Мистика. Князь Расуль Ягудин (Париж, Франция). Посторонние

– АААААААААААА!!! – безумным хриплым голосом закричал Фарит и проснулся.
Горячий раскалённый пот стекал с его лежащего навзничь под одеялом тела обжигающими ручейками по всем сторонам, впитываясь в пододеяльник и простыню, и Фарит сквозь ещё не рассеявшийся туман ужаса подумал, что опять придётся отпаривать постель на балконе. Он с трудом сел на диване, хватая воздух открытым ртом, и начал нашаривать дрожащими ступнями тапочки, ступни всё тряслись, и поэтому Фарит никак не мог попасть ими в два раскрытых зева ночных шлёпанцев, и тот факт, что не только ступни, но и всё его тело сверху донизу колотила мелкая неостановимая дрожь, данную задачу совсем не облегчало.
– На хрен!!! – наконец, с невыразимым чувством резюмировал Фарит свои бесплодные попытки и, мысленно плюнув, побрел на кухню босиком. Он открыл холодную воду и засёк время, взглянув на часы с жёлтым циферблатом, похожим на огромный жёлтый глаз, сверкающий отражённым светом висящей под потолком небольшой кухонной люстры и смотрящий на него пристально и холодно, словно глаз какого-то огромного, не известного науке тигра или… какого-нибудь другого существа.
Какого-нибудь равнодушного и целеустремлённого существа с желтыми гнойными глазами, неостановимо и сосредоточенно наблюдающего за ним из мглы, ожидая момента, который окажется подходящим.
– На хрен! – повторил Фарит уже более тихим голосом и тряхнул головой, отгоняя наваждение. Затем он взглянул на циферблат ещё раз. Прошло только четыре минуты. А Фариту в данный непосредственный момент требовалась по-настоящему холодная, совершенно ледяная вода для того, чтобы утишить дрожь в членах и как-то заполнить спазматическую пустоту безумного ужаса в желудке. Он тяжёло опёрся обеими руками на стойку, продолжая терпеливо ждать. “Нужно что-то делать, – подумал он, – нужно как-то решать проблему, а то всё это стало повторяться слишком часто – так недолго и с катушек съехать, я стал слишком часто просыпаться от неясного и при этом буквально разрывающего сердце и все кровеносные сосуды кошмара”.

В этот момент кто-то посмотрел на него жёлтыми глазами с близкого расстояния, и от мгновенного очередного приступа ужаса, перехлестнувшего его горло, словно холодной стальной удавкой-струной, Фарит едва не потерял сознание. Он дико шарахнулся в сторону от серого призрачного силуэта ростом меньше его самого, сметая со стойки штабеля вымытой посуды и едва не закричав опять. Грохот посыпавшихся на пол тарелок и чашек слегка отрезвил его, тем более, что в той стороне, где ему только что почудился невысокий желтоглазый силуэт, разумеется, никого не было. Фарит хрипло выдохнул и, нервно оглянувшись по сторонам, нагнулся и начал собирать осколки посудного стекла. Затем он, наконец-то, наполнил ледяной водой чудом уцелевший стакан и начал пить мелкими глотками, стараясь овладеть собой.
“Ладно, – наконец, решил он, – мало ли что привидится. Надо попросту не обращать внимания и жить, как жил, как Знайка из книжки, тогда все глюки отстанут”. И ещё не додумав эту мысль до конца, Фарит вдруг всей душой почувствовал, что он фатально неправ – неправ абсолютно и ужасно, и что последствия его ошибки, страшные и роковые, теперь не заставят себя ждать. Он тяжело всхлипнул, втягивая в себя последнюю каплю воды, и со стуком поставил на стойку опустевший стакан. В квартире стояла глухая тишина, и часы по-прежнему жёлтым кровожадным глазом циферблата смотрели на него в упор.
– На хрен, – повторил Фарит в очередной раз и медленно побрёл обратно в комнату, вдруг порадовавшись какой-то сумасшедшей радостью, что, по крайней мере, ему уже не надо сегодня ложиться в постель, где его вновь подстерегали непонятные ночные кошмары, уже всё равно было почти что время вставать, а значит, не имело никакого смысла ложиться обратно под одеяло. До раннего утреннего автобуса на Оренбург всё равно оставалось совсем немного времени.

Он заскочил в автобус как всегда, последним, по прежнему ощущая дурную муть в голове и слабость во всех членах от ночного приступа страха, и лёгкой походкой пошёл по проходу среди кресел, привычно и уже почти машинально высматривая пустое кресло рядом с девушкой посимпатичнее – на хрен, не скучать же было одному на протяжении бесконечного пути от Уфы до Оренбурга, а тем более не спать же – при одной мысли о сне Фарит вновь почувствовал мгновенный и чёрный, глушащий все краски и звуки мира наплыв испепеляющего разум ужаса – ужаса, как он неожиданно и ясно понял, древнего, как сам человеческий род, ужаса, с первобытных времён живущего в его генах.
Он ещё раз досадливо и раздражённо мотнул головой, словно лошадь, пытающаяся отогнать назойливо зудящих мух, и, остановившись, поставил ногу на возвышение для кресел.
– Здесь свободно? – озабоченно и по-деловому спросил он черноволосую девушку с несколько полноватыми и крупными для её продолговатого худощавого лица вишнёвыми губами, да-да, именно так он и спросил, озабоченно и по-деловому, без всяких там ваших глупостей, как будто всё, что ему нужно – действительно найти себе свободное место, и потому он, дескать, к ней сюда и подошёл, всего лишь узнать, свободно тут или нет. Впрочем, все его артистические упражнения не дали ни малейшего положительного результата. Девушка некоторое время скучно и кисло смотрела на него, потом слегка покачала головой и отвернулась к окну. Приняв её молчание за знак согласия, Фарит со всем возможным удобством по-хозяйски расположился в кресле и сразу же откинул откидную спинку назад.
– А я знаю, как вас зовут, – уверенно заявил он, выждав ровно минуту по своим внутренним часам.
Девушка упорно продолжала смотреть в окно и сохраняла полную неподвижность, словно снежный сфинкс.

– Вас зовут Бекки Тэтчер, – заверил её Фарит и с неподражаемым эффектом, как диккенсовский герой, высморкался прямо в салфетку, свисающую с подголовника кресла, стоящего впереди.
Девушка дёрнулась и сморщила лицо, и явно хотела что-то сказать. Потом она усилием воли обрела прежнюю равнодушную неподвижность и даже закрыла глаза, словно в надежде, что Фарит исчезнет из её жизни при таком нехитром подходе.
Фарит наклонился к ней вплотную, чтобы их больше никто не услышал, этим движением заставив её сдвинуться вбок и прижаться к стеклу.
– Вы Бекки Тэтчер, потому что отвернулись от меня, как от Тома Сойера, на целую минуту, когда он предложил ей апельсин.
– Апельсин? – с сомнением переспросила девушка, не поворачивая головы, и Фарит едва не закричал с торжеством на весь автобус “Йесс!”, поняв, что победил – если уж девочка сказала одну фразу, то разговор непременно продолжится.
– Ну, может, это был пряник, я сейчас уже не помню, – честно признался он.
– Не помните или никогда не знали? – почему-то потребовала уточнений девушка. – Насколько я успела для себя уяснить, вы в жизни не читали “Тома Сойера” иначе как в порнокомиксах в Интернете.
– Да-а-а-а?– искренне удивился Фарит и погрузился в глубочайшие размышления. – Не, – наконец, неуверенно возразил он. – Я подлинник тоже читал. Я это хренов подлинник читал прямо в подлиннике. Даже начало помню, как сейчас: “Tom! No answer.”
– Really? – со столь же искренним сомнением спросила девушка. – And how was the story continuing?
– But why do you want to know it from me? – задал Фарит совершенно резонный вопрос. – Is not it better to learn the story in the original version?
Девушка, наконец-то, повернула голову и некоторое время с ненавистью смотрела Фариту в глаза.
– What do want from me, fucken dicksucker? – спросила она после паузы. – Don’t you mind to escape from here in your own ass? Or you prefer, that I myself would find a seat with more fresh air around one?
И тогда Фарит встревожился. Во-первых встревожился, а во-вторых, смутился. Привести девочку в ярость, во-первых, совсем не входило в его планы, а во-вторых, было бы для него по-человечески неприятно – в конце концов, она его не приглашала и имела моральное право рассчитывать на приятную и спокойную поездку до Оренбурга без всяких придурков под самым боком, обзывающих её американскими именами.
– Меня Фарит зовут, – смущённо и виновато сказала он. Девушка отвернулась и снова стала упорно пялиться в окно. Ладно, хоть глаза не закрыла, притворяясь спящей, тогда была бы труба, подумал Фарит и продолжил:

– Я, вообще, Тома Сойера не очень люблю. И не случайно Марк Твен развенчал его уже в “Приключениях Гекльберри Финна”, ладно хоть он сам в этой долбанной троице был не дурак. Мне, кстати, некоторые вещи у Марка Твена вообще нравятся, особенно публицистика. Да и шуточки у него ничего, какие-то такие… мудрые и ироничные. “Будь у меня собака, такая назойливая, как совесть, я бы её придушил. Места она занимает больше, чем все остальные внутренности, а толку от неё никакого”. Или ещё: “Иногда мне кажется, что только моя интеллигентность мешает мне осознать всю глубину людского идиотизма». Или вот: “Право, иногда мне хочется повесить весь род человеческий, лишь бы положить конец этой комедии”.
Девушка тяжело вздохнула и, наконец, повернулась к нему.
– Последняя острота особенно удачна, – серьёзно сказала она. – Повесить весь род человеческий хочется и мне, как задрав штаны бежать за комсомолом, вот уже много лет, с тех пор, как я потеряла девственность и именно таким способом в полсекунды узнала, что мир – сущее дерьмо.
Фарит неожиданно почувствовал саднящее болезненное ощущение в сердце и повнимательней пригляделся к лицу собеседницы. Она уже опять отвернулась к окну, и Фарит мог видеть лишь ее профиль, и первые слабые лучи восходящего осеннего солнца то и дело вспыхивали меж пролетающих мимо по обочинам тополей, словно каждый раз обжигая красным пламенем точёное строгое лицо, нежно обрамлённое прямыми и черными шелковистыми волосами, не закрывающими шею и двумя острыми – слегка загнутыми внутрь – кинжальными прядями, спускающимися с боков в передней части к ровным упругим щекам без малейших признаков округлости, свойственной хохотушкам и инфантилкам.
– В жизни много всякой мерзости и мерзких поступков, совершённых мерзкими людьми, – осторожно сказал он. – Ничего не следует забывать и прощать, но нельзя допускать, чтобы ненависть определяла всю твою дальнейшую жизнь.
Девушка молчала так долго, по-прежнему неотрывно глядя в окно, что Фариту через какое-то время стало казаться, что она не расслышала или просто не хочет ничего отвечать.
– Почему нет? – наконец, спросила она, всё так же упорно глядя на пролетающие деревья и мерцая глазными яблоками во вспыхивающих между деревьями красных огнях.
– Потому что ненависть непродуктивна, – коротко и чётко сформулировал Фарит. – Вернее, она продуктивна лишь в качестве средства социальной ассенизации, освобождающей путь и жизненное пространство для порядочных, а значит, неизбежно, более продуктивных людей, но, исполнив своё ассенизаторскую функцию, ненависть утрачивает положительное значение раз и навсегда и превращается в аутоинтоксикативное гнойное образование в человеческой психике, полностью парализующее деятельность индивидуума и таким образом полностью лишающее его социальной детерминированности, – Фарит помолчал и добавил. – А любая социально недетерминированная личность непродуктивна. Выражаясь проще, такая личность просто на хрен никому не нужна, и, в первую очередь, себе самой, а потому не способна ни на что хорошее в принципе.

