёмника, со встопорщившимся на холке воротником, словно вставшей дыбом звериной шерстью. На хрен, подумал он, если уж его вычислили его маленькие друзья, то его могли вычислить и враги, и наверняка они его вычислили не позже, чем тот ребёнок, впервые позвонивший ему по телефону четырнадцать эпизодов подряд, не так уж трудно это было, учитывая, что он, Рафик, беспрестанно бродил по дворам, задавая детям вопросы и засветившись везде, где только можно, да, подумал Рафик, наверняка неизвестные враги вычислили его уже давно, но до сих пор лишь пассивно за ним наблюдали, и вот – сегодня они вдруг перешли в атаку, почему?
“Не уподобляйся этому долбанному мусору и не задавай е…ых вопросов, – мысленно сказал себе Рафик, – они перешли в атаку, потому что ты, старый хрен, слишком близко приблизился к разгадке их тайн. Ты шёл по их следу, и след, как ему и полагается, в конце концов привел тебя к их логову, вот они и взялись за тебя всерьёз, защищая свои ублюдочные норы, которым ты стал угрожать.”
Рафик понуро сидел на стуле и чувствовал себя беспомощным и беззащитным.
– Тебе, говоришь, позвонили, – хрипло сказал он, – как голос-то хоть был?
Мусор посмотрел на него с неожиданным, почти человеческим удивлением, на какой-то миг став менее похожим на себя настоящего – тупого мусора-подсвинка.
– Да-а-а-а, е…ый был какой-то голос. – с сомнением произнёс он.
– В смысле – “е…ый”? – безнадёжно спросил Рафик, уверенный, что из сидящего перед ним безмозглого мешка с дерьмом больше ничего не выжмешь. Но результат неожиданно превзошёл все его крохотные надежды.
– Ну-у-у-у, дык, – ответил мусор, – он чё-т был типа с похмеля или с ангиной, и челюсти, б…, вставные, что ли, всё чё-т клацали зубами, а зубы не настоящие, клацали как-то не так, из металлокерамики, что ли?, но металл в них точняк есть, звук был такой… металлический…
Мусор помолчал несколько мгновений, и Рафик собирался уже завершить разговор, но тот неожиданно с размышляющей физиономией добавил:
– Чё-т он ещё всё, короче, чмокал – типа как сосал. Да-да, короче, вот так – всё лязгал по-е…ому зубами и причмокивал, и базарил е…ым каким-то голосом.

Рафик молчал и устало смотрел на мусора. Он был болен и одинок, и ему уже ничего не оставалось в жизни. Все его усилия завершились тем, что он сидит сейчас, скованный наручниками, на стуле перед наглой и тупой харей ублюдка-мента, не имея никаких шансов вырваться на свободу и продолжить свою войну, а неведомые причмокивающие убийцы с необычными голосами и по-необычному лязгающие зубами («или клыками?» – почему-то сразу подумалось ему) прячутся в своих норах с обгрызенными выходами вверх и чувствуют себя в полной безопасности, готовясь снова выйти на охоту в первую же подходящую ночь. Рафик чуть качнул головой и с мучительным чувством слабости полуприкрыл веки, надеясь утишить невесть откуда появившуюся в глазных яблоках боль.
– Ладно, мусор, – с мучительными интонациями в голосе сказал он, – давай я подпишу твою чистую бумажку для вытирания задницы. Снимай наручники.
– Вот это правильно, – постаравшись напустить на себя мудрый вид и от этого вновь став похожим на дрессированную цирковую обезьяну, подтвердил мусор, – подпишешь и-и-и-и – в дальний путь белым лебедем… вернее, петухом, гы-гы-гы… – и он загремел ключами, выпрямившись во весь свой внушительный рост и начиная обходить стол.
Он подошёл к Рафику сзади и расковал его руки, и Рафик сидел всё так же понуро, растирая онемевшие запястья и глядя прямо перед собой на стол с белым холодным листом бумаги. Мусор обошёл стол обратно и, сев на свой стул, придал себе официальный вид.
– Распишитесь, пожалуйста под протоколом. – важно произнёс он и положил тонкую, длинную и почему-то чуть изогнутую, словно драконий клык, металлическую ручку косо на бумажный лист.
Рафик взял ручку, нажал кнопку на конце, выводя остриё шарикового стержня из корпуса, и этой ручкой с пронизывающим медным остриём ударил мусора в правый глаз.
Заострённая стержнем ручка вошла сразу в самую глубину глаза с хлопающим мокрым звуком, погрузившись в глазную впадину почти до самой кнопки на задней части корпуса, и глазная жидкость, смешанная с кровью, слегка плеснулась наружу тяжеловатой блестящей волной и тут же сникла и медленно потекла вниз, обнимая ручку и заливая нижнее веко и щеку. В первый момент удара мусор, даже не вскрикнув, а лишь словно кашлянув, судорожно дёрнулся к глазу обеими толстыми руками, и Рафик одним прыжком перемахнул стол перед собой и уже готов был обрушиться на противника всей своей мощью, но тут руки мусора безвольно упали, и Рафик понял, что тот мёртв, – понял ещё до того, как тяжёлое тело, обтянутое сиреневым мусорским мундиром начало медленно валиться на пол, и Рафик торопливо подхватил его и бережно уложил возле стула, стараясь не создавать лишнего шума.

Он уложил его и застыл рядом в растерянности и оцепенении, не зная, что делать дальше. Голова его была совершенно пустой и словно стиснутой ледяным обручем, сковывающим мысли и парализующим мозг. Рафик напрягся и усилием воли стряхнул с себя оцепенение – не до конца, но теперь он, по крайней мере, мог попытаться начать мыслить. Так, для начала следует забрать у этого теперь уже дохлого мусора ствол. Он наклонился и завозился с застёжками на пропахшей потом кожаной кобуре. Пистолет лёг ему в ладонь, словно влившись в неё рукояткой, и Рафик вдруг почувствовал себя почти уверенным в окончательной победе. Но эта уверенность ничего не дала ему в смысле каких-нибудь идей насчёт того, как пробраться к выходу из этой помойки мимо толп вооружённых до зубов мусоров. Он перешагнул через труп и подошёл к громадной стальной двери мягким плывущим шагом, проводя ступни над самой поверхностью пола чуть по косым линиям в стороны, словно идя на коньках, и при каждом шаге перекатывая ступни по внешнему ребру с пятки на носок. У двери он остановился и прислушался. Там, в глубине здания за толстым массивным металлом, слышался постоянный живой шорох и какое-то непрерывное скользкое и упругое шелестящее мельтешение без слов и голосов, словно там шебуршились полчища змей или крыс. Возле самой двери ничего не было слышно, но Рафик был уверен, что, как минимум, один мусор, например, тот долбанный сержант, неусыпно бдит с автоматом на шее с противоположной стороны возле самого стального косяка – хорошо, что Рафику удалось всё проделать почти совсем бесшумно, иначе сюда уже ворвалась бы безумная орущая орда злобных опогоненных ублюдков. “Интересно, – подумал Рафик, – больше ли у меня сейчас шансов, чем тогда, на берегу реки, когда я стоял в двух шагах от того внезапно рехнувшегося с перепугу мусорка с автоматиком?” Он несколько мгновений размышлял над этим отвлечённым вопросом, всё так же чутко улавливая малейший звук с противоположной стороны двери. “Ладно, неважно, – наконец, решил он, – по крайней мере, сейчас на моей стороне фактор внезапности. Возьму в заложники того козла-сержанта и – ходу”. Он размял на рукоятке пистолета ладонь, чтобы достичь большего сцепления и напружинился всем телом, приготовившись постучать в дверь.
И тут он почувствовал спиной чей-то взгляд.
Рафик никогда не был склонен к телепатии и никогда не чувствовал ничьих взглядов со спины, но сейчас чей-то взгляд упёрся в его спину парой острых ледяных кинжалов, проколов одежду и заставив сжаться и покрыться мурашками кожу на спине. Волосы у него на затылке вдруг словно напряглись, изгибаясь длинными и тонкими, как будто только что оборванными с деки струнами, и ещё через миг Рафику показалось, что они начали подниматься дыбом, топорщась сзади призрачной седой порослью, тут взгляд, ощущаемый спиной всё сильнее, словно усилил нажим и начал потихоньку вонзаться в область под левой лопаткой – ноющая нервная боль возникла под его остриями, затем воздух за решёткой внезапно колыхнулся и зашелестел, вспарываемый чьими-то крыльями, и железный заоконный подоконник резко звякнул и чуть скрипнул множественным звуком под ударом чьих-то на мгновение заскользивших когтей, и в комнате внезапно стало темно, как будто из окна внутрь упала чья-то большая тень. “Это голубь, – тут же уверенно сказал себе Рафик, – это же голубь, блин!”, но, уже поворачиваясь всем телом, потому что шея его вдруг заледенела и приобрела неподвижность, как у гипсовой скульптуры, он откуда-то знал, что это совсем не голубь.

