Мистика. Князь Расуль Ягудин (Париж, Франция). Подкидыш

Подкидыш
 
Ночь была чрезмерно холодной даже для октября. Зелла недовольно куталась в свой модняцкий кургузый пиджачок, и чувствовала, как остывшая искусственная кожа леденит её тело сквозь тонкую рубашку, словно кольчуга на ледяном ветру. Словно тяжёлая стальная кольчуга из крупных колец с зеленоватым отливом в местах сочленений, Зелла вздрогнула и нервно дёрнула головой, стряхивая с себя жуткое наваждение – хмурые тёмно-зелёные деревья невдалеке и тяжёлая сырая трава, обнимающая ледяной росой её ноги в плетёных сандалиях из тонких светлых полос какого-то мягкого металла – это был именно металл, поскольку тоже обжигал её кожу морозом, в точности, как и кольчуга, страшный холод которой давил ей на обнажённые плечи и грудь, и лишь громадный, кажущийся совершенно неподъёмным меч со странной длиннющей рукоятью согревал ей ладонь нежным материнским теплом, и она часто меняла руку, чтобы погреться о его тёплую рукоять, и иногда даже бралась за неё обеими руками, и тогда ей казалось, что со стороны это, должно быть, выглядит ужасно глупо – посреди пустынного поля держать двумя руками меч, как будто готовясь к бою то ли с низкими болотными кустиками, то ли с собственной тенью, которой всё равно не было в этом утреннем тумане, вдруг залившем к рассвету всё вокруг белёсой непроницаемой мглой… 
Зелла вновь тряхнула головой, отгоняя видение, и осторожно двинулась дальше вдоль стены, стараясь не стучать каблуками и не привлекать к себе чьего либо внимания. Мир стал ужасен, подумала она. Невозможно вечером пройти по Уфе без опаски, причём не известно, кого больше бояться – бандитов или самих мусоров, и те, и другие её с радостью ограбят и изнасилуют, наслаждаясь собственной безнаказанностью – мда-а-а-а, как бы она хотела уехать из этой проклятой страны… причём, Князь Расуль Ягудин ей как-то спьяну выдал, что это желание живёт в россиянах только на его памяти уже тридцать девять лет – поначалу все грешили на социалистическую систему, тоталитаризм, дескать, то да сё, но вот уже почти шестьдесят лет как нет ни социализма, ни тоталитаризма, а по-прежнему, самое страстное желание любого приличного, а тем более молодого, человека, а тем более молодой девушки, всё то же – уехать из этой проклятой страны. “Ну, не знаю. – подумала Зелла. – я при тоталитаризме не жила, а если бы жила, то ни за что не стала бы уезжать – тогда, как рассказывал Расуль, хоть по улицам можно было пройтись без опаски, и вместо мусоров были нормальные милиционеры”, Господи, она, Зелла, слушала тогда его рассказы с разинутым ртом, словно прекрасную волшебную сказку, хотя, наверное, и в тоталитарные времена хватало грязи, если верить всему фуфлу, что впаривают через телевизор по пятьсот раз в день, но… верить гавнюшкам и гавнюкам из телевизора Зелла разучилась, ещё когда была в пелёнках, а когда подросла, тот же Князь Расуль Ягудин подсказал ей, как надо узнавать правду – внимательно выслушать телегавнюков и просто изменить в их туфте оценочные знаки – поменять плюс на минус, а минус на плюс, вот это и будет правдой. 