Девушка тяжело пошевелилась в кресле и, наконец, опять повернулась лицом к Фариту и взглянула на него несколько мягче, чем в прошлый раз, если только выражение “мягче” вообще могло быть применимо к её белому холодному лицу с высоким мраморным лбом. Выбивались из общего облика лишь её слегка чуть более крупные, чем следовало бы, слегка чуть более полные, чем должно было быть, слегка чуть более тёмные, чем можно было ожидать, вишнёвые губы, и она, видимо, это зная, то и дело старалась их поджать, отчего её лицо приобретало ещё более чопорный и строгий вид.
– Не нужно “выражаться проще”, – с неожиданной мягкостью попросила она. – Не настолько же я тупая, что бы не понять словосочетание “социально недетерминированная личность”. А насчёт всего остального – так пусть сначала моя ненависть выполнит свою ассенизаторскую функцию, а потом посмотрим, что с этой ненавистью делать дальше. В конце концов, социальная ассенизация представляет из себя процесс, которые должен быть и является перманентным, как перманентно появление среди людей ублюдков, подлежащих ассенизации, и должны быть личности, в обязанность которым Аллахом вменено этот перманентный ассенизаторский процесс осуществлять. Может быть, я должна быть одним из этих людей, может, именно в этом мое основное предназначение на земле. Лично я не против, тем более, что ты сам только что мне впарил, что ненависть как средство социальной ассенизации вполне продуктивно, не говоря уж о том, что любую работу, в том числе и самую неприятную, кто-то должен осуществлять, так почему бы именно мне не посвятить свою жизнь тому, чтобы выжигать из Божьего мира экскременты общественного человеческого мироустройства? Как говорила Жанна д`Арк, “Если не я, то кто же?”
Фарит взирал на неё в некотором обалдении, в буквальном смысле не веря собственным ушам. “Красавица, да ещё и умница к тому же, невероятно.” – подумал он и хотел спросить что-нибудь наподобие “откуда вы знаете столько умных слов?”, но своевременно сообразил, каким он, задав вопрос подобного рода, будет выглядеть дураком. Пауза меж тем затягивалась, и Фарит заторопился, не желая упускать из рук с таким трудом начатое знакомство, и к тому же… он вдруг осознал, что девушка его по-настоящему заинтересовала.
-А вы, что, любите Есенина? – задал он первый пришедший ему на ум более-менее подходящий вопрос.
Девушка удивлённо посмотрела на него и слегка сморщила лоб, размышляя над ответом. Было яcно, что она раньше никогда об этом не задумывалась.
– Пожалуй, да, – наконец, с сомнением произнесла она. – Хотя… как можно любить или не любить воздух, которым дышишь. Для меня поэзия и литература, ну и живопись, конечно же,– это как воздух, без которого невозможно жить, и дело даже не в Есенине – что-то мне нравится у него, что-то мне нравится у других, и, кстати, как раз к стихотворению про “задрав штаны бежать за комсомолом” я вполне равнодушна, – дело в другом, а именно в том, что литература и искусство – единственное, что примиряет меня с этим миром и существованием человека в нём, ибо только литература и искусство оправдывают существование человека и придают ему действительно ореол Божественности, без которого человек – просто неописуемое дерьмо, дерьмо гораздо худшее, чем крысы или пресмыкающиеся, ибо крысы и пресмыкающиеся хотя бы не используют разум для максимальной материализации какой-нибудь очередной гнусности, неведомыми путями взбредшей в голову вместо прямой кишки.
Фарит слушал её с искренним интересом.

– Означает ли всё вами сказанное, что, по вашему мнению, человек вообще был создан Аллахом лишь для того, чтобы приукрасить дикий мир земли какими-либо материальными выражениями Божественности, которой освещена его душа и без которой, как вы говорите, прямо чуть ли не цитируя Горького, человек – дерьмо, такими материальными выражениями, как поэзия Есенина, например, или японские миниатюры?
– Не совсем, – покачала головой девушка и, в свою очередь, впервые за весь разговор с любопытством взглянула на нежданного собеседника. – Человек послан на землю Аллахом с тем, чтобы, преобразуя её в соответствии с эстетическими и этическими идеалами Божественности, преобразовывать таким образом в соответствии с этими же идеалами самого себя и тем самым приближаться к Аллаху, в конечном итоге, завоёвывая для своей души право воссоединения с Божественным духом, теория, кстати, не новая, и придумала её не я, но я пришла к этой уверенности самостоятельно, опираясь лишь на свой собственный жизненный опыт и свой собственный здравый смысл.
– Так, значит, вот эта уверенность привела вас к мысли о необходимости содействовать более широкому распространению этических и эстетических Божественных идеалов методом ассенизации некоторых несознательных элементов и методом принуждения некоторых колеблющихся, то есть, фактически, огнём и мечом в русле основополагающих постулатов незабвенной Святой Инквизиции?
– Ваше сомнение было моим сомнением до совсем недавнего времени, когда я по пьянке заговорила на эту тему с ещё более пьяным в тот момент, чем я сама, Расулем Ягудиным. Так вот он мне сказал одну чрезвычайно интересную вещь – Святая Инквизиция и Сталинское ГПУ были самыми прекрасными, самыми гуманными, самыми прогрессивными и самыми богоугодными общественно-государственными образованиями в истории человечества, потому что эти образования железной рукой держали за горло нечисть, огнём и мечом, как вы говорите, защищая людей от перманентно атакующего мрака и утверждая Божественные идеалы добра и справедливости на земле. Причём, Расуль Ягудин даже выдвинул теорию собственного изготовления…
– Что, ещё одну? – не удержался Фарит от ехидного вопроса.

– Да, – охотно засмеялась девушка. – Ещё одну очередную теорию собственного изготовления, на сей раз посвящённую тому, что Святая Инквизиция и ГПУ действовали настолько жёстко, решительно и эффективно, потому что умели удерживать в себе самих и в массах память – этакое живое, физическое воспоминание о том ужасе, в котором жили люди раньше, в диком и страшном животном мире языческого Рима в первом случае, и не менее диком и страшном животном мире капитализма – во втором. Они ещё не забыли всю эту мразь, которая безраздельно властвовала над людьми прежде, затапливая человечество его же кровью и своим дерьмом, и эта память давала им силы рвать ублюдков в клочья при малейших признаках опасности возвращения в прежние времена. Но годы шли, людей не с дырявой памятью становилось всё меньше, а ублюдки тем временем неустанно вкручивали людям в уши своё фуфло о личной свободе каждого жрать, срать и сношаться по всем углам, добровольно и самостоятельно превращая себя в скотину, и, когда люди, забыв Юлиуса Фучика, утрачивали бдительность, приходили мясники и превращали человеческий мир в один большой скотский хлев, как, например, сейчас, где они кого хотят стригут, а кого хотят режут, как и полагается поступать со скотом. Расуль Ягудин сказал, что случаи с падением власти Святой Инквизиции и Сталинского ГПУ – два самых печальных и поучительных эпизода в жизни человечества, от которых оно так и не смогло оправиться до сих пор. До сих пор люди вынуждены существовать по дерьмовым звериным законам естественного отбора и с детских лет осваивать разнообразные виды оружия вместо того, чтобы писать стихи и картины. Расуль ещё сказал, что наша сегодняшняя действительность – наилучшая иллюстрация к стихотворению какого-то давнего советского поэта, я даже почему-то с одного раза запомнила его наизусть:
Добро должно быть с кулаками.
Добро суровым быть должно.
Чтобы летела шерсть клоками
Со всех, кто лезет на добро.
– Вы имеете в виду, что, будь советское государство пожёстче, мы не жили бы в таком дерьме, как сейчас? – на всякий случай решил уточнить Фарит, хотя это и было очевидным.
– Это имеет в виду Расуль Ягудин, – напомнила девушка, – но я, как минимум, в этом вопросе полностью на его стороне. Если бы мудаки коммунисты не отдали власть без боя всей этой долбанной братве, мне не пришлось жить на свете, обвешавшись разнообразными смертоносными игрушками, словно новогодняя ёлка – шариками и конфетти. У меня уже по всему моему молодому прекрасному телу, овладеть которым ты сейчас так безуспешно так стараешься, прямо по кругу мозоли от пистолетов и ножей.
– Хмммдааа, – задумчиво подытожил Фарит, не обратив на её колкость никакого внимания, – у нас, в Уфе, конечно, без оружия сейчас полная труба.
– Ладно, в Уфе, – хмуро ответила девушка, – у нас, в Оренбурге, всё ещё хуже. В Уфе и Башкортостане есть хоть какая-то видимость порядка, а у нас всем заправляют банды кретинов с бритыми черепами на джипах и в сапогах. Потому-то я и хочу остаться в Уфе после учёбы, хотя… ну, кому, на фиг, нужна художница, вооружённая, как индеец, с головы до ног?