Мальчик стоял на внешнем подоконнике за окном и заглядывал внутрь сквозь грязное стекло пристальным недобрым взором. Нижняя челюсть у него была слегка сдвинута набок, как будто в этой стороне не хватало зубов, и от этого всё лицо приобретало желчный вид, и Рафик невольно подумал, что лицом, или, во всяком случае, выражением лица мальчик похож на очень дряхлого и злобного старика, безнадёжно знающему истинную цену всему на свете, хотя по возрасту он, наверное, чуть старше Фары – вряд ли ему уже исполнилось четырнадцать лет, если судить по угловатым, неоформившимся костям худого мальчишеского тела, обнаженного сверху по пояс и поблёскивающего гладкой кожей, словно светясь изнутри. Он смотрел на Рафики в упор, и его тонкие и бледные, тоже словно мерцающие пальцы крепко обхватывали частую перекрещенную решётку, выпирая суставами и синевато сверкая когтями, и сжавшись в два худых прозрачных комка, словно лапы у птицы, сидящей на тонком ободе. Затем тень за его спиной вдруг резко качнулась, на мгновение впустив в комнату дневной свет, и Рафик лишь сейчас увидел, что за спиной у мальчика как будто парят два огромных полусогнутых серо-стальных крыла, которыми он только что слегка взмахнул, на миг став ещё больше похожим на какую-то неведомую и невыносимо прекрасную сказочную птицу, едва не соскользнувшую с подоконника и сейчас пытающуюся восстановить утраченное на миг равновесие, балансируя обоими крылами.
Рафик сглотнул откуда-то взявшийся в горле тугой ком, не отрывая взгляда от сумрачных, не предвещающих ничего хорошего, чёрных, тоже похожих на птичьи, глаз, и тут мальчик вдруг открыл рот и сделал вдох, словно собираясь что-то сказать, но затем он словно передумал, и его рот закрылся, вновь превратившись с тонкую искривлённую линию, усиливающую выражение желчной стариковской злости на лице. Он не стал ничего говорить, он сделал нечто совсем другое – он вдруг, упорно заглядывая в комнату, наклонился вперёд ещё больше, настолько близко, что Рафик невольно подумал, что лишь решетка помешала ему расплющить нос о грязное стекло, и одновременно сжал оба кулачонка, в которых стискивал эту хренову решётку на окне, и неровные, словно в средневековые времена, шипастые прутья лопнули и расползлись в его руках с жуткой лёгкостью и слабым, еле слышным сквозь двойное стекло мелодичным звоном, и мальчик несколькими быстрыми движениями очистил от обломков решетки всю плоскость окна, сметая её сгибающиеся и рвущиеся под его пальцам прутья в точности так же, как сам Рафик обычно сметает паутину с кустов в дождливом грибном лесу, – теперь их разделяли лишь два близко расположенных в тяжёлых бесцветных рамах параллельных стекла.
О, Рафик уже ожидал чего угодно и ничему бы не удивился. Он ожидал, что мальчик либо расплавит эти стёкла какой-нибудь долбанной молнией из руки, либо прорежет их по краям вон теми страшными изогнутыми когтями, отливающими бледно-голубым, мерцающим, словно кладбищенский туман, светом, либо пропитается в комнату прямо сквозь оба стекла, как какая-то очень пронырливая жидкость, либо попросту заставит их исчезнуть банальным мановением руки или временно припрятанной где-нибудь в карманах вот этих долбанных, явно великоватых ему джинсов, волшебной палочки, либо… да мало ли способов и средств у незнакомого пацана с крыльями за спиной, когтями на пальцах и страшной нечеловеческой силой в руках – силой, дающей ему возможность обрывать с окон толстенные решётки, словно серебристые нити пластикового новогоднего дождя…

Мальчик взглянул ему в глаза еще раз и неожиданно чуть усмехнулся, словно услышал его мысли. Он слегка отстранился от окна, повиснув на одной руке с упёртыми в железный подоконник ногами, и из этой позиции, с расстояния, которое ему, видимо, представлялось вполне достаточным, с силой ударил раскрытой ладонью прямо в окно, сокрушив оба стекла с грохотом, отдавшимся, наверное, во всём здании, и тут же протянул Рафику худую руку с многочисленными глубокими порезами, из которых уже толчками ударила кровь, рука была попросту искромсана громадными осколкам стекла в натуральный фарш, и Рафик заорал безумным голосом:
– Блин!!! Идиот!!! – сам не зная, к чему относится его выкрик: к тому ли, что ребёнок торопливо разбил стёкла и так страшно порезался, вместо того, чтобы не спеша, спокойно и терпеливо каким-либо образом эти стёкла удалить из рам, или же к тому, что он вызвал этот жуткий грохот и привлёк внимание всей без исключения мусорни во всём здании, так что они вот-вот вломятся сюда в двери, словно полчища крыс.
Словно в ответ на эти мысли железная дверь с лязгом распахнулась, и давешний сержант заорал:
– Стоять!!! – ворвавшись внутрь с автоматом наперевес, он тут же попытался прыжком уйти из дверного проёма влево, хоронясь вдоль стены, но именно там он наткнулся на прятавшегося в этом месте Рафика, и Рафик качнулся ему навстречу, не крутя лишнего туловищем, прямо боком, как и стоял, и из этой позиции наотмашь ударил его локтем в горло, и, ещё не дослушав хруста сломанных горловых костей и не дождавшись, когда мусор повалится на пол, вырвал у него автомат и бросился бежать через комнату к свесившейся из пустой оконной рамы протянутой ему мальчишеской руке, и пока он страшно медленно, словно сквозь воду, бежал сквозь огромную, пустую, бесконечную комнату, он увидел, что на руке ребёнка уже нет никаких порезов, целенькая совершенно рука, без шрамов и кровавых следов, и машинально пошарил глазами по нижней части окна – там следы крови были, и Рафик с холодом в груди понял, что ему ничего не привиделось, и что мальчик действительно только что страшно порезался, пытаясь ему помочь, а теперь рука сверкала гладкостью кожи и каким-то Божественным внутренним сиянием, как и весь пацан целиком, а это, чёрт побери, означало… думать на такую странную тему дальше Рафик не стал, потому что стена под окном уже выросла и нависла над ним тёмным окрашенным телом, и тут же сзади заорали:
– Стоять, сссс…!!!
и у Рафика конвульсивно сократились мышцы возле ушных раковин, когда он услышал еле уловимый скрип придавливаемого пальцем спускового крючка, и тут мальчик, протягивавший ему руку сверху, наклоняясь всем телом вниз из окна, вдруг распрямил тело в горизонтальное положение и раскрыл ладонь, одновременно вытягивая руку куда-то в сторону двери у Рафика над головой, и тут же всё пространство над Рафиком с оглушительным треском полыхнуло белым и близким ослепляющим каналом пламени.
Рафик нервно пригнулся, закрывая голову руками, и от этого стало только хуже, потому что уже не только на голове, но и на руках волоски у него стали дыбом, – он подумал, что это похоже на то, как будто их кто-то наэлектризовал, и он всё не убирал рук, сидя на корточках и вжавшись в стену под самым окном, и тут ребёнок подал сверху голос.

