Антипсихиатрическое Сопротивление Александр Август (Берлин, Германия) ИНСУЛИНОВАЯ ПАЛАТА

— Подьем! — орет дежурный санитар и стучит алюминевой кружкой в пустую кастрюлю. — Поднимаемся, поднимаемся! — Расталкивает он ногами всех по очереди.
Где-то на коридоре уже орет радио, гремят бачками, и в палату проникает запах каши. Дурдомовское утро в любом дурдоме похоже, и в инсулиновой палате тоже — там всегда сонное царство.
— Инсулиновым не жрать! — напоминает всем появившаяся в дверном проеме рожа Черта. Черт из пациентов, из палаты для обслуги, работает баландером. Он добровольный помощник санитаров во всех их акциях — бить кого-то, вязать или «слить информацию» в кабинет — на это он мастер.
— Исчезни! — приказывает ему санитар и лезет под подушку к Славе, молодому мужику лет тридцати.
На дурку Слава доставлен за нарушение паспортного режима. Скромный российский бомж. Случись в его судьбе все по-другому и попади он не на спец, а в зал суда как обыкновенный зэк, отмерили бы ему пару лет за все его грехи.
Бомжами все становятся по-разному. Обычная история: было время, жил Слава в двухкомнатной квартире, оставленной ему предками, и даже не понимал своего счастья. Хотелось как всегда, как всем — большего. Хотелось жизнью наслаждаться. Наслаждался. Пил, гулял. Не работал. Коммунальные долги росли. Пока однажды не потребовали вернуть все это. От таких требований, конечно, желание пить совсем не пропало. Даже наоборот. От безысходности, от невозможности достать такую сумму ушел в страшный загул. И тут добрые дяди подвернулись. Долги заплатили, но Славу выселили на окраину города, в брошенный барак. Но и там, как это не смешно, требовали такую же квартплату. А за что? Туалет — на улице, отопление — печное. За водой нужно было ходить на колонку. Грязь, мыши, крысы, тараканы. С тараканами Слава разобрался в первую же зиму — они просто вымерзли, не адаптировавшись к температурным условиям: дров не было до середины марта. А крыс и мышей принялась истреблять собака, которую он завел для охраны. Через год попросили и из барака. Но уже на улицу. Вместе с имуществом терял он и уважение к закону, потому что как ни был пьян, а видел, что стоят за всем этим менты, участковые, да иные государственные чиновники.
Поэтому, оказавшись на улице, особо не стеснялся: просто нарушать паспортный режим казалось ему скучным, и время от времени он делал ночные набеги на привокзальные ларьки, на чем в конце концов и попался. Потом тюрьма, экспертиза, дурдом и спецбольница, где на нем начали подбирать и проверять все по порядку: аминазин, трифтазин, азалептин, галопередол.
На инсулин Славу определили после того, как, работая на ремонте отделения в качестве маляра, он приготовил себе какой-то «коктейль» из растворителей. Был пьян, но немножко перебрал — откачивать его утащили на хирургическое.
В инсулиновой Слава сразу скорешился с Шумахером, у них много общих тем, непонятных для других обитателей палаты. Мнения Шумахера и Славы резко расходятся, когда речь заходит о вкусовых качествах самогона и тройного одеколона. Иногда Слава выдвигает версию, что «Шипр», наверное, даже приятнее. Во всяком случае, предъявляет он самый веский аргумент, если его пить не с водой, а с колой, «он идет легче». И утром «нет такого бодуна».
Как-то раз, под инсулином, когда он ничего не соображал, Слава принялся орать на всю палату, чтоб ему оставили пару глотков «тормозухи».
Официального приговора на руках, у него, конечно, нет, но все знают, что свободы ему не видать как своих ушей — в лучшем случае его отправят в вольную дурку, а оттуда в интернат. Бомжей отправляют либо в трупную, либо в хроники.
Слава большой любитель пожрать, спрятавшись под одеялом, и его не останавливают никакие запреты и наказания. У него хорошо тренированный желудок, и жрать он может то, от чего у нормального гражданина давным-давно образовалась бы язва: уничтожить всухомятку буханку черного хлеба ему ничего не стоит.
То, что он определен на инсулин, его даже радует — такой возможности пожрать больше не будет.