– Ты на худграфе? – неожиданно для себя перешёл Фарит на “ты”. Девушка, явно это заметив, с неудовольствием покосилась на него, но всё же ответила:
– Да, в “из кустов” на четвёртом курсе.
– Не в “из кустов”, а в институте искусств, – вдруг непонятно на что разозлился Фарит. – Тот же Расуль Ягудин терпеть не может, когда коверкают язык, – он мрачно надулся и, смущённо и упрямо нахохлившись, в свою очередь отвернулся от девушки.
– Во, – слегка насмешливо, хотя и тоже смущённо констатировала собеседница. – Кажется, мои многократные упоминания о том, что я вооружена до зубов, не произвели на тебя впечатления – ты мне, вон, даже почти уже нотацию впарил, прямо как муж.
– Привыкаю заранее, – огрызнулся, по-прежнему на что-то злясь, Фарит, – мужем-то твоим мне стать всё равно придётся. После того как я овладею всем твоим молодым прекрасным телом, сплошь, прямо по кругу, намозоленным пушками и базуками, я, как честный и порядочный Остап Бендер, буду обязан на тебе жениться.
Девушка, с трудом сдерживая смех, некоторое время смотрела на него.
– Я, кажется, уже проинформировала тебя о том, что все твои попытки овладеть моим молодым, прекрасным и покрытым мозолями от бомб телом, были, есть и навечно останутся безуспешными, во всяком случае, лично для тебя.
Фарит повернулся к ней теперь уже всем корпусом и сел в кресле боком, упираясь в спинку левым плечом.
– Замажем? – холодно предложил он и протянул вперёд сжатый правый кулак с оттопыренным и полусогнутым мизинцем.
– “Зама-а-а-а-ажем”, – презрительно протянула девушка, – словечки-то какие-то уголовные. Так кто из нас коверкает язык, а? – Однако она тоже села лицом к нему и взялась своим тонким мизинцем со сверкающим наманикюренным ноготком за его мизинец.
– На один бакс, – предложил Фарит и крепко стиснул её мизинец, чувствуя нежную упругую кожу в плотном кольце своего пальца.
– Всего? – разочарованно протянула девушка. – А чё так мало-то?
– Потому что, если ставки будут выше, ты поведёшь нечестную, подлую, гнусную и грязную игру в форме того, что специально постараешься мне не дать с целью выиграть пари, – не раздумывая, объяснил Фарит.
– Да я тебе, вообще-то, и так железно собираюсь не дать.
– Из-за одного бакса? – страшно удивился Фарит. – Ты не похожа на дешёвку, – последние слова он произнёс с громаднейшим уважением.
Девушка даже засмеялась вслух и ещё крепче обхатила его мизинец своим.

– Не пытайся давить мне на психику или бить на мою женскую гордость. – предупредила она его. – Я все твои гадкие мыслишки вижу ещё до того, как они приходят в твою гадкую голову. А замазать мы замажем, я просто из любопытства на это пойду – страшно интересно, как же ты будешь меня охмурять при моём яростном и целеустремлённом сопротивлении, к тому же теперь имеющим в своей основе ещё и охренительную материальную выгоду – целый бакс, это ж рехнуться можно.
На сей раз засмеялся уже Фарит.
– Много говоришь, – изрёк он. – Наверное, тянешь время, догадываясь, что тебе придётся проиграть и отдать мне всю вот эту вооооот такую кучу центов…
– Ну так чё? – сварливо прервала его оппонентка. – Будем замазывать или будем дрочить языками?
– Ну давай начнём с замазывания, – рассудительным тоном заметил Фарит. – А то, другое, что ты сейчас предложила, от нас тоже никуда не уйдёт. Успеется, бэби, не торопись, я, конечно, понимаю твоё нетерпение насчёт вот… этого самого, того, другого, но ты уж возьми себя ненадолго в руки, – тон его был настолько участливым, что от одного только этого хотелось немедленно и тяжко заболеть и отдаться его участию целиком.
Девушка теперь уже расхохоталась от всей души, звонко и заливисто.
– Вот, кретин, – сквозь смех произнесла она и дёрнула его за мизинец, этим движением разорвав сцепку. – Замазано!
Фарит улыбнулся, с удовольствие глядя на неё и подумал, что, когда девушка смеётся, её внешность утрачивает ледяную красоту снежной королевы, и у неё становится вполне обычное девичье лицо со счастливым блеском молодости в глазах и ямочками на щёчках без обычного выражения холодной и беспощадной сосредоточенности.
– Ну и как же ты теперь будешь меня охмурять? – с неподдельным любопытством спросила девушка, вновь поворачиваясь к нему точёным профилем и усаживаясь в кресле поудобней.
– А вот – для начала спрошу, как тебя зовут. Только сразу предупреждаю, что отказ назвать своё имя не будет означать твой выигрыш в споре и не повлечёт за собой уплату доллара хоть в подлинном виде, хоть в рублёвом эквиваленте. Так как, говоришь, тебя зовут?
– Лялька, – легко ответила девушка. – Ну то есть, вообще-то меня, разумеется, зовут Ляля, но мне Лялька больше нравится, поскольку такое имя оттеняет мою неприступность и моё непогрешимое целомудрие.
Фарит сразу понял. В его кругах тоже иногда ляльками называли прелестных маленьких шлюшек, дающим всем подряд просто по душевной доброте.
– Ну вот, начало положено, – радостным тоном констатировал он. – Теперь я знаю твоё имя, и, когда ты будешь делать мне минет, смогу поучать тебя, не обращаясь “эй ты”.
На сей раз Лялька от хохота буквально упала левым верхним углом лба в стекло широченного автобусного окна с такой силой, что Фарит испугался, что она это окно попросту снесёт к чертям собачьим, и холодный осенний воздух ворвётся к ним в салон в брызгах сверкающего стеклянного крошева.
– Ну вот мы уже и смеёмся, – удовлетворённо подытожил он. – А так неудачно всё начиналось. Теперь я тебя уже почти охмурил, дело осталось за малым – спасти тебя от каких-нибудь гадких нехороших дядей.

– Ты этого наслушался от Расуля Ягудина? – заинтересованно спросила Лялька, вытирая рукавом слёзы смеха на глазах. – Он мне всё вкручивал, что якобы д`Артаньян считал это лучшим способом охмурить девушку – спасти её от кого-нибудь.
– Гениальная, кстати, мысль, – с чувством высказался Фарит. – Вот, представь, что сейчас нас обгонит бандитский джип, возможно, даже не один, нас подрежут, остановят, заблокируют со всех сторон, и потом нехорошие дяди ворвутся в салон и начнут грабить и убивать, и девушек насиловать, а потом убивать… ну, или наоборот, сперва убивать, а потом насиловать, и тут я с благородным огнём гнева в глазах… а потом ты меня нежно целуешь в губы в самом центре кадра, и на экране появляется надпись “Happy end”, я, блин, просто жду не дождусь, когда же сзади на асфальтной полосе появятся пираты на джипах и начнут быстро и неумолимо нас нагонять… – Он с жадным и нетерпеливым выражением лица повернулся назад и неожиданно замолчал.
– Фи, – сморщила Лялька каким-то образом успевший стать прелестным носик, – какая жуткая картина, да ещё к тому же выраженная в стилистике натурализма. Не говоря уж о другом – типун тебе на язык Фарит, накаркаешь же.
– Уже накаркал, – каким-то чужим деревянным голосом ответил Фарит, глядя назад, и Лялька вдруг заметила, что он мелко подрагивает от внезапно появившегося чудовищного внутреннего напряжения.
Лялька смотрела на него с остановившимся выражением счастливого смеха на лице и просто не могла во всё происходящее поверить. Именно так она и думала: “Господи, – думала Лялька, – в это просто невозможно поверить.” Она устало и неторопливо повернула голову и завозилась, пытаясь протиснуть лицо между откидными кресельными спинками, и когда ей это удалось, она увидела, что ряды остальных спинок кресел, расположенных за ними, загораживают ей обзор. “Фариту удобно, – подумала Лялька, – он-то смотрит через проход между креслами, ему и вставать не надо, чтобы всё увидеть, а мне придётся встать”. Она встала, повернулась лицом назад и взглянула над креслами, опираясь коленями на сиденье, чтобы сохранить равновесие в мерно гудящем и покачивающемся автобусе, и напрягла глаза, вглядываясь сквозь грязное стекло в чёрную ленту шоссе, летящую назад.
Они были уже почти рядом.
Они уже приблизились к заду автобуса почти вплотную, и тупое хромированное рыло переднего джипа с непроницаемыми чёрными стёклами и от этого выглядящее слепым и злобным с огромной скоростью приближалось всё ближе и ближе, на какой-то миг Ляльке показалось, что джип хочет врезаться своей безмозглой харей прямо им в зад, и тут джип культурно включил поворотник и рывком качнулся влево, выходя по встречной полосе на обгон и едва не чиркнув правой ослепительно пылающей фарой об угол, где соединялись боковая и задняя автобусные стенки, и сразу же за ним открылся ещё один джип, представляющий из себя, как игрушечный оловянный солдатик, точную копию первого, и вот он тоже рванулся влево, тоже перед этим замигав тошнотворно жёлтым огоньком поворотного знака, и вслед за ним с безумной скоростью вырос и приблизился к заднему бамперу автобуса вплотную ещё один.
Лялька повернула голову вперёд по ходу автобуса и увидела, что самый первый джип уже выскочил перед ними и начал тормозить, вспыхнув сзади весь, как праздничная новогодняя ёлка, яркими тормозными огнями, и это как будто стало сигналом для второго джипа, шедшего сбоку – он коротко рявкнул сиреной и притёрся к ним слева, выжимая их к обочине, миновал ещё один миг, и всё было кончено – автобус остановился.
– Фарит, – тихонько сказала Лялька, – ты бы пересел быстренько в кресло через проход.