– Рафик-агай, – сказал он удивительно спокойно и рассудительно ломким подростковым голосом, – вставайте, пора же уже.
И Рафик осторожно убрал руки с головы и, подняв голову, заглянул с близкого расстояния в тёмные детские глаза, бездонные, словно дула спаренных пулемётов. Худая детская рука, окаймлённая пятёркой изогнутых синеватых когтей, уже опять протягивалась к нему сверху, и всё здание позади было полно крика и топота ног, и Рафик так же осторожно встал в полный рост и протянул руку навстречу когтистой тонкой руке.
Они взялись за руки, сплетя их в “замок” и обхватив друг другу пальцами запястья, чтобы сцепление было более надёжным и предохранило Рафика от незапланированного падения вниз, и мальчик вытащил его наверх одним лёгким движением, словно лёгкий пустотелый манекен. Теперь они стояли на нижнем ребре окна вплотную, и мальчик был меньше Рафики ростом ровно на столько, на сколько, в принципе, по всем законам природы и физиологии, ребёнок его возраста должен быть ниже взрослого человека, и Рафик подумал, что если бы не выражение лица и некоторые физиологическеи аномалии, в данный момент представленные крыльями за спиной и когтями на пальцах, он бы выглядел самым обычным подрастающим пацаном с ломающимся голосом и темноватым башкирским пушком на верхней губе. Рафик невольно осмотрел его с головы до ног и увидел, что он бос, и что его ноги тоже снабжены длинными острыми когтями с тем же синеватым отливом на лезвиях и остриях. “Хммммда” – подумал он и ничего не сказал вслух.
– Держитесь за меня. – всё так же спокойно и рассудительно сказал мальчик и, повернув голову, кинул быстрый взгляд на округу с пятого этажа этой долбанной самой старой уфимской тюрьмы. И Рафик очень-очень осторожно, с трудом преодолев громадное внутреннее сопротивление, взял за ребёнка за угловатые плечи. Мальчик пока медлил и всё оглядывался с маленькой неглубокой морщинкой озабоченности в переносице. Рафик тоже кинул быстрый взгляд вокруг и тут же понял, что здесь, да, есть над чем подумать. Вышки с вооружёнными до зубов охранниками на всех углах тюремного двора. Тёмно-зелёные машины и бронетранспортёры с торчащими дулами пушек и пулемётов, от всего этого похожие на рогатых жуков. Стена, оплетённая колючей проволокой, далеко у земли окружала пустынный тюремный двор со сверкающим покрытием мостовой. Охранники на вышках смотрели на них сквозь прорези автоматных прицелов и явно находились в полнейшем оцепении, внизу по двору с многоголосым воплем разворачивались, выбегая из всех щелей, как здоровенные чёрные тараканы, мусора и солдатики, они выскакивали во двор и вскидывали оружие, направляя дула вверх, и… застывали в точности так же, как охранники на вышках по углам, и, наконец, настал момент, когда на всю тюрьму упала гробовая тишина. Десятки людей стояли внизу и на вышках и прилипали белыми мордами к окнам, и все хранили молчание и неотрывно смотрели вверх на их окно, на мальчика с огромными, сияющими и от этого словно полупрозрачными гибкими стальными крыльями за обнажённой спиной.
– Кажется, проблема решилась сама по себе. – констатировал Рафик. – Завтра их всех упакуют по психушкам, если они вздумают рассказывать о том, что видели, так что можно считать, мы всю местную мусорню похоронили без единого выстрела.

– Держитесь. – вместо ответа повторил мальчик и, железными руками вцепившись Рафику в пояс почему-то сбоку, бросился вниз, и Рафик судорожно обхватил его худую шею левой рукой, чувствуя каждую страшно напряжённую мышцу под гладкой кожей и каждую натянутую, как струна, жилку, а пальцами правой руки с безумной силой вцепился ему в плечо так, что явственно было слышно, как детские кости затрещали в его пятерне, и мальчик слегка сморщился от боли, когда в следующий после начала падения миг начал выходить в горизонтальный полёт.
Крылья упруго раскрылись за его спиной в полный размах почти сразу и тут же выгнулись назад, принимая в себя встречный ветер, так что падали вниз они не более мгновения, и мигом позже лёгко вымахнули вверх с мягкой скользкой подушки воздуха, словно с трамплина, под ними мелькнули стена и колючая проволока на ней, тут же, косо проваливаясь вниз, промелькнула изогнутая улица Карла Маркса, обхватывающая, словно сгибом локтя, махину Дома профсоюзов…
“Вкруговую летит, – подумал Рафик, – Сипайлово же в другой стороне – тоже опасается, хотя и не за себя, наверное”.
Затем уфимские улицы и здания замелькали внизу, сливаясь в пёстрый калейдоскоп, и пропарываемый телами воздух забурлил.и заревел в ушах Рафика, словно вода, как это бывает, когда очень быстро плывёшь, он на миг захлебнулся дыханием, чувствуя, что ноюще и болезненно сжимаются его внутренности от холодного встречного ветра и зрелища жуткой, всё углубляющейся бездны внизу, и, при очередном вираже невольно отпустил мальчика и взмахнул руками по сторонам, шаря ими в окружающей пустоте, как бы пытаясь ухватиться за что-нибудь, как это делают кошки, если их слишком небрежно нести в руках.
– Осторожно. – тут же предупредил его мальчик, дыша глубоко и ровно, и затем без видимого усилия и при этом с невероятной, могучей силой сделал первый взмах крыльями, начиная взлёт к небу, и этот взмах сразу буквально вышвырнул их вверх на десятки метров, и мальчик тут же взмахнул крыльями ещё и ещё, и Уфа внизу на миг словно наклонилась и затем ухнула вниз, начиная растворяться в желтоватой дымке городского смога. – Не пораньтесь о крылья.
Тут длинная белая полоса тумана с огромной скоростью змеёй проскользнула слева от них, затем ещё одна, затем несколько кусочков тумана неодинакового размера пролетели мимо сразу с двух сторон, располагаясь на различном расстоянии друг от друга под различным углом, и Рафик понял, что они летят в облаках. Он поёжился и обхватил руками плечи, чувствуя, что начинает серьёзно мёрзнуть – пылающий огонь адреналина во всех его жилах, согревавший его в первые секунды полёта умягчился и поутих, и теперь холод высоты начал медленно и неостановимо проникать в его тело, и вскоре Рафик стал мелко и часто вздрагивать всем телом, стуча зубами и шмыгая носом
- Уже недолго. – негромко сказал мальчик и перестал размеренно взмахивать крыльями, переходя на скольжение по пологой снижающейся прямой в сторону Сипайлово с уфимской горы. – Мы уже почти.
- Что “почти” он уточнять не стал, а вместо этого слегка наклонился в воздухе правым боком в аккуратном, не слишком крутом повороте в сторону реки Уфимки, как раз к тому месту, где то ли сегодня, то ли миллионы лет назад Рафик стоял перед мусором с безумным взглядом и трясущимся автоматом в руках.