Он, наверное, единственный в палате, кто не боится комы и предкомового состояния, и признался как-то, что даже рад «поторчать» немного. Для него это не кома, а «приход», ну, когда «цапануло». Он долго, несколько вечеров подряд, развивал свою мысль, убеждая обитателей палаты, что если чего-то перебрать, «Шипра», например, или «Красную шапочку», то тоже будет кома. Только хуже — после инсулина жрать лишь хочется да спать, а там еще тебя и почистит хорошо. Даже Шумахер не понимает такого «кайфа» — он всегда со страхом ждет, «когда вырубаться начнешь».
— Загасил уже? — спрашивает санитар. — Или все спорол? — глаза его смотрят на Славу зло и настороженно. Если тот что-то втихаря сожрал и это выяснится, неприятности в первую очередь будут у санитаров: почему не уследили? А как тут уследишь? Инсулиновые жрать готовы круглосуточно! Им только дай что-нибудь спрятать с обеда или с ужина!
Поэтому он особо не настаивает на «чистосердечном признании»: главное, чтоб все тихо. В конце концов, за любовь пожрать удар на себя примет обжора — после укола инсулина у него не будет полной комы, и шок не зачитают. А это значит, все «лечение» затянется как минимум еще на один укол инсулина. А Славе, как он сам об этом сказал, «все по барабану — пусть продляют, даже лучше!»
— Не-е-е, — тянет Слава: не совсем же он дурак. Только сознайся!
— Я последний раз вчера в ужин ел.
У санитаров, как и у ментов, — они тебе все пообещают, ты только напиши явку с повинной.
Но Слава — тертый калач: если сознаться, себе встанет дороже — в ночную смену санитары отбуцкают. Со жратвой прессовать начнут — каждый кусок как в бухгалтерии получать будешь: сначала съешь то, что взял, а потом еще бери! Или во время шока издеваться начнут. И помнить не будешь! А не сознаться — так вообще ничего не будет.
Санитар шарит у него по карманам в поисках съестного, переворачивает и скидывает матрац на пол. Слава не возмущается и не протестует. Обычно «правами человека» в дурке интересуются новобранцы. Они же и качают права. Старики со всем согласны, всем довольны и не протестуют против произвола. Их больше интересует возможность «ускользнуть от лечебного процесса».
— Смотри! — угрожающе говорит санитар и лезет под подушку к его соседу.
Слава пыхтит и молча закидывает матрац на кровать.
Сегодня понедельник: выходные дни в инсулиновой палате всегда заканчиваются вечерним и утренним шмоном.
— Придержи дверь, — просит санитара медсестра Клавдия Сергеевна.
Это и есть основное внешнее отличие спеца от обыкновенного сумасшедшего дома: в обыкновенной дурке дверей нет, они лишь на входе и во врачебном кабинете, а тут — повсюду и обязательно железные.
Санитар, сидящий у входа, подпирает дверь стулом и пропускает ее в палату с каталкой, в народе называемой «катафалк». Клава — хорошая медсестра, еще не испорченная вседозволенностью дурки. Она работает тут чуть меньше года, и для нее пациент пока остается человеком, которого, как она искренне считает, она лечит. Все решится через год-полтора: если она уволится — значит, сама человеком осталась и не может участвовать во всем этом. А если останется, то постепенно начнет меняться и звереть, и неизвестно еще, какой она будет лет через пять. Сюда ее перетащили из какой-то обыкновенной больницы, то ли с терапии, то ли с хирургии, соблазнив хорошей зарплатой и льготами: почти двухмесячный отпуск и пятьдесят процентов надбавок. Где еще так хорошо зарабатывают? К тому же, если дурдомовскую службу время от времени не перемешивать с настоящими медработниками, сами они перестают быть таковыми.
Клава ставит каталку под наблюдение санитара и обходит палату.
На каталке возят все необходимое для инсулина. И все необходимое после него: шприцы, глюкозу, сердечные препараты и все, без чего пациент может запросто кони двинуть во время «процедуры». Или после нее. Не окажется в нужный момент под рукой сердечных препаратов или нужного количества глюкозы — и привет, считай, что вылечили. Врачебная помощь больше не понадобится. Инсулин — штука коварная.