Фарит перескочил в соседнее кресло лёгким и гибким пластичным движением, не издав ни малейшего шороха и не задав ни одного вопроса, и Лялька тут же заняла его место, теперь они опять сидели рядом, но в крайних к проходу креслах, разделённые лишь его узкой полосой, и Лялька как-то плавно и ненавязчиво опустила правую, вытянутую трубочкой кисть руки вдоль изящного бедра, и тут же с шипением раскрылась пневматическая передняя дверь, и в салон вошёл гавнюк.
Фарит сразу понял, что он гавнюк, сразу, при первом же вгляде на его тупую похабную харю ублюдка, считающего себя самым крутым в мире центром вселенной. Его глазки масляно и самодовольно шевелились меж пухлых век, и в руках у него было по ненормально блестящему золотистому пистолету в каждой, и оба пистолета отбрасывали на его толстую гладкую рожу жёлтые блики, делая его похожим на манекен в дискотечном зале в самый разгар веселья. Вслед за ним в автобус лезли уже другие гавнюки, похожие друг на друга, как болванчики с одного конвейера, отличающиеся от самого первого лишь тем, что у них в руках вместо сверкающих и красивеньких пистолетов были вполне заурядные автоматы с парными, примотанными друг к другу “валетом“ рожками. Фарит слегка повёл глазами в стороны и обнаружил, что дисциплинка у бандитов хромает – несколько братков, поставленных охранять автобус по кругу, явно скучали и равнодушничали, небрежно держа автоматы под мышками и как раз в этот момент прикуривая друг у друга какую-то скрученную в “козьи ножки” дрянь. “Самое время”, – подумал Фарит, и именно в этот момент опистолетенный гавнюк заговорил.
– Э, слышь, – жизнерадостно сказал он, – пацаны, айда типа поделимся, у кого чё есть, Бог же, бля, велел делиться. Ну там, пацаны «бабульки» отыщут по карманам и «пидоркам», а бабы, кто ничё, может, чё другое предложат, – и он радостно заржал над своею собственной шуткой, видимо, полагая её верхом остроумия, и Фарит вдруг показалось, что Лялька рядом с ним едва уловимо дёрнулась хрупким стройным телом, и браток неожиданно замолчал, и Фарит ещё несколько мгновений пребывал в уверенности, что ему показалось, что Лялька дёрнулась, он оставался уверенным в этом до того самого мига, когда случайно опустил взгляд чуть ниже, оторвав его от внезапно остановившихся маленьких тупых глазок, и увидел у бандита точно под левым соском, выпукло, как у тёлки, прорисовывающимся сквозь умопомрачительно дорогую майку с капюшоном, как-то очень обыденно и по-домашнему торчащую узкую рукоять такого же узкого ножа – узкого настолько, что это скорее был не слегка узковатый нож, а слегка широковатый стилет – из груди торчала только рукоять, а весь клинок стилета находился внутри, вонзившись до самого упора, и даже тонкие усики, призванные предохранять руку от лезвий, словно вдавились в мягковатую, откормленную, как у хряка, плоть, и Фарит успел подумать, что либо бросок был страшной силы, либо остриё и лезвия стилета были наточены до неправдоподобной остроты, так что вошли в чужое тело, словно в сугроб, и тут браток с булькающим звуком растёкся по полу бесформенной маслянистой грудой, в последний раз отбросив парный золотистый блик от пистолетов на сей раз в потолок, и маячившие за ним братки выпучили глаза, начиная всё понимать и начиная поднимать свои автоматы, и в этот момент Лялька открыла огонь.

Она взметнулась с кресла всем телом вверх, упруго распрямившись, словно вырвавшаяся на волю мощная пружина, одновременно вытягивая вперёд обе руки с зажатым в них пистолетом, и Фарит, сам не понимая, что делает, что есть силы оттолкнулся ногами от пола и выпрыгнул из автобуса наружу прямо сквозь боковое стекло, ударив в него плечом, и уже в полёте, в брызгах мелких радужных осколков начиная группироваться и переворачиваться в воздухе, чтобы встретиться с землёю ногами, а не головой, и одновременно вытягивая из-за пояса револьвер, успел порадоваться тому, что их остановили не в районе заливных лугов, так что дорога не лежала на насыпи, круто уходящей по обеим сторонам вниз, а находилась на одном уровне с бескрайними деревенскими полями, покрытыми мягкой, пожелтевшей к осени травой – как раз на эту траву Фарит и приземлился и тут же упал на многострадальное правое плечо, которым только что выбил стекло, и перекатился через спину, затем – через бок, и уже когда оказался лежащим на животе головой к автобусу с вытянутым к нему стволом револьвера в правой руке, надёжно опирающейся локтем на траву, он услышал из нутра автобуса несколько аккуратных и неторопливых, явно прицельных выстрелов и понял, что живых бандитов в салоне автобуса больше нет.
Фарит экономно и неразмашисто повёл рукой с револьвером в сторону бандитов, охраняющих автобус с этой стороны и всё ещё поворачивающихся в его сторону с обалделыми выражениями лиц, и, подсознательно подражая Ляльке, аккуратно и неторопливо убил их несколькими прицельными выстрелами, и тут же, не дожидаясь, когда они поймут, что уже мертвы, и наконец-то догадаются упасть на землю, подпёр левой ладонью рукоятку револьвера снизу и опёрся на широко расставленные локти, плавным движением беря на прицел под брюхом автобуса левое колено одного из бандитов с противоположной стороны.
Пуля 38-го калибра расколола тому коленную чашечку в осколки какого-то странного цвета – то ли белого, испачканного красным, то ли просто неровно розового – как будто фарфора, разлетевшегося этими осколками веером в брызгах тяжёлых капель крови, и бандит с рёвом рухнул на землю, подломившись на искалеченной ноге, и там его уже ожидал с огромной скоростью вылетающий ему навстречу из-под автобуса следующий раскалённый тяжёлый кусочек металла, выпущенный Фаритом, – пуля попала братку в подбородок и разом снесла нижнюю половину головы, и Фарит тут же затаил дыхание снова, беря на прицел ещё чью-то ногу в шикарном и жутко дорогом жёлтом “казаке”.
Он успел прострелить и эту ногу тоже, и ещё один браток с хриплым слюнявым воем обрушился на землю, хватаясь за почти отстреленную ногу, торчащую во все стороны острыми осколками костей, и роняя на гладкий гудрон автомат, когда свинцовый веер автоматных пуль со страшной силой ударил в землю прямо перед лицом Фарита, швырнув ему в глаза фонтанчики сухого чернозёма и заставив зажмуриться, и Фарит подумал, вслепую с грохотом стреляя во все стороны, что очередь, по всей вероятности, была выпущена с очень близкого расстояния, когда что-то твёрдое и тяжёлое ударило его в боковую часть головы между виском и ухом, и он ухнул в бездонную мглу, словно провалился в чёрный душный колодец, мгновенно погасивший весь окружающий мир.

Кто-то культурно и интеллигентно поднёс к носу Фарита открытый пузырёк с нашатырём, и когда сизое пламя запаха огненной волной прокатилось через его мозг, он очнулся, ощущая ломоту во всё теле и боль в голове.
– На хрен, – мрачно сказал небритый откормленный мужик постарше остальных и, закупоривая пузырёк и пряча его в крохотную аптечку на поясе, приказал кому-то за спиной Фарита. – Пригляди.

Солнце стояло высоко и ощутимо жарило окрепшими к полудню лучами болезненно и туго ноющие веки. Фарит осторожно коснулся кровавой раны на боку головы, тут же отозвавшейся на его прикосновение обжигающей болью, и осторожно поворачивая голову, огляделся по сторонам. Братки больше не смеялись и не ухмылялись обычными похабными ухмылками. Они с побледневшими, растерянно-злобными лицами торопливо заканчивали обыскивать выстроенных у автобуса испуганных пассажиров, отнимая у них всё, что могло представлять ценность, и мутные одинаковые капли пота одинаково стекали по их грязным щёкам и шеям, затекая под воротники и расстёгнутые пуговицы рубашек. Пространство вокруг напоминало бойню, и редкие, случайно проезжающие мимо машины испуганно жались к противоположной обочине, торопясь миновать это место и при этом стараясь не наехать на холодеющие трупы и не попасть шинами в загустевшие лужи крови, уже потемневшие и начавшие сливаться с гладким гудроновым полотном.
Ляльку два здоровенных выродка с таким же побледневшими и растерянно-злобными лицами, что и у их подельников, как раз вытаскивали из передних дверей автобуса за вывернутые назад руки – вот её упрямо цепляющиеся за ступеньки вытянутые носочки ступней сорвались с последней ступеньки вниз и сухо ударились об асфальт, и когда её поволокли к машине, она коротко и режуще взглянула на Фарита сбоку, и Фарит вдруг почувствовал, что куда-то враз исчезли отчаяние и страх в душе, и боль во всём теле. Он, больше не обращая внимания на стекающую по щеке полосу крови, чуть приподнялся, собирая тело в тугой комок, и тут же обжигающе холодный раструб автоматного ствола уткнулся ему в ухо с нераненной стороны головы, и Фарит послушно замер, всё так же сосредоточенно провожая взором уволакиваемую к джипу девушку и не расслабив ни единую мышцу.
Когда Ляльку заталкивали в джип, она сопротивлялась с такой яростью, что одному из бандитов пришлось слегка ударить её в живот, заставив на мгновение потерять сознание от боли, и бело-алая обжигающая вспышка безумной ненависти на миг заволокла мозг Фарита, а когда пространство перед его взором вновь прояснилось, задняя дверца джипа уже захлопнулась с негромким звуком, разом отделив Ляльку непроницаемым стеклом от внешнего мира и других людей, бандиты заскочили в джип – один с противоположной стороны на заднее сиденье, другой – на переднее рядом с шофёром, и кто-то крикнул: “Пошёл!!!”, и джип с визгом сорвался с места, оставив на асфальте две парные параллельные дымящиеся полосы, и стремительно начал уменьшаться, удаляясь по ленте дороги в никуда в сопровождении тут же пристроившегося ему в хвост второго джипа, и тут же точно так же, как и Ляльку, Фарита подхватили, вывернув руки за спину, два очередных ублюдка и поволокли к оставшейся машине мимо глядящих на него огромными глазами пассажиров.
Бандит, которому Фарит успел прострелить ногу, но которого не успел добить, уже подползал к джипу с другой стороны, пытаясь на ходу зажимать рану рукой и оставляя за собой кровавый густой след, дымящийся глубоким тяжёлым светом человеческой крови, и громадные капли пота горели на всём его лице, как громадные, мутные и жуткие волдыри. Браток тяжело дышал и смотрел на подельников снизу вверх глазами, полными обречённости, гнусной злобы и отчаянной, сумасшедшей надежды.