Две маленькие фигурки неодинакового роста сейчас стояли там, глядя вверх на уже почти пикирующего головой вниз, почти падающего по вертикальной прямой ребёнка со здоровым взрослым мужиком в руках, и Рафик только теперь с ужасающей отчётливостью понял, насколько смешно они смотрятся со стороны и особенно снизу, откуда, наверное, мальчика вообще не видно – та-а-а-а-ак, летит какой-то долбанутый мужик свесившись ногами вбок и вниз, словно использованный презерватив со свесившимся островатым кончиком-спермосборником. В этот момент песчано-гравийный берег с огромной скоростью вырос прямо под ним, и Рафику некогда стало рефлексировать – он подобрал ноги к животу, согнув их в коленях, и сжался всем телом, ожидая могучего удара о земную твердь, но мальчик вдруг быстрым и одновременно плавным движением повернул крылья почти перпендикулярно земле, и воздух резко и тяжело вздохнул, вдавившись телом в поставленные стоймя и опять, как в самом начале, выгнувшиеся назад крылья, словно поймавшие ветер паруса, и скорость погасла рывком, так, что Рафику показалось, что он сейчас вылетит из детских рук, как камень из пращи, но мальчик удержал его без малейшего усилия, вроде даже не заметив, как брючной пояс затрещал в его руках от этого рывка и Рафик чуть слышно охнул от врезавшегося в тело края собственных брюк, и мальчика этим рывком на мгновение выбросило чуть вверх стоймя, с крыльями, распластанными во всю ширь, и в следующий миг он мягко приземлился на вытянутые носочки, словно спрыгнув с невысокого холмика или бордюра, и совсем чуть-чуть выбил из почвы два крохотных облачка пыли.

Рафик хрипло кашлянул и начал выпутываться из его рук
– Прокатился? – въедливо и с неподражаемым ехидством спросил Рафика Фара и нахально треснул мячиком о песок. Здесь почва была мягче, чем бетонный пол в подъезде, да и звук гасился открытой местностью, а не метался гулко и раздражающе среди близких стен в тесноте подъезда, так что удар получился не очень громким и мячик подпрыгнул не очень высоко, и всё равно Рафик неожиданно для себя пришёл в ярость.
– Фара, – мягко начал он страшнейшим образом тихим и нежным голосом, – пожалуйста, если тебя не затруднит, будь так любезен, сделай милость и сделай одолжение – засунь себе в жопу этот чёртов мяч.
Фара остановил уже наметившийся было очередной удар мячиком о землю и с искренним удивлением посмотрел на дядю.
– Ты же говорил, чтобы я засунул себе в жопу фонарик. – недоумённо и даже вроде как бы слегка обижено ответил он.
– И фонарик тоже!!! – заорал Рафик, – Засунь в свою тощую жопу всё это фуфло, которым ты планомерно играешь у меня на нервах уже целый день!!!
Фара, если судить по выражению его лица, слегка растерялся, и от этого Рафик почувствовал гордость, словно педагог, одержавший однозначно важную и однозначно блестящую педагогическую победу.
– Вот так. – сказал он и постарался напустить на себя строгий вид. – Всё фуфло в жопу, чтобы я его больше не видел у тебя в руках.

Стоявший молча и чуть в стороне Эрнестик со своим обычным интеллигентным лицом вздохнул и подал голос:
– Фонарик сейчас нельзя засовывать в жопу, он пригодится нам в подземелье. Вот вернёмся – тогда можно будет и насчёт жопы подумать.
Секунду назад Рафик был уверен, что знает, что такое настоящая ярость, и только сейчас он понял, насколько глубоко по этому поводу заблуждался.
– Кому это “нам”?!!! – начал он еле слышным шёпотом. – Где это “в подземелье”?!!! Какой такой фонарик, АААААА?!!! – на сей раз он не просто заорал, на сей раз он буквально взревел.
– Вот этот фонарик. – простодушно ответил Фара и вновь, как в прошлый раз, перекинул мячик с правой ладони на левую и правой рукой молниеносным точным движением выдернул уже знакомый Рафику фонарик фаллической формы откуда-то из-за спины.
– Дай!!! – рявкнул Рафик и выхватил фонарик из его руки.
– Вы остаётесь здесь. – предупредил он всех разом, обращаясь непонятно к кому персонально, и, засовывая фонарик за пояс прямо рядом с пистолетом, всё ещё, даже после достаточно длительного полёта в небесах среди чистого лёгкого воздуха, сохраняющим вонь дохлого мусора, тут же целеустремлённой походкой направился от реки в сторону дамбы, позади которой высились дерьмовые тухлые многоэтажки жилых домов.
- Рафик-агай. – неожиданно окликнул его в спину самый старший из пацанов.
- Всё, разговор окончен, вы все остаётесь здесь. – обернувшись, окрысился на ребёнка Рафик, призвав для этого на помощь всё своё мужество, поскольку сразу почему-то вспомнил, как толстые прутья железной решётки расползались под этими пальцами и грохочущий белый сноп огня вылетал из этой ладошки, и, в принципе, как догадывался Рафик, ничего не менял тот факт, что сейчас, в данный непосредственный момент, у пацана отсутствовали и когти, и крылья, и он выглядел самым обычным подрастающим пацаном, хотя и почему-то полуголым, что здесь, на речном пляже, выглядело не так уж противоестественно или даже необычно. Единственное, что в нём теперь выглядело по-настоящему противоестественно и необычно, так это то, что в руке у него теперь находился сверкающий, словно какая-то странная перманентная молния, меч яркого посеребрённого металла с дико острыми лезвиями, плавно сходящимися в пронизывающее остриё на конце, и длинной двуручной рукоятью – меч, невесть откуда взявшийся и выглядящий до жути громадным в руке худенького, неоформившегося пацана, вдобавок держащего в другой руке ещё и такие же громадные ножны с тонкими неразборчивыми письменами по всей длине.
– Я понял. – послушно кивнул пацан головой. – Но вы возьмите вот это – наверное, пригодится.
Рафик некоторое время молчал и со слишком поздно проснувшимся интересом смотрел мальчику в глаза.
– Ты откуда всё это берёшь, и, вообще, сам-то ты кто? – наконец-то догадался он задать вопрос, который, вероятно, следовало задать с самого начала, да всё как-то было недосуг.

