Критический реализм. Владимир Савич (Монреаль, Канада). Allegro moderato

Год, век, вечность

1

Он часто заходит в этот магазин старых пластинок на многолюдной улице большого города. Ему нравится перебирать пожелтевшие, истрепанные конверты, вглядываться в фотографии знакомых певцов на обложках. В этом есть что-то от случайной уличной встречи с давно позабытым школьным товарищем. Огорошенный, вы мучительно силитесь вспомнить, кто бы это мог быть? Вы до предела напрягаете свою память, вслушиваетесь в прокуренный, глуховатый говор собеседника и вспоминаете "Ба, да это Юрасик из 10-б, рубаха-парень, сорвиголова, вожделенная мечта старшеклассниц. Придя в себя от этого открытия и оправившись от конфуза, до вас вдруг доходит … " Эх, брат, эко потрепало нас безжалостное время"...

Больше всего его знакомых находится в секции Rock, с нее он обычно и начинает, но сегодня решил полистать раздел "French music".

Пластинка Эдит Пиаф такая старая, что на ней даже истерлась дата выпуска. Шарль Азнавур - диск, датированный 1963 годом.

Мирей Матье, Далида - "пласты" выпуска начала семидесятых. Он уже отходил от стенда, как взгляд его привлекла пластинка "Джо Дасен" Запись 19…, последующие цифры были замазаны черным фломастером. Фотография тоже выгорела, но на ней все еще была видна застенчивая белозубая улыбка и вьющаяся мелким бесом копна волос. Когда-то он видел такую же пластинку, держал её в руках, завидуя кучерявой бестии, глядевшей на него с глянцевой поверхности конверта. Но было это далеко и от этого магазина, и улицы, и города, и страны, совсем в другой, потерянной навсегда жизни. Но ведь что-то же осталось в памяти. Но что? Почти ничего. "Хрущовка" на окраине. Запах кислой капусты, горелого лука...

Он, не раздумывая, отдал названную продавцом сумму и, не задерживаясь более на этой "ярмарке вчерашнего дня", отправился домой...

Дома он сварил кофе. Добавил в чашку немного коньяку...

Алмазная игла легла на шершавую черную поверхность. Плавающим гитарным звуком наполнилась квартирная тишина.

Tu sais, - сказал певец.

2

- Ты знаешь, - больше всего я люблю розы, мороженое и Джо Дассена, - сказала она ему в первый день знакомства. Они познакомились на институтской вечеринке, и он вызвался проводить её до дома. Они шли по шумному проспекту. Он - не лишенный привлекательности молодой человек, одетый в лишенную модельером самобытности куртку. Она - стройная эффектная блондинка, укрытая в черный кожаный плащ, отражавший блики уличных фонарей.

- Мороженое я тоже люблю, правда, сливочное и к розам вроде бы не имею заметного негатива. Но я не понимаю, как можно любить Джо Дассена! - возразил он. - Другое дело Заппу, Дилана или на худой конец Лео Самерс, но Дассена! Все эти "Елисейские поля", " Индейские лета". "Си тю не экзистэ па" Это же дикий эстрадикус советикус. Да и внешне он напоминает скорей нашкодившего бесенёнка, чем певца.

- Неправда, - решительно возразила она. - Он милашка! Он шармер! Не чета некоторым, - и она с усмешкой скользнула взглядом по его унылым мокрым башмакам. - А какой голос! Мягкий, обволакивающий, гладящий и чуть шероховатый, как велюр. А какой у него французский язык! Боже, какой язык!

Французский язык! Лицо его сморщилось на манер печеного яблока. Разве это язык? Другое дело английский - герб, фейс, флет, фак. О! Пардон я кажется, увлекся.

- Ничего, - успокоила она. Ты так говоришь, потому что не знаешь французского.

- Кто? Я не знаю! - воскликнул он. - А что его знать: седуксен, пермедол, закидон и шерше ля фам. Вот и весь французский!

- Да, это вполне богатый задел для предметного разговора о тонкостях французской речи, - ответила она с саркастической улыбкой. Она имела право на сарказм, французский для неё был как родной. Учила его в спецшколе, и сейчас в институте иностранных языков...