Зелла внезапно остановилась. Что-то бесшумно мелькнуло меж кустов, или… у неё уже развивается паранойя? Она перенесла вес на носочки, чтобы не касаться асфальта каблуками с их оглушающим, разносящимся по всей округе звоном, и мягко ступила немного вбок, здесь тень была погуще, и под ногами была полумёртвая осенняя трава, гасящая любые звуки. Зелла стояла в тени совершенно неподвижно и внимательно вглядывалась туда, где ей почудился быстрый скок, и она как-то враз поняла, что почудиться ей не могло… вернее почудиться-то могло, но внезапное чувство древнего безнадёжного ужаса не могло появиться просто так, и… неужели стало ещё холоднее?, она напряглась и, сделав глубокий вдох, затаила дыхание, вслушиваясь в холодное сырое безмолвие вокруг, и затем медленно выдохнула клубами серебристого пара. Вот оно – небольшая тень проскользила вдоль изломанного бордюра, неестественно ровным и каким-то жидким движением, словно громадная, слегка загустевшая капля чёрной нечеловеческой крови, стекающая вопреки физическим законам не вниз, а вбок, вроде бы не торопясь, но тем не менее мгновенно исчезнув с линии огня, так что даже она, Зелла, не успела бы выстрелить в её глухое нутро, тень скользнула через угол дома, облепляя его влажной студёнистой массой, и тут же скрылась за поворотом, и страшный спазм невыносимого отвращения и ужаса перехватили Зелле грудь, не давая набрать в лёгкие воздуха, и она вдруг поняла, на что было это похоже, на гладкую и мерзкую огромную каплевидную мышь – именно мышь, а не крысу – беззвучно протёкшую чёрной тенью там, где соединяются пол и стена, но вот только чувство ужаса и отвращения были настолько же сильнее, насколько это было крупнее, чем обычная безобидная мышь. Зелла наконец-то преодолела удушливый спазм и с хрипом задышала, обливаясь потом в ледяном комке ночи и мелко дрожа коленями и локтями. НА ХРЕН!!!, яростно подумала она, пытаясь взять себя в руки, что бы это ни было, нужно удирать, пусть вон мусорня подсуетится, это их работа, не всё же сосок с Первомайской вафлять по всем черниковским углам. Зелла плавно завела руку за спину, нащупывая под пиджаком рифлёную револьверную рукоять, и попыталась сделать первый шаг, и от этого движения ей на миг показалось, что на её коленях хрустнула, ломаясь, довольно толстая корка льда, успевшая покрыть панцирем все её члены. Она легонько двинулась из своего укрытия, бесшумным плывущим “коньковым” шагом скользя по мягкой холодной траве в сторону, противоположную той, где только что мелькнула мерзкая тень, когда в ночном безмолвии среди сталинских двухэтажек раздался какой-то звук. Звук был коротким, тёплым и человеческим, и Зелла невольно остановилась, снова напряжённо прислушавшись к снова наступившей тишине. Никаких звуков больше не было слышно, но Зелла всё слушала и слушала, напрягая уши и медленно каменея лицом, звук был, она ещё не рехнулась и не могла ошибиться, и её вновь начала колотить дрожь, и рукоятка короткоствольного “смит-энд-вессона” стала скользкой и липкой в её руке. Больше всего на свете ей хотелось зажать уши и броситься удирать, с треском ломая кусты и крича безумным душераздирающим криком, уже не боясь привлечь к себе любое подлое внимания братков или мусоров… она стиснула зубы, глуша в себе истерический припадок, и беззвучно заскользила, держась глубоких ночных теней, в обратном направлении. Когда она пересекала место, где только что пряталась, вдоль бордюра промелькнула ещё одна продолговатая студёнистая тень и тоже завернула за угол, словно даже оставив после себя мокрый след, и сердце вновь судорожно ворохнулось у Зеллы в груди, вызвав мгновенное ощущение застылости крови по всему телу, и на сей раз она даже скрипнула зубами, с яростным усилием преодолевая обморочное отвращение и мгновенный, как ожог, мёрзлый ужас, тут прежний, живой человеческий звук раздался вновь, короткий и довольно громкий, и… почему-то похожий на детский, затем словно кто-то всхлипнул и вдруг разразился в полный голос надрывным плачем грудного младенца – младенца, жалобно зовущего маму посреди пустынного и враждебного холодного мира, и тут же сразу две тени словно отпочковались от обычных лежащих на тротуаре теней и скользкими движениями пиявок протекли туда, откуда слышался плач. В этот раз ужас и отвращение от их вида парализовал Зеллу лишь на миг, и уже в следующий миг она сорвалась с места с бешенством атакующей кошки и молниеносно проскочила глубокую яму зимнего мороза возле влажной осенней стены, разбрасывая на всём пути гнилые жёлтые листья, и на миг замерла у поворота за угол, удерживая перед лицом дулом кверху обеими руками револьвер, затем она рывком выскочила на перпендикулярный тротуар за углом сразу в боевую стойку со слегка расставленными и полусогнутыми ногами, одновременно выпрямив вперёд во всю длину обе руки с револьвером, готовая выстрелить во всё, что посмеет пошевелиться здесь, в этой стылой земляной утробе города. 