– Я сам не знаю, откуда у меня всё? – с недетской серьёзностью ответил ребёнок. – А я – Улла, меня мама так называет.
Рафик напрягся и некоторое время молчал, всё так же пытливо всматриваясь мальчику в глаза.
– “Улла” по-арабски означает “Его”. – наконец, сказал он. – Это часть мусльманской молитвы… а ты, что, и правда, что ли, Его?
Мальчик вяло и совершенно равнодушно пожал плечами.
– Мама говорит, что да. – ответил он.
Рафик подошёл к нему и осторожно взял из его рук меч и ножны, и меч оказался странно теплым, как будто его долгое время носили возле тела под пальто, и он как-то привычно и нежно лёг рукоятью в его ладонь, словно слившись с ней своей живой плотью и превратившись в продолжение руки… как всегда миллионы раз на протяжении миллионов лет до того.
– Спасибо. – сказал он, всовывая меч в ножны, и подумал, что было бы не лишним предусмотреть на ножнах какой-нибудь ремешок, чтобы носить меч за спиной, впрочем, ремешок он сможет приделать и сам, а пока что пришлось засунуть за пояс ещё и этот очередной необходимый предмет, и когда меч в ножнах скользнул вдоль его ноги и крепко прижался к ней, туго притянутый поясом, Рафику неожиданно понравилось это ощущение, как будто кто-то живой, родной и близкий, просто слегка подзабытый за миллионы лет, вернулся к нему вновь, и теперь они вновь счастливы вместе, ощущая каждый горячее тело другого, как и миллионы лет назад, и он подумал, что не случайно древние бойцы во всё мире давали своим мечам имена – древняя традиция, забытая с приходом вонючего пороха, сразу лишившего ратное искусство его чистой красоты. И Рафик невольно повторил с гораздо большим чувством:
– Спасибо!
И больше он ничего не сказал, двинувшись быстрым шагом прочь от берега вновь и на этот раз ни разу не оглянувшись.
Он прошёл сквозь квадратные сипайловские дворы стремительно, не останавляваясь и не глядя по сторонам, обратно по тому самому пути, по которому утром бежал на берег, спасаясь от мусоров, и всю дорогу он почему-то словно чувствовал на себе чьи-то пристальные взгляды, словно согревающие всё его тело десятками близких свечей – согревающие его тело и освещающие его путь. Пришла пора разобраться с неведомым, несущим из подземелья смерть людям – людям, ещё даже не успевшим подрасти, и Рафик почти летел над землёй, касаясь её одними носками, и временами переходя на бег, и горячий меч пылал возле его левого бедра раскалённой полосой металла, ощущаемой сквозь ткань. “Пора, – подумал Рафик, уже подходя к тому самому дому, – пришло время”, и он лёгким прыжком перемахнул случайно оказавшийся у него на дороге кирпич и тут же свернул в молчаливый и пустынный, словно напряжённо ожидающий его двор… и ублюдочная ментовская сирена вновь заголосила, приветствуя его появление, отткуда-то из-за густых кустов, обычно служивших уборной для местной грязножопой братвы. “Подходящее для мусоров место.” – с неожиданным и удивившим его самого юмором подумал Рафик и нащупал за поясом сзади мусорской пистолет.

– Стоять, милиция!!! – с обычными трусливо-злобными интонациями завизжало сразу несколько голосов, и на сей раз, уже взводя курок, Рафик подумал нечто совсем другое: “Достали, козлы!!!”
– Стоя-а-а-а-а-ать!!! – снова заорали из укрытия и начали перемещаться перебежками вокруг, не выходя на открытое пространство и явно пытаясь взять его в полукольцо и прижать к стене дома.

Рафик уже хотел начать стрелять, когда неожиданное движение сразу во всех подъездах заставило его оцепенеть. Десятки детей выходили из подъездов неспешным спокойным шагом и тут же рассредоточивались вдоль стены в аккуратную ровную шеренгу с равными промежутками между собой, словно на утренней пионерской линейке в середине двадцатого века. Все дети, как один, имели при себе автоматы, и хотя автоматы были все, как один, облегчённого и укороченного городского типа, в их детских маленьких руках они выглядели гротескно, карикатурно громадными, ну, то есть, громадными настолько, что человеческий разум и человеческая психика отказывались это принимать всерьёз, и Рафик сразу же подумал, что это, наверное, какая-то шутка и, притом, шутка действительно остроумная и смешная, так что Рафик готов был уже расхохотаться, весело и одобрительно, как понимающий, с хорошим чувством юмора человек, когда все дети одновременно и совершенно безмолвно, без всяких прелюдий в виде “стоять”, “руки вверх” или “бросай оружие” или каких-нибудь приказов из собственной среды типа “целься”, “товсь” или “огонь”, одновременно и слаженно, как бы подчиняясь какому-то общему ритму, общему разуму и общему внутреннему голосу, вскинули автоматы прорезями прицелов на уровень глаз, прижимая лёгкие откидные приклады каждый к правому плечу, на миг все разом затаили дыхание, прицеливаясь в смутные, едва различимые в кустах и оцепеневшие, вероятно, от неожиданности камуфляжные и сиреневые мусорские фигуры, и тут же, точно так же все вместе, потянули тонкими пальчиками за спусковые крючки.
Весь мир вокруг взорвался грохотом очередей с такой силой, что Рафик пригнулся и зажал себе уши, по-прежнему не в силах отвести глаза от ровной, вытянутой, полыхающей автоматным огнём детской шеренги вдоль стены,– каждый ребёнок бил аккуратно и грамотно, короткими очередями, чтобы не допустить смещения автоматного ствола с точки прицеливания, и словно сразу ставшие тёмными детские фигуры с освещающимися через равные промежутки времени вспышками выстрелов холодными и сосредоточенными лицами, слегка дёргались и клонились назад при каждой короткой очереди и тут же снова выпрямлялись в правильную при ведении огня боевую позицию, чтобы снова слегка качнуться назад при следующей очереди – но детей было много, и их паузы между очередями не совпадали, и поэтому грохот автоматного огня звучал непрерывно и оглушающе, и так же непрерывно, как марионеточные фигуры на длинных нитках, дёргались и плясали их тела за сплошной полосой ревущей и пульсирующей бело-красным пламенем огневой линии, и из-за этого оглушающего грохота были совершенно не слышны крики разбрасываемых и разрываемых пулями врагов с другой стороны, из-за этого ослепляющего пламени было почти не видно, как разлетаются мусорские тела в противоположных кустах, лишь методично перемалываемые свинцовым шквалом в жуткий несъедобный салат листья и ветки с кустов и лепестки с высоких осенних цветов мельтешили по всей длине дома, ещё больше заслоняя своим пёстрым мельтешением обзор, да редкие пульсирующие точки ответного огня слабо повспыхивали несколько секунд в чёрных мокрых тенях кустов, словно еле видимые крохотные звёздочки в глухой космической глубине – повспыхивали перед тем, как окончательно погаснуть, да ещё с некоторым усилием можно было разглядеть в самые первые мгновения, как дерьмовые мусорские тачки сначала с треском одновременно лопнувших стёкол и фар оделись клубами разноцветного стеклянного крошева и искр, затем словно присели на пробитых пулями шинах и, наконец, с еле слышными в окружающем адскадском шуме хлопками взорвались, превращаясь одна за другой в огненные шары…
Огонь прекратился по-странному внезапно – казалось бы, стреляли все неравномерно, промежутки между короткими очередями все делали неодинаковые – значит, патроны в обоймах у всех должны были закончиться не одновременно, а кончилось всё в единый миг – у всех разом вдруг лязгнули затворы с точностью приставленных рядом после маршировки и “стой-раз-два” солдатских каблуков, и на мир обрушилась тишина, совершенно мёртвая и глухая, как тяжёлый и душный ватный ком, и лишь последние, с суховатым звоном отпрыгавшие по асфальту отработанные гильзы в первые мгновения после прекратившегося огня нарушали вдруг возникшее безмолвие вокруг… Затем – безмолвие стало полным.
Рафик какое-то время продолжал сидеть на корточках в извивах плавающего вокруг него сизого порохового дыма, ощущая в теле усталость и всеохватную боль. Затем он медленно и скрипло начал вставать, чувствуя себя старым и больным и… больше совсем не желая продолжать эту жуткую дурную войну, где дети бродят вооружёнными толпами – с автоматами, напоминающими карикатурные громадные игрушки в их руках, и из этих автоматов стреляют пусть не по людям, а по мусорам, но всё равно – стреляют средь бела дня!
Меж тем дети, всё это время настороженно смотревшие в сторону, где грудами валялись мёртвые тела, и продолжавшие зачем-то держать их под прицелом незаряженных автоматов, начали медленно опускать оружие один за другим, и затем они один за другим стали поворачивать головы в сторону Рафика, уже стоящего на ногах в полный рост.
“На хрен”. – хотелось высказаться Рафику, но он промолчал, не желая подавать детишкам дурной пример сквернословия, и дети тут же подали ему пример сквернословия сами.
– Достали, мусора ё…ные. – негромко, но так, что его услышали все, сказал самый старший из пацанов. – Сами ни хрена людей не защищают и другим не дают.
– Не выражайся. – хмуро сделал ему замечание Рафик. – Брань отдаёт тебя во власть дьявола.
– Ладно. – вяло ответил мальчик и, послушно кивнув головой, начал менять рожок в автомате, и тут же и все остальные, словно получив таким образом приказ, защёлкали металлическими рычажками, перезаряжая оружие.
– Кто-то же должен эту мразь остановить. – мрачно продолжил мальчик, загнав новый рожок в гнездо. – А то – нас убивают, и всем плевать. В этом б..ом Сипайлово уже не осталось ни одного ребёнка, у которого не погиб бы друг или брат, или сестра…