– Ага, – зачем-то сказал один из двух гавнюков, не занятых подволакиванием Фарита к задней дверце машины, и направился к раненому другу. Автомат, удерживаемый за заднюю ручку, небрежно свисал вдоль его ноги, почти задевая маленьким раструбом на конце за чёрный асфальт. Бандит подошёл к другу вплотную, и тот устало и медленно закрыл сразу заслезившиеся глаза, когда коротко и звонко лязгнул затвор, и бандит не спеша и обстоятельно прицелился подранку в лицо, и братки, волочащие Фарита, невольно замешкались уже возле самой задней дверцы джипа, глядя в сторону молчаливой парочки участников расстрела.
“Вот сейчас”, – подумал Фарит, едва не произнеся эту фразу вслух, взглянул в сторону братка, сидящего за рулём с автоматом на коленях и равнодушно смотрящего прямо перед собой на бесконечную ленту дороги с крохотными удаляющимися пятнышками первых двух машин, и затем снова чуть повернулся и начал смотреть на бандита, целящегося в своего друга и уже начавшего спокойно и буднично нажимать спусковой крючок, и когда автомат лязгнул одиночным выстрелом и голова подранка вмиг разлетелась в густое тошнотворное крошево, Фарит поджал ноги, напряг обе руки, стиснутые братками с обеих сторон в тугой, плотный захват, и, повиснув на них, как на брусьях, одним движением перевернулся в воздухе, уходя головой вниз и выбросив ноги через заднее пространство вверх, выполняя некоторое подобие переднего сальто, как тысячи раз делал это на кольцах в гимнастическом зале – уже оказавшись вверх тормашками, он рывком распрямил ноги, придавая им инерцию движения, оттолкнулся усилием дельтовидных мышц от рук бандитов в то самое мгновение, когда естественным мобильно-геометрическим порядком уже почти выскользнул из их захватов, с легкостью блохи перелетел через крышу джипа на противоположную сторону, уже в полёте развернулся всем телом вокруг своей оси на сто восемьдесят градусов, и с мягким, почти бесшумным звуком спрыгнувшей кошки приземлился на дорогу лицом к бандиту, сидящему за рулём – Фарит сдёрнул автомат с его коленей, ухватив за ствол, и тут же упал спиной назад, выполняя на сей раз обратный кувырок на плоскости и одновременно перехватывая автомат дулом вперёд – перевернувшись через голову, вылетел в боевую стойку на коленях и, начиная открывать огонь, чуть приподнялся так, чтобы пули ненароком не попортили рабочее нутро автомобиля – пули с негромким, чуть слышным в грохоте автомата множественным хлопающим звуком прочертили в чёрном глухом стекле закрытой задней дверцы почти идеально ровную линию дырочек с зазмеившимися короткими трещинками краями, и Фарит каким-то новым странным зрением увидел сквозь эти трещинки, как бандитов, оставшихся на противоположной стороне, поотбрасывало ударами пуль на желтоватую осеннюю траву, и тут последние пули из очереди, проводимой им справа налево, угодили в грудь дёрнувшемуся было в прыжке с водительского сиденью последнему братку, и он отлетел спиной на ребро между передней и задней дверцами, шмякнувшись об неё смачно и влажно пробитой спиной и гулко ударившись о край крыши головой на обмякшей шее, и уже начал сползать вниз, когда автомат лязгнул затвором, оставшись с пустым стволом, и когда вокруг стало оглушительно тихо, Фарит подумал, что он сейчас оглохнет от мирного стрекотания кузнечиков и шелеста лёгкого и нежно-тёплого ветра, пролетающего над травой.

Он взглянул на опустевший автомат в своей руке и устало бросил его на дорогу, когда пошёл к джипу, больше не обращая внимания ни на что вокруг – его уже тошнило от зрелища кровавой бойни под прохладным, пронзительно-синим осенним небом с низким осенним солнцем, стоящим на небосклоне косо в стороне.
Двигатель завёлся с пол-оборота ключа в замке зажигания, и Фарит, уже придавливая педаль газа, бросил цепкий взгляд вперёд и поймал глазами две крохотные чёрные точки, легко и стремительно взбирающиеся по тонкой нитке трассы на далекий cклон впереди.
– Вот, – удовлетворённо сказал он непонятно кому и почувствовал себя почти весело – злобно весело, истерически весело, веселясь сумасшедшим весельем неуротимого и неостановимого маньяка-убийцы. Теперь этой дерьмовой горстке ублюдков, укравших его невесту, было уже не уйти, и Фарит развеселился ещё больше, когда кинул взгляд на спидометр и увидел, что стрелка перевалила за отметку в двести км/час и продолжает весело и радостно склоняться вправо, и он хотел было запеть в полный голос какую-нибудь оччччень весёлую песню, но не нашёл в своей памяти ничего, хоть сколько-нибудь соответствующего столь весёлому и замечательному моменту. Он лишь легко и радостно, оччччень-оччччень весело промычал “ммммммм” с невыразимым чувством и сплюнул в открытое окно, удерживая ногу на педали газа, упёртой в пол.
Потом он сплюнул в окно ещё раз, ещё раз весело и радостно промычал “мммммммммммм”, на сей раз намного длиннее, и неожиданно с сумасшедшей радостью обнаружил задницу одного из джипов в двух метрах впереди себя. “Конечно, они же не знают, что в тачке я”, – с невыносимой рассудительностью подумал Фарит и, не отпуская педаль от пола даже на микрон, восторженно заорал вслух:
– О-о-о-олалолалоло-о-о-о-о-о-о-о-о!!! – и подумал, что всё-таки сумел если не найти в памяти, так хоть самостоятельно сочинить песню, на все сто соответствующую столь весёлому и замечательному моменту. “Я, наверное, прирождённый поэт и композитор”, – со счастливым чувством внутри себя от только что обретённого осознания своего таланта подумал Фарит и без всяких глупых интеллигентских штучек-заморочек в крайне нездоровой форме включения всяких там дурацких сигналов поворота бросил машину влево, на пустую встречную, выходя на обгон. Он поравнялся с машиной бандитов с точностью до миллиметра и, повернув голову, улыбнулся в глухое чёрное стекло со стороны водителя перед тем, как с бешеным рёвом двигателя ударить боком в его бок.
Это было почти невероятным, учитывая, что удар был нанесён неожиданно, но бандит за рулём в соседней тачке справился с управлением. Громадный джип вылетел на обочину, болтаясь всем своим слоновьим туловищем из стороны в сторону и вздымая тучи пыли с хриплым режущим шорохом шин по земле, но уже через миг движение выправилось, джип скакнул вперёд, как оччччень-оччччень большой кузнечик и начал вырываться вперёд, всё так же цепляя правыми колёсами край пыльной обочины и оставляя за собой густой одиночный шлейф, и тогда Фарит вновь запел:

– О-о-о-олалолалоло-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!!! – примерно, в миллион раз громче, чем в прошлый раз, и снова втопил в пол отпущенную было педаль – он вновь поравнялся с оппонентом уже через секунду и с удовольствием посмотрел на его ровненько, как и полагается при электроприводе, опускающееся заднее левое стекло и подумал, что неплохо бы дождаться и посмотреть, каких размеров и какой модификации будет выходное отверстие ствола автомата, которое сейчас высунется в его сторону из этого окна, но тут… ему вдруг стало скучно. Ему стало скучно, и он перестал петь, и уже молча и недовольно снова рванул рулевое колесо вправо и на сей раз, уже вдарившись с диким скрежетом в чужой бок, не отпустил стремящийся вырваться в прежнюю позицию руль, и давил и давил на него, методично сталкивая бандитскую машину во вновь взлетевшую и завихрившуюся под его колёсами пыль, из салона джипа ударила было короткая автоматная очередь, и словно такого крохотного нарушения баланса оказалось достаточно для того, чтобы завершить дело – махина джипа качнулась в сторону, как будто от отдачи, и с дребезгом во всём своём существе затряслась со всё не гаснущей скоростью в более двухсот километров в час на неровной поверхности убранного поля, и затем джип почему-то подпрыгнул на совершенно ровном месте и со стремительностью пушечного снаряда влетел самой серединкой тупого безмозглого рыла в ствол первого из деревьев начинавшейся вдоль дороги зелёной защитной полосы, и Фарит, удаляясь, не снижая скорости, по гладкому дорожному полотну, повернул голову, когда услышал сзади оглушающий взрыв, и мрачно взглянул в зеркало заднего вида на огненный шар, обнявший ни в чём не повинное дерево до самой кроны наверху. Затем он устало отвернулся от этого зрелища и вновь сосредоточился на оставшемся джипе, наращивающего скорость, пытаясь оторваться от него.
“Мне, наверное, досталась самая мощная машина из всех, – подумал он, когда увидел, что расстояние между ними, вопреки всем усилиям удирающих бандитов, стало сокращаться, – а, может, дело в том, что их тачка сильнее загружена, сколько их там?, четверо или пятеро, считая сорок килограммов хрупкой девушки из Оренбурга, запросто и со снайперской точностью метающей ножи и вбившей себе в голову, что Аллах возложил на неё обязанность вычищать из нашего мира всякую мразь. Ассенизаторша, блин, теперь я так и буду её называть – “ассенизаторша, блин”, – и он слегка улыбнулся своим мыслям, глядя в упор на вырастающую перед ним задницу с малоразборчивой надписью “land…” и чего-то там ещё. В этот момент задняя дверца джипа раскрылась вверх, распахнулась, словно пасть дракона, и почти в то же мгновение из темноты салона сразу в двух местах через равные промежутки времени совершенно беззвучно в рёве двигателя засверкали вспышки автоматных очередей.