Крохотный комочек в ослепительно, сверкающе белых, словно снег на солнечном склоне горы, тряпках лежал прямо возле стены, слегка утопая в грудах векового мусора и тухлых листьев, опавших с огромных тополей, и маслянистые продолговатые твари чуть больше по размерам, чем этот шевелящийся тёплый свёрток, – те самые, что выглядели как случайные скользящие тени, – окружали его глухим кольцом, вытягиваясь к нему острыми безглазыми концами, плач на миг умолк, словно ребёнок почувствовал появление человека, и тут же одна из тварей с чуть слышным мокрым звуком вдруг вползла на ребёнка, облепив его всего и почти скрыв под своей вязкой колышущейся массой, и тут же другие стали стекаться теснее, и ещё две тени втекли к свёртку под бока сразу с двух сторон – теперь его уже совсем не было видно под однообразной чавкающей и причмокивающей чёрной студёнистой плотью, и ребёнок вновь закричал в голос, но теперь плач из-под облепивших его тел почти не был слышен. Зелла кинулась вперёд, удерживая револьвер перед собой теперь уже одной рукой, и с разбегу что есть силы ударила ногой ту тварь, что была сверху, ударила повыше, чтобы не задеть ребёнка, и тварь с чуть слышным хлопающим звуком вдруг сморщила верхнюю часть своей внешней плёнки, когда чёрная матовая слизь, похожая на битумную смолу, вытекла из её пробитого бока, как из проколотого вилкой яичного желтка – какого-то странного, ненормального желтка совсем не жёлтого света, и ребёнок под ней захлебнулся и закашлялся, словно что-то попало ему в дыхательные пути, и тогда Зелла выругалась вслух и опустилась на колени, торопливо всовывая “смит-энд-вессон” в карман пиджачка, и, преодолевая тошноту, начала отдирать от ребёнка следующую мерзость прямо руками – тварь было мягкой и осклизлой, и у неё не было ни переда, ни зада, и пальцы Зеллы скользили по тонкой кожице и проминались внутрь чужого тела, не находя за что бы зацепиться, и она подсунула под неё носок правой туфли, приподнимая над асфальтом, и тут же всунула в образовавшуюся щель руку уже на всю глубину, так что ногти упёрлись в белые тряпочки на ребёнке, и начала заводить кисть руки крюком за скользкую тварь и всунула другую руку сверху – с противоположной стороны, и затем, когда её руки соприкоснулись между ребёнком и тварью, она что есть силы вцепилась пальцами в мягкую ускользающую плоть и рванула себя, отдирая от детского тельца. В этот момент холодная скользкая кожа коснулась её обнажённой ноги, и она дёрнулась и вскрикнула вслух от мгновенного чувства гадливости, и тут же яростно пнула незаметно подползшую к ней тварь с такой силой, что разом пробила узкое мягкое тело почти насквозь, так, что внутренняя слизь выплеснулась наружу небольшой тяжёлой волной, и нога Зеллы на миг завязла под тут же опавшей кожицей в липкой ледяной субстанции, словно в жидком полузамерзшем гнилом дерьме, и она, дёргая ногой, стараясь выпростать её из чужого тела, раздражённо отшвырнула в сторону ту тварь, что отодрала от ребёнка, и затем вновь нагнулась, начиная отдирать последнюю. 
Когда она, наконец-то, выпрямилась с ребёнком на руках, её колотила устойчивая ровная дрожь, словно у работающего отбойного молотка, и дуло револьвера неприятно упиралось в бедро сквозь карман, и она уже хотела перестрелять к чертям собачьим всю эту мерзость, но вместо этого откинула со лба ребёнка небольшой белый капюшончик и заглянула ему в лицо. 
– Как тебя зовут, подкидыш? – хрипло спросила она с внезапным, оглушающим, невыразимым, почти болезненным ощущением счастья, и ребёнок взглянул ей в глаза с каким-то пугающим выражением чёрных раскосых глаз, и она машинально прощупала пелёнки и вопреки ожиданию с удивлением обнаружила, что они совершенно сухие.