Рафик какое-то время продолжал сидеть на корточках в извивах плавающего вокруг него сизого порохового дыма, ощущая в теле усталость и всеохватную боль. Затем он медленно и скрипло начал вставать, чувствуя себя старым и больным и… больше совсем не желая продолжать эту жуткую дурную войну, где дети бродят вооружёнными толпами – с автоматами, напоминающими карикатурные громадные игрушки в их руках, и из этих автоматов стреляют пусть не по людям, а по мусорам, но всё равно – стреляют средь бела дня!
Меж тем дети, всё это время настороженно смотревшие в сторону, где грудами валялись мёртвые тела, и продолжавшие зачем-то держать их под прицелом незаряженных автоматов, начали медленно опускать оружие один за другим, и затем они один за другим стали поворачивать головы в сторону Рафика, уже стоящего на ногах в полный рост.
“На хрен”. – хотелось высказаться Рафику, но он промолчал, не желая подавать детишкам дурной пример сквернословия, и дети тут же подали ему пример сквернословия сами.
– Достали, мусора ё…ные. – негромко, но так, что его услышали все, сказал самый старший из пацанов. – Сами ни хрена людей не защищают и другим не дают.
– Не выражайся. – хмуро сделал ему замечание Рафик. – Брань отдаёт тебя во власть дьявола.
– Ладно. – вяло ответил мальчик и, послушно кивнув головой, начал менять рожок в автомате, и тут же и все остальные, словно получив таким образом приказ, защёлкали металлическими рычажками, перезаряжая оружие.
– Кто-то же должен эту мразь остановить. – мрачно продолжил мальчик, загнав новый рожок в гнездо. – А то – нас убивают, и всем плевать. В этом б..ом Сипайлово уже не осталось ни одного ребёнка, у которого не погиб бы друг или брат, или сестра…
– Ну. – согласился Рафик и пошёл к уже знакомой двери мусоросборника возле уже знакомого подъезда, он успел сделать два шага, когда резиновый хлопающий удар мяча об асфальт, прозвучавший громом как будто прямо у него за спиной, заставил его подпрыгнуть и в бешенстве обернуться. Он уже хотел было снова разораться, но Фара его опередил.
– Будет хреново – кричи. – холодно посоветовал он, не дав Рафику сказать даже слова, и снова самым наглым и вызывающим образом грохнул мячиком об асфальт.
– Да, пожалуй, – подтвердил Эрнестик, – кричите что-нибудь наподобие “спасите” и “на помощь”.
Рафик некоторое время буравил их взглядом, как-то умудряясь буравить одним глазом одного, а другим – другого, и затем, вдруг поняв, что этих долбанных детей уже не перевоспитаешь, отвернулся в и вновь направился к двери.
– Рафик-агай. – окликнул его на сей раз Улла, и Рафику пришлось, сдержав ругательство, вновь остановиться. – Я не могу войти в адское подземелье, Он мне это почему-то запрещает, так что вам придётся рассчитывать лишь на себя.

Рафик коротко кивнул и, наконец-то, двинулся дальше меж расступающихся перед ним детей, среди которых он с удивлением увидел даже девочек с точно такими же автоматами в руках, как и у всех остальных. Дверь в мусоросборник уже была кем-то услужливо распахнута, и оставалось только войти, и Рафик вошёл внутрь, даже не приостановившись на пороге, и сразу направился к новенькому серебристому жестяному мусороприёмнику, всё так же заполненному мусором, продолговато вываленным из него на пол, словно высунутый драконий язык. Рафик ухватил жестянку обеими руками за край и рванул на себя, одним могучим усилием отодрав его от стены напрочь, так что с шорохом рассыпались по полу мусор и сор, и весь новенький, сверкающий жестяной кусок с грохотом закувыркался, отброшенный в сторону, по бетонному полу.
Дыра почти в человеческий рост, с неровными, обгрызенными краями высилась теперь прямо перед Рафиком, обдавая тёплым зловонным ветром, летящим из её чрева ему в лицо. Тьма впереди была кромешной, и Рафик со сжавшимся сердцем на миг замешкался перед ней, но тут же упрямо стиснул зубы, вспомнив кровавые следы и будничные, незаметные, ведущие вниз отверстия либо в близлежащих домах в виде вентиляционных окошек, либо прямо в земле в виде приоткрытых люков дренажной сети, во всех местах, куда его посылал нарочито басовитый голос в телефонной трубке, – он стиснул зубы и шагнул внутрь, на ходу вытаскивая фонарик из-за спины.
Дневной свет погас за его спиной мгновенно, как будто кто-то выключил его, и Рафику даже показалось, что он услышал щелчок, и он тут же забыл об этом и начал осторожно спускаться вниз по скользкой и неровной каменистой поверхности тоннеля, влажно и как-то липко отсвечивающего и стенами, и полом в свете фонаря. Поверхность была неровной повсюду: и на стенах, и на полу, и выглядела так, словно её тоже кто-то обгрызал, и Рафик, присмотревшись к этой обгрызенной поверхности повнимательней, ощутил крайне неприятное внутреннее напряжение, неожиданно осознав, что если этот тоннель был кем-то прогрызен, то прогрызал его кто-то неимоверно громадный, настолько громадный, что в следы его клыков на полу Рафик без затруднений ставил ноги, словно в ступеньки, и его ступни не заполняли эти следы до конца, как и любые другие ступеньки, рассчитанные обычно на самых разных по массе и габаритам людей, и по спине Рафика прополз ощутимый холодок, когда он подумал, что ему в любой момент, за любым поворотом может попасться на дороге хозяин этих клыков, пробуравивших скользкий и липкий канал с неровной округлой поверхностью, канал, уводящий его сейчас в самую твердь земли, всё ниже и ниже, в безмолвие, зловоние и темноту, канал, более всего похожий на вход в чужую огромную нору – и тут как раз случился поворот, о котором Рафик едва успел подумать и который словно накаркал, поворот резко увёл тоннель влево и ещё более круто вниз, и луч фонарика словно умер, утонув в бездонной черноте. Рафик вытер рукавом со лба внезапно выступивший липкий пот и начал спускаться, аккуратно нащупывая ногами скользкие выбоины в каменистом полу и медленно продвигаясь вслед за мечущимся, словно в истерическом припадке, фонарным лучом в темноту…