Лобовое стекло перед Фаритом разлетелось в стеклянную крошку сразу же, ударив его в лицо сплошной массой мелких сверкающих песчинок, слегка разбавленных тугим, холодным и обжигающим потоком встречного ветра, и Фарит на миг зажмурился, спасая глаза, каким-то чудом удержав руль в руках и сохранив управление летящим с огромной скоростью джипом, и он тут же снова открыл глаза и мельком успел заметить, что вспышки выстрелов из чёрного бездонного нутра бандитской машины продолжаются, когда тяжёлая пуля с сокрушительной силой ударила его по касательной чуть выше правого уха, на миг обняв мозг серым облаком непроницаемой удушливой тьмы, и Фарит бешено затряс головой, стряхивая с себя рваные серые клочья тумана и разбрызгивая вокруг крупными каплями тяжёлую кровь, кажущуюся чёрной во всё сохраняющемся сумраке полубеспамятства, он хрипло всхлипнул и напряг зрение, пытаясь разглядеть врагов впереди себя и упрямо вдавливая правую педаль в пол. Сейчас из машины впереди не стреляли, но Фарит сразу понял, что радоваться ему нечему, поскольку по его подсчётам получалось, что как раз сейчас в автоматных рожках должны были кончиться патроны, а значит, оружие в данный момент перезаряжают, а это в свою очередь означало, что уже через миг они снова начнуть стрелять. И ещё Фарит понял, что проиграл. Он понял, что при таком раскладе ему уже не догнать бандитов и не освободить Ляльку, если только не вмешается ангел-хранитель или Аллах, а для его человеческих сил задача была невыполнима. И он чуть не закричал в голос надрывным криком, когда понял, что уже – всё! Спасти девушку было невозможно. Но оставить её в руках бандитов было ещё невозможнее. И Фарит, вместо того, чтобы закричать в голос надрывным криком, стиснул зубы и тонко завыл-застонал, и в последней отчаянной попытке достичь чужого автомобиля раньше, чем в него опять начнут стрелять, что есть силы надавил ногой на педаль газа, одновременно вытянувшись вперёд всем телом и почти наваливаясь грудью на рулевое колесо, словно пытаясь усилием мышц подтолкнуть машину вперёд, остановив дыхание и непрерывно смаргивая с правого глаза постоянно затекающую в него под напором встречного ветра кровь. И тут снова из раззявленного зева вражеской машины засверкали вспышки автоматных очередей, и в следующее мгновение капот перед Фаритом громыхнул, выгнулся горбом и раскрылся, и тугое тело давящего спереди воздуха тут же распахнуло его во весь размах, полностью закрыв обзор, и начало сталкивать машину то туда, то сюда, болтая её из стороны в сторону, Фарит судорожно завертел рулём, пытаясь удержать потерявшую равновесие тачку, но она лишь взвизгнула покрышками по покрытию, вновь качнулась туда-сюда, вихляясь всем корпусом, затем как будто изогнулась, словно змея, и уже с оглушающим визгом шин пошла по мостовой юзом, вылетая боком вперёд и страшно медленно начиная переворачиваться, и за мгновение до того, как Фарит бросил бесполезный руль и что есть силы упёрся руками в потолок, а ногами в приборную доску перед собой, согнув их в коленях и что есть силы прижимая себя спиной к спинке кресла, ему показалось, что он вдруг услышал над головой рёв распарываемого словно артиллерийским снарядом воздуха, и его на мгновение как будто накрыла чья-то громадная тень. Но тут джип вылетел на обочину, уже падая боком вперёд, и затем ударился передним и задним колёсами одновременно о какую-то каменно твёрдую и неподвижную дрянь и с неожиданной лёгкостью взметнулся от этого удара вверх, перевернувшись крышей вниз над полем, и он уже начал переворачиваться снова, падая теперь уже противоположным боком на траву, когда боковое стекло со стороны пассажира впереди, рядом с водительским креслом, вдруг лопнуло с негромким хлопком детского воздушного шарика, и джип, дёрнувшись, повис, остановившись в воздухе с такой неожиданностью и силой, что лонжероны и крыша с жалобным скрежетом смялись в гармошку, словно бумага, сминаемая чьей-то детской рукой, и сухожилия Фарита в руках и ногах, из последних сил удерживавших его в неподвижности на протяжении всей этой адской карусели, не давая ему болтаться в салоне кувыркающегося джипа, словно шарику для пинг-понга в трёхлитровой стеклянной банке, чуть слышно треснули и отдались болью во всём теле с головы до кончиков пальцев на ногах.
Джип висел косо задом вниз, раскачиваясь в воздухе почему-то со скрипом, ритмичным, визгливым и жалобным, словно качающаяся на единственной петле сломанная дверь в пустом доме посреди заброшенной деревни в холодный и дождливый осенний день, и капот, упавший на избавленный от лобового стекла проём над лицом Фарита, всё так же наглухо закрывал перед ним обзор, не давая возможности видеть ничего из чего-нибудь появившегося нового, кроме аккуратных изящных пальцев – пальцев музыканта, пальцев интеллигента в хрен знает каком поколении – пальцев, вцепившихся верхнее ребро правого бокового проёма, где совсем недавно тоже было понтовое тонированное стекло, и где теперь никакого стекла не было, где проём был абсолютно, девственно пуст, и где только эти элегантные, удивительно красивые пальцы, без всякого видимого усилия удерживающие джип в воздухе за верхнее оконное ребро и снабжённые страшными, кривыми, отливающими синевой когтями сумасшедшей, бритвенной остроты, как заметил Фарит, вглядевшись в их острия и лезвия с внутренних сторон, нарушали эту девственную пустоту.

Фарит сидел-лежал в опрокинутом вместе с машиной назад кресле и молча смотрел на эти пальцы, и ничего не говорил по единственной, чрезвычайной и убедительнейшей причине – он не знал, что ему сказать. Тем временем с противоположного бока в окне неожиданно выросли и довольно быстро поплыли мимо верхушки густых кустов, и Фарит лишь сейчас понял, что джип вовсе не висит в воздухе в неподвижности, а стремительно и плавно летит куда-то достаточно низко над землёй. Тут перед его мысленным взором внезапно возникло лицо Ляльки, уволакиваемой двумя выродками к бандитской машине, лицо с режущим взглядом сбоку, взглядом прямо ему в глаза, и Фарит тут же вышел из оцепения и яростно завозился в кресле, пытаясь привести своё тело в горизонтальное положение, о каких-то долбанных когтистых пальцах, несущих машину хрен знает куда он сразу перестал думать, напряжённо пытаясь решить лишь одну проблему – как ему вылезти из неожиданной заморочки, догнать бандитов и спасти Ляльку, именно с этой целью он всё барахтался под нависшим над ним рулём, всё старался занять позицию, которая позволила бы ему проявить хоть какую-то активность.
– Эй! – заорал он, убедившись, наконец, что все его усилия тщетны и что он в этой увлекаемой в какую-то задницу над самой землей тарантайке беспомощней спеленутого младенца.
– Эй!!! – заорал он снова в несколько раз громче, чем в первый раз, на который не получил ответа, и, дотянувшись до потолка машины, который теперь стал стенкой, с бешенством заколотил в неё кулаком.
– Да, сейчас, – совершенно спокойно, хотя и несколько недовольно, ответил ему сверху чей-то самый обычный голос, – уже почти всё, – и последние слова голоса потонули во внезапном бурливом хлопании воздуха над головой, как будто там полоскалась на ветру огромная простыня, движение джипа вперёд вдруг почти прекратилось, огромная тень над головой гибко и мощно задвигалась с обеих сторон машины, и снизу клубами ударила серая дорожная пыль, взметаемая странными неровными ударами воздушных волн, и затем джип на мгновение упёрся задним ребром в землю и затем мягко и плавно опустился на землю также и передом, встав на все четыре колеса, и тень сверху вдруг скользнула куда-то в сторону, и в салон снова хлынул солнечный свет.
Фарит шёпотом, так, чтобы его никто, кроме него самого, не услышал, выругался и пулей выскочил из джипа, ощущая себя узником, выскочившим из темницы на Божий свет.
Молодой человек явно призывного возраста был гол по пояс и стоял в некотором отдалении от машины, с любопытством, хотя и без особого тепла во взгляде рассматривая его, и Фарит немедленно занялся тем же – начал рассматривать его с головы до ног. На молодом человеке были дешёвые старомодные джинсы без ремня, плотно и ладно облегающие его бёдра и мускулистый торс, и это было всё, что было на нём надето. Он был бос, и на пальцах ног изящно изгибались тонкие длинные когти, такие же, как на руках, с синеватым отливом на лезвиях, пылающих пламенем в солнечных лучах. За спиной у него были необъятные серые крылья с голубоватым оттенком, наполовину сложенные и вздымающиеся сгибами, словно двумя верблюжьими горбами, сзади над головой, и из-за своего голубоватого оттенка крылья казались полупрозрачными на фоне голубого неба, и эта обманчивая нежная полупрозрачность вызывала ощущение их призрачности и некоторой нереальности, и бесплотности, похожей на бесплотность извивов утренней дымке, и даже ослепляющая бритвенная острота гибких перьев, покрывающих крылья все целиком, этого ощущения не уменьшала.
Фарит, торопливо рассматривая ангела, нервно подпрыгивал на месте, словно всем своим телом ощущая, как удаляется всё дальше и дальше бандитский джип с пленённой Лялькой внутри, и затем, напоследок взглянув в узкоглазое башкирское лицо, оттенённое гривой курчавых чёрных волос, спускающихся сзади на могучую голую шею, вдруг повернулся и, делая громадные прыжки по полотну, что есть мочи бросился бежать в ту сторону, куда этот джип укатил,.
– Правильно, – одобрил молодой человек, ничуть не напрягая голос и при этом слышимый Фаритом как будто прямо мозгом, без участия ушей, – а то опаздываем.
И в следующий миг он взметнулся вверх прямо с места, резко и сильно рванув за воздух крыльями, которые мгновенно раскрылись во всю свою необъятную ширь, и тут же очутился у Фарита над головой.

– Осторожно, – предупредил молодой человек Фарита, на миг погасив скорость движения, только что достигнутую первым рывком, и, плавно проплывая над ним на распростёртых, распахнутых крылах, аккуратненько и бережно поднял его в воздух за шиворот одной рукой, как мамы поднимают с асфальта упавших детей, поднял и перехватил за пояс сгибом локтя, осторожно прижимая к боку словно согнутым ковшом экскаватора.
– Эй!!! – не нарушив уже сложившуюся традицию в стилистике их общения, заорал было Фарит, но тут земля со страшной скоростью ухнула куда-то вниз, и Фарит захлебнулся обжигающим ледяным воздухом высоты, воввашимся в его дыхательные пути и лёгкие с силой локомотива, прокладывающего себе путь.
– Не трепыхайся и старайся не вдыхать слишком резко и глубоко, – проинструктировал его ангел, быстро и мощно, как атакующий в небе коршун, взмахивая крылами, несущими их вверх. Фарит лишь моргнул, пытаясь стряхнуть набежавшие от режущего ветра слёзы, и сипло пискнул, всё ещё не в состоянии избавиться от распирающего его изнутри комка холодного воздуха в груди. Тем временм ангел с полнейшей невозмутимостью продолжал свою обстоятельную и заботливую речь. – Так, внимание, сейчас, как любят говорить медсестрички, будет немножно больно.
– Ээээ… – безуспешно попытался запротестовать Фарит, но тут страшно мелкая, страшно холодная и страшно острая водяная взвесь широкой колючей плетью хлестнула его по лицу, заставив судорожно сжаться лицевые мышцы, и Фарит зажмурился, поняв, что они влетели в облако, он в ярости напряг горло и все прочие артикуляционные органы, на сей раз непременно желая разораться матом вслух прямо здесь посреди неба, плевать, что его собеседник ангел, в присутствии которого, как в присутствии муллы, в принципе, сквернословие, вероятно, не приветствуется, но ангел его опять опередил, вдруг прекратив свой бешеный слепой полёт среди бескрайнего простора, остановившись и зависнув на мгновение словно на расстоянии вытянутой руки от пылающего солнца прямо под вогнутым, ослепительно голубым стеклом сверкающего неба, плавно сходящего далёкими, равномерно выцветающими и как бы бледнеющими по мере увеличения расстояния боками за горизонты непостижимо далёкой и уже почти не видимой в бездне под нежной осенней дымкой земли.