…Словно что-то на миг мелькнуло в дёрнувшемся, как обычно, по тоннелю свете луча. Или это уже просто были галлюцинации от напряжёния – на хрен, если так усердно вглядываться перед собой и искать незнамо чего, обязательно чего-нибудь разглядишь, да ещё, скорее всего, именно такое, чего на самом деле нет. Рафик утешил себя этой мыслью, но почему-то приостановился и прочесал фонарным лучом все закоулки на доступном расстоянии. На доступном расстоянии ни хрена не было, а был пустой и неровный обгрызенный тоннель – впереди точно такой же, как и тот, что оставался сзади, и в пределах видимости ничего не мелькало и ничего не привлекало взор. И всё-таки Рафик медлил, с трудом проталкивая воздух в лёгкие сквозь внезапно сдавленную ужасом грудь, сдавленную ужасом в тот самый момент, когда это словно промелькнуло в неясной полутьме, – сдавленную тем жутким, ирреальным ужасом, который миллионы лет живёт и дремлет в генах человека, ужасом, родившимся и сформировавшимся в человеческой душе, ещё когда от тёмных сил не было у людей никакой защиты, и подступающая ночь несла неминуемую гибель тем, кого нечисть наметила себе в сегодняшнюю пищу – но…, подумал вдруг Рафик, тогда ведь люди как-то справились, выжили и загнали нелюдей в душные вонючие тоннели, ведущие в бесконечную и убогую пустоту, как, например, вот этот душный и вонючий тоннель.
Рафик с хрипом вдохнул поглубже и вновь двинулся вперёд, и луч фонарика перед ним всё так же нервно дёргался из стороны в сторону, то высвечивая косым конусом света неровные маслянистые стены, то пропадая в бездонном мраке впереди – тут Рафику показалось, как будто что-то тёмное и неясное плывёт рядом с ним чуть в отдалении за левым плечом, он дёрнулся и поскользнулся на тонкой слизи, покрывающей здесь пол, и, уже падая, повернулся в ту сторону и направил туда луч света, резко и быстро, словно выстрелил навскидку, не целясь, ориентируясь на один только неясный абрис более густой, чем окружающая, мглы. Там, в той стороне, разумеется, не было ничего и никого. Та же стена с изрытой поверхностью, похожей на поверхность объеденного огромными мушками дерьма. На сей раз Рафик выругался вслух, со смутным облегчением порадовавшись, что возле него нет никого из детей, а значит, можно материться сколько угодно, не опасаясь подать кому-либо плохой пример, после чего, кряхтя и отдуваясь, начал вставать. Он уже стоял, когда опять что-то смутно мелькнуло уже впереди, словно очень быстро проскользившая по стенке тень, и на сей раз Рафик был уверен, что ему не почудилось.

Он переложил фонарик в левую руку и правой мягко потянул сзади из-за пояса пистолет, который забрал у мусора на тюрьме. Кажется, пришло время приступать к началу того дельца, обтяпать которое он, как Рафик внезапно вспомнил, как раз и явился сюда. Он снял пистолет с предохранителя и взвёл курок, чтобы было легче выстрелить хотя бы в первый раз. Что-то едва уловимое вдруг качнулось перед ним далеко в глубине прохода, словно нестойкое отражение в чёрном зеркале, когда в комнате совершенно темно, и лишь какое-то шестое чувство может подсказать, что в зеркале действительно ворохнулась тварь, и он двинулся навстречу этому неясному и неуловимому, не различимому глазом и лишь смутно улавливаемому подсознанием и внутренним взором темноватому и словно бесплотному сгустку мрака, всё так же то появляющемуся, то словно гаснущему в окружающей мгле, потом что-то чуть шевельнулось в тоннеле чуть левее, и на сей раз Рафик даже явственно услышал шорох и сырой неприятный скрип, какой издают внезапно остановившиеся мокрые шины на мокром дорожном полотне. Рафик ещё раз вдохнул поглубже, собираясь с духом и зачем-то сказал вслух:
– Ну-у-у-ус-с-с-с! – и быстро и решительно пошёл вперёд, твёрдо ступая по неровной поверхности у себя в ногах.
– Осторожно. – предупредил его сзади тихий голос, сзади, куда Рафик только что оглядывался и где только что не было совершенно никого и ничего, кроме безмолвия и пустоты. – Не поскользнись.
На сей раз Рафик даже не подпрыгнул от внезапного звука голоса за своей спиной, как будто он подсознательно знал и ожидал, что его не должны были оставить одного в этом нечеловеческом подземелье среди нечеловеческих теней впереди, ускользающих, словно какие-то необычные чёрные призраки,.
– Я, кажется, сказал, чтобы вы все остались на поверхности. – даже не повернув головы, пробурчал он и почувствовал так же явственно, как если бы оглянулся и увидел, что Фара позади него передёрнул плечами.
– Не могли же мы такое важное дело доверить тебе одному. – ответил он. – Нас убивают, ты что, забыл?
Рафик помолчал, всматриваясь во вновь ставшую неподвижной темноту перед собой.
– Я не забыл, – наконец, ответил он, – но здесь не игрушки, здесь слишком опасно.
Фара ответил ему резко и сразу, словно похожего аргумента он уже давно ожидал и уже давно подготовил ответ:
– Сейчас нигде не игрушки, мы уже забыли про них, сейчас везде смерть, от которой невозможно укрыться в норах или как-либо спастись, единственный путь к спасению – убить саму смерть, чтобы она больше за нами не приходила…
Фара замолчал, и Рафик тоже молчал и, по-прежнему не оборачиваясь, терпеливо ждал продолжения.
– А такое важное дело, как я уже говорил, мы не можем доверить тебе одному. – закончил, наконец, пацан.
Рафик помолчал ещё чуть-чуть, размышляя над услышанным.
– Где остальные? – спросил он.
И Фара ответил сразу и прямо.
– Сзади. Не бойся, во время драки они не будут прятаться позади.
– Лучше было бы, если бы во время драки они прятались позади, а не путались под ногами у взрослых. – пробурчал Рафик и снова двинулся в путь.

– Взрослые уже бросили нас на произвол судьбы, оставив лицом к лицу с неведомой смертью, не веря всем нашим заверениям и словам. – ответил Фара, бесшумно идя вслед за им. – Все, кроме тебя. – и затем он повторил, осторожно переступая маленькими даже для мальчика его возраста ступнями по скользкому неровному дну. – Не поскользнись. Нам как-то в школе Расуль Ягудин цитировал Джека Лондона, которого запомнил ещё из детских лет: “Эти твари уважают лишь того человека, который стоит на ногах”.
Рафик на миг оглянулся.
– Какие твари? – напряжённо спросил он.