– Не вздумай блевануть на меня, – строго предупредил он Фарита и легко, словно акула в океанской пучине, перевернулся головой вниз, и в то же мгновение коротко и резко ударил уже полусложенными крыльями по воздуху, бросая своё тело к земле с силой пущенной мощной установкой торпеды. – Я скажу, когда нужно будет открыть глаза и приготовиться, – негромко пообещал он спокойным голосом, прозвучавшим опять словно прямо в голове у Фарита и легко перекрывшим оглушащий рёв забурлившего воздуха в ушах, и, наконец, заткнулся, чему Фарит был несказанно рад, потому что всё уже умерло внутри него, всё внутри него стало совершенно мёртвым и становилось всё мертвее и мертвее по мере того, как все оглушительнее и оглушительнее грохотал воздух в его ушах, всё сильнее и сильнее обдирал его кожу и мозг скрежещущий шершавый встречный ветер, всё плотнее и плотнее давил ледяной ладонью в его потный лоб и всё глуже и глубже проникал во все его поры, продавливаясь внутрь и разрывая ему оттуда, изнутри, грудь, по мере того, как вырастала и вырастала из бездны им навстречу тёмная глубокая чаша подёрнутой лёгким туманом земли, всё больше и больше обнимая их увеличивающимися со всех сторон краями, словно чрево матери принимая их обратно в своё влажное и тёплое нутро, вот уже стала различима нестерпимо яркая отсюда, с высоты, тонкая лента дороги, и ещё через миг вдруг отчётливо проступила, словно проявилась на фотобумаге, медленно ползущая чуть впереди них букашка автомобиля, и Фарит вдруг понял, что, оказывается, давно уже открыл глаза и, напряжённо щурясь от ветра и непрерывно моргая от беспрестанно набегающих слёз, вглядывается в пустоту под собой – вот земля, всё время медленно и равномерно выплывавшая им навстречу, внезапно дёрнулась к ним, словно скакнула, всем своим огромным телом, выросла перед взором и раздалась вширь, разом заслонив с боков бесконечным объятьем оставшееся позади небо, и тут же замелькала верхушками трав в нескольких метрах внизу, и ещё через миг ангел, достигнув кромки шоссе, заложил вираж, настолько крутой и резкий, что, будь у него пропеллеры, они бы сейчас надсадно завыли от безумного напряжения, и пошёл на бреющем над самым полотном, заскользившим, заструившимся под ними бесконечной маслянистой лентой, словно громадная, неимоверно длинная плоская змея, обернувшая по кругу всю землю и жадно заглотившая собственный хвост, и за мгновение до того, как в полуметре под Фаритом возникла запылённая крыша бандитского джипа, ангел мягко и с неожиданным состраданием произнёс у него в голове беззвучными и ясно слышимыми словами:
– Только не сорвись. Не так-то просто вылавливать из воздуха человека, падающего с маленькой высоты. А на такой скорости ты, упав и с маленькой высоты, размажешься по асфальту.
И с этими словами он очень аккуратно установил его на крышу машины поближе к лобовому стеклу, и тут же мягко качнулся в воздухе, наклоняясь вниз левым крылом, и стал плавно уходить в сторону, чуть запрокидывая голову с длинными развевающимися чёрными волосами за спиной, плотно оттянутыми назад встречным ветром, отчего казалось, что у ангела мокрая голова.
– Я буду рядом, – крикнул он всё так же безголосо, уже слегка повернув плоскости крыльев вперёд-вверх и начав набирать высоту. – Но вы, люди, должны сами уметь карать всякую мразь. Я могу вмешиваться, лишь когда человек, который мужественно сражался и не сдал перед нечистью фронт, всё-таки не справляется и, продолжая биться, начинает погибать. Инш-Алла – так захотел Аллах. Он захотел, чтобы вы приближались к свету, на пути побеждая мглу, и ни один ангел не должен вам в этом мешать, ибо любое постороннее вмешательство удлинняет и затрудняет человеческий путь в небеса.

И Фарит, балансирую на раскачивающейся в ногах покатой крыше джипа, почему-то с полнейшим вниманием дослушал его речь до конца, прежде чем начать осторожно сдвигаться к лобовому стеклу. Он даже повернул голову и внимательно посмотрел на ангела, щурясь от хлещущего по глазам ветра.
До ската перед лобовым стеклом было не более десяти сантиметров, и Фарит прополз эти не более десяти сантиметров совершенно бесшумно, зная, что внутри никто ничего не понял и толком не заметил – ну, мелькнула какая-то тень, ну и хрен ли? Он помешкал мгновение, подтягивая всё тело, как пружину, затем резко опустил голову на лобовое стекло прямо перед местом водителя и силой прижался к стеклу лицом, расплющив нос и губы, как делал в детстве, когда пугал девочек из своей группы в детском саду. Для более весомого эффекта он расплылся в идиотической улыбке, обнажив сразу все тридцать два зуба, и скосил к носу глаза.
– Ааааааааааааааааа!!! – заорал кто-то внутри машины за непроницаемыми чёрными стёклами голосом настолько безумным и громким, что перекрыл даже рёв мотора, работающего на полных оборотах, не говоря уж о том, что проник звуком своего голоса сквозь наглухо закрытые тонированные окна, потом кто-то другой заорал:
– Ааааааааааааааааа!!!
И джип пошёл юзом, оставляя за собой клубы чёрного дыма, вырывающегося из-под всех одновременно затормозивших четырёх колёс, на миг джип повернулся к ходу движения боком, затем завихлялся по всей ширине пути и, наконец, каким-то чудом вновь почти выпрямившись, остановился, приткнувшись мордой к редкому кустарнику в небольшом отдалении от кромки шоссе.
Фарит с трудом разжал онемевшие пальцы, которыми вцепился в к

ая крыши, когда машину начало бросать из стороны в сторону, и встал на крыше в полный рост, каждое мгновение ожидая автоматной очереди снизу прямо сквозь кузовной металл, впрочем, подумал он, у этих выродков хоть одна тарантайка теоретически должна быть бронированной – а поскольку методом эмпирического исследования уже удалось установить, что предыдущие две тарантайки бронированными не были, то, идя путём исключения, приходим к выводу, что бронированной должна быть как раз та тарантайка, на которой я стою… и эхом, подтверждающим его мысли, запорный механизм задней правой дверцы чуть слышно звякнул, и в образовавшуюся между крышей и открытой дверцей щель начала пролезать чья-то белая физиономия.
– Ты, мертвяк, – совершенно больным голосом сказала белая физиономия, блестя сплошной плёнкой пота в солнечных лучах, – я твою сучку держу на мушке. Смаааари, мммля, понял, нет?
Фариту почему-то не захотелось смеяться. Он стоял на крыше джипа и понуро смотрел, как бандиты один за другим пронырливыми тараканами выскакивают из дверей с одной и той же стороны, тут же торопливо прячась за братком, удерживающим перед собой Ляльку со связанными за спиной руками и держащим у её головы, упирая дуло под ухо, громадный пистолет.
– Дафай, – почему-то через “ф”, как необрусевший немец, – мертвяк, мы пошли, – всё так же блестя лицом, лихорадочным голосом снова заговорил ублюдок и вдруг слегка повернул голову и остекленевшими глазами начал смотреть куда-то вбок, проделав всё это абсолютно одновременно, вплоть до миллионых долей секунды, с другими бандитами, боязливо выглядывающими из-за его спины.

Фарит даже не стал туда оглядываться. Он и так знал, на что, вернее, на кого смотрят бандиты. Он лишь устало сел на крыше джипа, свесив ноги в проём оставшейся открытой дверцы, и потом всё-таки повернул голову и взглянул на ангела, стоящего чуть в отдалении на гладком дорожном полотне. Ангел смотрел на бандитов в упор чёрными мрачными глазами, и его чуть одутловатое башкирское лицо как-то по-младенчески скособочивалось вбок, придавая ему недоброе и желчное выражение, и выпуклые мускулы с заметно проступающими сквозь кожу трубками наиболее крупных артерий и вен, отбрасывали под сияющим солнцем резкие тени на поджарое худое тело, визуально придавая его облику какую-то жуткую, противоестественную мощь.
– На сей раз вы перестарались, уроды, – негромко произнёс ангел, не шевелясь и таким образом сохраняя неподвижность прекрасного мраморного изваяния, словно освещённого волшебным Божественным светом изнутри, это было действительно так – он как будто весь изнутри светился, словно лик на иконе за лампадкой в тёмном углу. – Девушку можете теперь не отпускать. Это уже не имеет значения.
И даже не пошевелив ни единым мускулом, и всё так же удерживая крылья в полуприподнятом положении, словно готовый в один миг метнуться в небо, ангел ударил в них четырьмя тонкими трескливыми белыми линиями молний прямо из спокойно опущенных вдоль туловища рук – сначала был именно треск, а грохот прокатился потом, а в самый первый момент молнии просто совершенно бесшумно и мгновенно возникли тонкими нитевидными пылающими лучиками, соединяя его руки со лбами всех четырёх оставшихся в живых братков, молнии аккуратно окружили огненным нимбом в долях миллиметров от кожи лицо Ляльки со всех сторон, при этом её не задев, и – с еле слышным треском словно лишь слегка коснулись кончиками, как щупальцами, бандитских лбов, всех, точно посередине, и их головы тут же, словно включившиеся электрические лампочки, вспыхнули одинаковым ровным ослепляющим светом, и Лялька вырвалась из ставших неподвижными рук ублюдка, который её удерживал, и с визгом кинулась на землю, закрывая руками лицо, и уже в следующий миг бандитские головы словно размягчились, осели, расплылись и, наконец, рассыпались по сторонам клубами белого, ещё не остывшего, пепла, тут же поплывшего по ветру, вытягиваясь гаснущим, на глазах чернеющим, дурно пахнущим удушливым шлейфом на восток, и лишь тогда на уши людей обрушился невыносимый, оглушающий, рвущий барабанные перепонки и словно сокрушающий черепа продолжительный гром. Безголовые братки с ровненькими и чистенькими, пылающими алым срезами шей некоторое время стояли, сохраняя полную неподвижность, и Фарит даже успел вздохнуть и сплюнуть, прежде чем они повалились куда попало и как попало самым беспорядочным образом, настолько беспорядочным, что это смутно напомнило Фариту кегельбан.
– Фу, – сказала Лялька и с облегчением начала вставать. – Воняет, как жжёное дерьмо.
– Всё-то ты в жизни попробовала и понюхала, – участливым тоном и при этом жутко дррожащим голосом отозвался Фарит и с внезапным, обжигающим грудь, ослепляющим ощущением счастья взглянул ей в глаза. И Лялька прямо и просто ответила на его взгляд и улыбнулась легко и чисто, как умеют улыбаться только дети или ангелы, или, возможно, Бог.
Затем она повернулась к ангелу и уставилась на него с таким невыразимым любопытством, что ей оставалось только сунуть пальчик в рот и начать его сосать, чтобы совсем стать похожей на маленькую девочку, увидевшую нечто, не доступное её пониманию.
Ангел посмотрел на неё сумрачным взором и неожиданно улыбнулся удивительной сверкающей улыбкой, разом осветившей всё его лицо и сделавшей его по-настоящему прекрасным – прекрасным неправдоподобной, неземной красотой.