– Пока не знаю. – ответил мальчик, глядя прямо ему в глаза. – Но то, что это не люди, а твари, – точно. Могу даже предположить, какие именно твари, хотя ни я, ни Эрнестик, ни кто-либо другой ни разу их не видел.
– Ну и каковы же твои предположения? – не удержался Рафик от вопроса и сам удивился тому, что на полном серьёзе участвует в этом неописуемо шизофреническом разговоре с несмышлёным ребёнком – уж сейчас он ему распишет, какие это именно твари, нагородит что было и чего не было… однако, Рафик почему-то ждал ответа, ждал не снисходительно и насмешливо, а с нетерпеливым желанием этот ответ услышать, он ждал его, затаив дыхание и мелко дрожа внутри, и когда мальчик после небольшой заминки, на мгновение напрягшей его лицо сомнением, открыл рот, готовясь ответить, сердце в груди Рафика дрогнуло и на миг сбилось с ритма, толкнувшись сначала в грудную клетку, а потом в затылок неровной кровяной волной, вызвавшей и там, и там мгновенный приступ тупой, ломающей ткани и кости боли, и затем послав эту волну по всем жилам, поочерёдно захлёбывающимся этой жаркой и одновременно холодной волной, раскачивающей стенки сосудов с такой силой, что они почти лопались под её внезапным натиском.
Однако что бы ни хотел сказать в ответ на за данный вопрос Фара, сделать он это не успел, и было невероятной удачей, невероятным счастьем то, что Рафик, ожидая ответа, не повернул к мальчику голову надолго и лишь на миг отвлёкся от чёрного провала прямо перед собой, и уже в следующий миг продолжил всё так же бдительно обшаривать его лучом фонарика при каждом шаге – и на очередном шаге луч фонарика, упав на очередную на их пути узко-кругловатую тень, не просветил её насквозь, вплоть до самой выщербленной стены, как все предыдущие тени, а словно утонул в её бархатной поверхности, поглощающей все лучи и совсем не отражающей света, почему её и невозможно оказалось разглядеть – так себе, тень и есть тень, непроницаемая и глухая, тень, убивающая и удушающая свет просто своей сущностью, фактурой своих живых нечеловеческих тканей, и когда луч провалился в неё точно так же, как только что проваливался в бесконечный тоннель прямо перед собой, Рафик машинально, подчиняясь древнему, почти звериному инстинкту, дёрнул лучом вверх, туда, где, как подсказывало ему этот древний, генетически определённый инстинкт, должна была быть голова, в которой должны были быть глаза, которые обязательно должны были отражать свет – и два крохотных остреньких глаза, расположенных едва ли на расстоянии сантиметра друг от друга в верхней части глухого сгустка мглы, вспыхнули навстречу фонарному лучу двумя маленькими, но при этом жутко полыхающими, ослепляющими прожекторами раскалённо-красного цвета, словно светофорный стоп-сигнал, и Рафик выхватил из-за спины пистолет настолько быстро, что даже сам этого не заметил, и выстрелил прямо между этих глаз, повинуясь совершенно безотчётному чувству, не успев подумать ни о чем, и лишь мгновением позже, когда тёмная неразличимая голова под ударом пули словно растянулась назад, вытягиваясь длинной сужающейся полосой, уже бликующей в свете фонаря какой-то влажной красноватой консистенцией, он зачем-то подумал, что это уже похоже на другого детского писателя – на Луи Буссенара, на его Капитана Сорви-Голова, который именно таким образом, ориентируясь лишь на слабо фосфоресцирующие в темноте волчьи глаза, отстреливался от ночной атакующей стаи.
– Нормально. – совершенно спокойным голосом одобрил его Фара. – Стреляй в головы или отрубай головы, во всех остальных местах раны ре… – он запнулся – ре… ре…, в общем, снова зарастают.
– Регенерируются. – подсказал Рафик, удерживая луч фонарика перед собой, словно клинок меча.
– Ну. – согласился Фара и вдруг заорал. – ВОНА!!!

Но Рафик уже и сам заметил ещё одну, в точности такую же, как первая, непроницаемую тень, вдруг бесшумно заскользившую к ним вдоль стены, – теперь пистолет уже был у него в руке, и он выстрелил, не суетясь и не спеша, даже слегка прицелившись, как только острые красные глазки засверкали в ненадёжном электрическом луче.
– Иди домой. – с полнейшей безнадёжностью приказал он ребёнку и снова двинулся вперёд, предельно сосредоточившись и с удвоенным внимание вглядываясь во все тени, лежащие у них на пути. “Нормально, – подумал он, – теперь хоть знаю, кого ожидать… приблизительно знаю”. И он снова приказал, не оборачиваясь:
– Я же сказал, иди домой.
Но Фара даже не ответил, беззвучно скользя за ним, словно его крохотное отражение в выгнутом и потому уменьшающим мир зеркале, и он остановился, лишь когда за очередным поворотом остановился и Рафик перед… чёрт, это уже была настоящая стена мрака, перегораживающая проход, слитная и непроницаемая, гасящая в своём чреве луч – теперь луч утонул в ней, как в чёрной дыре, безнадёжно и окончательно – Рафик и Фара несколько мгновений стояли неподвижно перед этой стеной, и затем вдруг стена распалась на десятки подвижных красноглазых теней, метнувшихся к ним с текучей ртутной лёгкостью, и Фара что-то закричал Рафику прямо в ухо, но Рафик уже открыл по летящим к ним сгусткам мрака беглый огонь, на это раз не целясь и не разбирая, куда попадают пули, и не расслышал в грохоте выстрелов, что он ему кричит, тут патроны как-то очень быстро кончились, и все пули словно утонули и завязли в стремительно налетающей на них мгле, на нанеся ей никакого видимого урона, и Рафик бросил бесполезную теперь мусорскую железяку на выщербленный, обгрызенный пол, и его меч коротко и грозно взвизгнул, вылетая из ножен, и, почувствовав тёплую и нежную, похожую на узкую кисть молодой женщины, рукоять в своей обнявшей её ладони, Рафик вдруг абсолютно успокоился и наполнился уверенностью, словно теперь в их компании появился новый могучий боец, сражаясь в одном ряду с которым, они просто не могут не победить, – Рафик легко взмахнул сверкающим клинком в темноте, проверяя сбалансированность оружия и одновременно разминая кисть правой руки, и, небрежно положив фонарик в очередную продолговатую выбоину в стене лучом навстречу приближающемся врагам, прочно установил на рукояти ещё и левую ладонь, обхватив ею рукоять аккуратно и плотно, сразу позади правой руки впритык к ней, и расположил ступни на ширине плеч параллельно друг другу, встав боком к летящей на них мгле в левостороннюю стойку – классическую для боя двуручным мечом – и беззвучные красноглазые тени были уже совсем близко, когда Фара яростно и неразборчиво крикнул что-то ещё раз, и в следующий миг возле левого уха и левого глаза Рафика заполыхали вспышки непрерывных выстрелов с таким грохотом, усиленным эхом, отлетающим от близких выеденных стен, что ему показалось, будто он лишился головы, оторванной нестерпимым автоматным рёвом, и отлетевшей в сторону, кувыркаясь и отскакивая от стен и пола, как давешний резиновый мяч. Рафик повернулся к Фаре и в два приёма, задыхаясь от грохота и удушливого порохового дыма, крикнул, прижмурив левый глаз и заглянув сверху вниз в холодные и злые, неравномерно освещаемые вспышками очередей детские глаза на сосредоточенном и строгом бесстрастном лице с поджатыми губами:
– Блин!!! Идиот!!!

и сам не услышал своего голоса, тут затворная рама автомата лязгнула, завершая последний выстрел, и на миг в тоннеле повисла ещё более оглушающая, чем только что звучавший оглушающий грохот, тишина, и в следующий миг рёв автоматного огня обрушился на уши Рафика уже справа, и Рафик дёрнулся и невольно прижмурил теперь уже правый глаз, как только что прижмуривал левый, и, нервно щурясь, посмотрел сверху вниз теперь туда – там, конечно же, находился Эрнестик, и прежде чем рожок опустел и у того тоже, Рафик успел подумать две вещи: во-первых, что это просто Божья кара какая-то, и что он, Рафик, за какие-то неведомые, но оч-ч-чень-оч-ч-чень тяжкие грехи, теперь обречён до конца жизни тусоваться в одной компании с этими тронутыми пацанами, усвоившими хрен знает откуда нездоровую ковбойскую привычку чуть что сразу хвататься за стволы и палить куда попало без разбора, и во-вторых, что этот Эрнестик, несмотря на обманчиво скромную внешность и интеллигентную речь, оказался серьёзным, смелым и надёжным бойцом, коль скоро не побоялся и каким-то образом сумел прокрасться за ними незамеченным в изменчивой подземельной мгле и вступить в бой в самый острый момент, спокойно дождавшись мига, когда у Фары кончатся патроны и его, Эрнестика, помощь будет нужнее всего, – тут затвор его автомата тоже щёлкнул, и в подземелье, наконец-то, наступила тишина.
– Ну-у-у-с-с-с-с, господа присяжные заседатели, – солидно начал Рафик, цепко вглядываясь в темноту сквозь плавающие перед ним узкие изгибающиеся ленты порохового дыма и мягко и плотно удерживая меч в обеих руках, – подведём предварительные итоги нашей с вами совместной деятельности.
Эрнестик, всё так же напряжённый, как струна, медленно опустил автомат и сказал:
– Леонил Леонов.
– Ильф и Петров. – поправил его Рафик, удивившись тому, что настолько грамотный и начитанный пацан не знает хрестоматийного прикола.