– Будьте осторожны, – мягко сказал он и распростёр могучие стальные крылья, готовясь в к полёту. – Что-то назревает, и пока никто не знает, что именно. Что-то чёрное и плохое – вот всё, что пока известно пока только нескольким людям. Ведунам. Вы им понадобитесь, так что постарайтесь не погибнуть. Вместе с вами ведунов станет семеро, а это как раз необходимое количество для того, чтобы справиться с силами тьмы – вас станет семеро – магическое число. Будьте осторожны. Теперь вы себе не принадлежите. Теперь вы принадлежите Всевышнему и промыслу Его.
И он сорвался с места в воздух одним вспархивающим движением, словно чайка, взметнувшаяся с океанской волны, и в одно мгновение превратился в крохотную точку посреди бескрайнего, полыхающего золотом и голубизной неба.

Когда Фарит с Лялькой входили в его квартиру, он снова ощутил напряжение, которое испытал утром и ночью и о котором за этот суматошный день успел забыть. Он поёжился, вдруг почувствовав, что мёрзнет, и невольно бросил взгляд на термометр в прихожей. Для осенней поры термометр показывал самую настоящую жару. “Нервы”, – устало подумал Фарит и, скинув ботинки, потащился на кухню, позвякивая бутылками с красным вином в пакете.
– Холодно у тебя, – неожиданно сказала Лялька и порывисто потёрла себе плечи.
– Это от нервов, – твёрдо заявил Фарит и сам не поверил своим словам. – Щас вмажем по чуть-чуть, станет теплее.
– Хммм, – осторожно ответила Лялька, и это было самым точным и убедительным отрицательным ответом.
Фарит подрагивающими руками начал засовыввать в холодильник сыр и холодное мясо – наиболее подходящую, по его мнению, закуску под красное вино, и почувствовал, что у него начали замерзать кончики пальцев на руках и на ногах, и если то, что пальцы мёрзнут на руках, можно было объяснить тем, что он возится руками в холодильнике, то тот факт, что у него мёрзнут пальцы на ногах, невозможно было объяснить ничем. “На хрен, – раздражённо подумал он, – с таким трудом подснял, с таким трудом спас и с таким трудом уговорил прийти в гости таккккую девочку, и вот поди ж ты. Надо бы не поддаваться всяким глюкам от нервов.”
– Ерунда, – заявил он страшно убедительным и уверенным тоном. – Щас вмажем и…
– Да-да-да-да-да, – с лёгким раздражением, совершенно неожиданным после совместной битвы и поцелуя взасос в лифте прервала его Лялька. – Щас вмажем и споём, на фиг. – она мрачно повернулась и прошла в комнату, уничижительно бросив через плечо. – Ковбой.
Фари т обречённо вздохнул и выпрямился, закрывая дверцу холодильника.
Серая призрачная тень стояла рядом с ним на расстоянии вытянутой руки, и сквозь неё туманно просвечивала кухонная раковина в углу. Фарит не успел ни о чём подумать, просто какой-то застарелый древний ужас, смешанный с таким же древним застарелым отвращением, которые он никогда раньше не испытывал разве что, может быть, иногда во снах) заставили его шарахнуться в стороны с хриплым и гортанным животным криком. Он налетел всем телом на кухонный стол; и стол, отброшенный этим ударом в сторону, с грохотом опрокинулся дальним углом на деревянную стену возле отделяющей кухню от прихожей двери, и Фарит замахал руками, пытаясь восстановить равновесие и ухватиться за стену, чтобы не упасть.

Когда ему это удалось, он увидел прямо перед собой чёрное и бездонное выходное отверстие ствола, направленное ему в лоб. Ствол продолжался тонкой стройной рукой Ляльки, вытянутой от плеча во всю длину.

– Может, ты псих? – задумчиво задала Лялька вопрос, кажется, не ему, а самой себе, и переложила указательный палец со скобы над спусковым крючком непосредственно на спусковой крючок.
Фарит покосился в угол перед раковиной, где никого не было, и честно ответил:
– Может. Может я и псих, но я не демон, и не браток, так что будь любезна – опусти, на хрен, пушку.
Лялька ещё несколько мгновений пристальным взором смотрела ему в глаза и уже начала действительно опускать пистолет, когда вдруг резко усилился холод, и она, дёрнувшись, вновь вскинула руку и нажала на спуск. Пуля, преследуемая грохотом выстрела и горячим потоком воздуха, пролетела настолько близко от головы Фарита, что его словно даже слегка качнуло создаваемым ею ветром.
– Долбанулась, что ли? – взвизгнул он, запоздало отшатываясь в сторону.
Лялька не ответила и со смущённым и недоумённым видом, все так же удерживя пистолет в вытянутой руке, рассматривала пространство кухни за спиной Фарита, переводя взгляд с одного предмета на другой.
– Расуль Ягудин как-то говорил, что психические болезни заразны, – произнесла она, наконец, убирая пистолет за поясс. – Кажется, ты меня заразил.
Фарит напрягся,сразу поняв смысл её слов.
– Ты что-нибудь видела? – оччччень спокойным и равнодушным тоном спросил он её.
Лялька ещё раз бросила настороженный взгляд куда-то ему за спину и недоумённо пожала плечами.
– Привиделось, – неуверенно ответила она. – Вроде, серое что-то было. Освещение у тебя, наверное, какое-то не такое.
– Освещение в порядке, – ровным голосом ответил Фарит и оглянулся назад. Там ничего не было, но ему но миг почудилось, что нечто юркое и мерзкое скользнуло по полу под плиту. Фарит повернулся обратно и вновь внимательно посмотрел Ляльке в глаза, чувствуя себя сосредоточенным и спокойным. – Выпить, наверное, не удастся. Может, хоть трахнуться успеем? – При последних словах из его рта вырвалось облако пара, и он вновь посмотрел на термометр, на сей раз на кухонный. Термометр упрямо показывал жару.
– На таком морозе? – рассудительно возразила Лялька, явно обрадовавшись, что нашла отмазку. – По-моему, на улице и то теплее… ЛОЖИСЬ!!! – Она прыгнула на него прямо с места и сбила с ног, ударив всем набравшим инерцию телом, и тут же перевернулась на нём лицом вверх, удобно и больно упираясь лопатками в его грудь – пистолет уже был у неё в руках. Кухня тихо и тоскливо молчала, светясь ровным отражённым светом кафеля вокруг.
– На хрен, – искренне высказался Фарит и начал, вставая, сталкивать её с себя. – Давай пить, жрать и трахаться.
– Мы уходим, – каким-то чужим голосом ответила Лялька. – Захвати вина, чтобы согреться на улице. Сходим к одной моей подруге – может, она нам посоветует что-нибудь путное.

Фарит замешкался лишь на миг, краем глаза поймав призрачное движение за её спиной и тут же, стиснув зубы и не отрывая глаз от пустого места, где ему только что привиделся серый прозрачный силуэт, шагнул назад, ощупью открывая дверцу холодильника – и он уже в прихожей, подходя к открываемой Лялькой двери, с коротким хлопком вдавил пальцем внутрь пробку, облившись брызнувшись из-под неё красным вином, словно кровью, и тут же сделал прямо из горлышка щедрый глоток, на мгновение согревший его душу и прояснивший его мозг.
– Не зевай, алкоголик, – недовольно буркнула Лялька, и Фарит тут же состряпал самое бдительное лицо, какое только мог изобразить, торопливо спрятав за спину бутылку. Лялька мрачно покосилась на него, но сказала совсем о другом: – Что-то действительно было, мне не могло показаться, я ещё не спятила, на хрен, что бы там мне Расуль Ягудин ни говорил, – внезапно она дёрнулась и резко повернула голову, глядя на совершенно пустое место сбоку от неё. – Так, – продолжила она и невольно потрогала рукой пояс, проверяя, на месте ли пистолет, – давай-ка поторопимся.
И Фарит, выходя в дверь вслед за ней, вновь напрягся, уловив призрачное движение за спиной, и заставил себя не оглядываться, контролируя тыл лишь боковым зрением – почему-то ему казалось, что по какой-то неясной причине очень важно на данном этапе противостояния не выказывать страх. Они вышли за дверь и на миг замерли с остановившимся дыханием, захлебнувшись морозным тяжёлым воздухом, вызыващим ощущение какой-то полярной, вечной, непреодолимой и непрекращающейся зимы.
Ага, – глубокомысленно сказал Фарит и встал за спиной Ляльки боком, так, чтобы они вдвоём могли видеть всё пространство вокруг на триста шестьдесят градусов. – Вызывай лифт, – И он цепко проскользил взглядом по всем стенам и углам, готовый заметить любой движение и любую туманную тень.
– Поедем в лифто? – хриплым голосом попыталась пошутить Лялька, удерживая руку на рукоятке, торчащей у неё из-за пояса, отдалённо напоминая эрегированный мужской член. – Может, лучше по лестнице?
Фарит несколько мгновений молчал, напряжённо размышляя.
– Нет, – наконец, ответил он. – Лампочки нигде не горят, так что в подъезде темно. Мне почему-то не хочется брести по лестницам на ощупь, паранойя, наверное, всё, как предупреждал Расуль Ягудин.
Дверцы лифта с грохотом захлопнулись за ними, как крокодилья пасть, и за мгновение до того, как лифт пошёл вниз с натужным гулом, щёлкая и кряхтя, Фарит приник к дверям ухом, цепко вслушиваясь в звуки снаружи – звуки, которых не было – в подъезде, оставшемся снаружи лифтной шахты, царила полная тишина, и от этого Фарит почему-то обеспокоился и напрягся ещё сильнее, сам не зная, как объяснить себе своё состояние. Он отлип от сомкнутых створок дверей и взглянул в глаза Ляльке с близкой дистанции.
– Расстояние между двенадцатым и первым этажом, хоть туда, хоть сюда, лифт проходит ровно за тридцать секунд, я как-то засекал, – негромко сказал он. – Как думаешь, я успею кончить за это время? – и он наклонился вперёд, ища губами её губы.
– Да тебе и трёх секунд, по-моему, хватит, как подростку, – нервно засмеялась Лялька, уворачиваясь от поцелуя.