Осенний вечер переходил в ночь. Свет автомобильных фар скользил по мокрому дорожному полотну, отчего дорога походила на огненную реку...

- А вот и мой дом, - сказала она, указывая на серую в подтеках девятиэтажку.

- Пока, - бросила она на прощанье. И звук её шагов стих в подъездных сумерках.

- А она очень даже ничего, - подумал он, поворачивая к остановке. - Только с таким куртецом… И он с ожесточением стряхнул с рукава мокрый желтый лист. - Шансы мои сведены практически к нулю! Розы и мороженое за неимением франков, долларов и банальных рублей отпадают автоматически. Стать Дассеном...

И он перерыл музыкальные и кино журналы.

Дассен, писали там, родился в известной артистической семье. Рос в богемном окружении. В доме всякий вечер - джаз и артистическая тусовня. Окончил университет в Мичигане. Изучал иностранные языки. Санскрит и, кажется, русский. Писал для "Плейбоя". Снимался в кино, но бросил и неожиданно запел мягким, сочным речитативом, который сводит с ума детоспособного возраста женщин и чиновниц от советской культуры. "И здесь вы, "пролетарий над Парижем" - усмехнулся он, закрывая последнюю страницу. Что вы - лицо с отсутствующим прошлым и сомнительным будущим - можете противопоставить такому сопернику? - мучил он себя вопросами. Писать для "Плейбоя", когда даже за его хранение можно получить приличный срок!? Изучать санскрит? Но где достать учебник, если даже букварь продают по справке ГОРОНО.

В итоге, содрав с дрянной магнитофонной записи гармонию и слова нескольких Дассеновских песен, он спел их на вечеринкe, которую в небольшой компании отмечали у нее дома.

Et si tu n'existais pas - перебирал он гитарные струны.

- J'essaierais d'inventer l'amour

Грустная улыбка лежала на ее губах.

- Naоtre les couleurs du jour Et qui n'en revient pas. - отчаянно грассируя, закончил он.

Пластиночный портрет, глядевший на него из-под стекла книжной полки, скривился в иронической улыбочке.

Гости хлопали и уверяли, что он поет лучше оригинала.

Неплохо, - сказала она. И что интересно, в твоем произношении есть нечто бельгийское.

Это была его маленькая победа над большим французским сердцеедом. Нужно было не мешкая развивать и углублять прорыв. Он взял в руки краски и кисти.

- Тебе на память, - сказал он, разворачивая выполненный им портрет Дассена.

- В твоей манере быстрых и сочных мазков есть что- то от импрессионистов. Что-то светло-печальное - рассматривая портрет, сказала она. - Но я не пойму, почему у Дассена черты твоего лица?

- Ты права - это не совсем портрет французского шансонье. Это... - Он перешел на французский. - C'est ma fantaisie.

Прощаясь, она впервые за время их знакомства поцеловала его.

И это поцелуй мог означать только одно. Он выхватил стратегическую инициативу у кучерявой французской бестии.

Но тут же последовало два крупных поражения.

В купленной им для неё новенькой запечатанной пластинке Джо Дассена оказалась запись речи Л.И. Брежнева, произнесенной им перед рабочими завода им Лихачева. С трудом и с жуткой переплатой добытые у кассы театра два билета на концерт Д. Дассена в Москве дома оказались клочками меловой бумаги.

Сломленный, раздавленный неудачами он решил порвать эту ни к чему не ведущую связь. Стороной обходил её дом, перестал звонить...

С последней их встречи прошло уже порядочно времени, он уже стал забывать об этом глупом увлечении и бессмысленной борьбе с кудрявым шансонье, но как- то летним утром в одной из новостей, передаваемых "Свободой", он узнал о смерти Джо Дассена. Тогда он решил позвонить ей, но телефон, издавая протяжные гудки, молчал. Он ходил под её окнами, но окнами смотрели на него немыми зашторенными стеклами.

А назавтра он узнал, что и её больше нет. Она умерла. Как? Никто толком не знал. По городу курсировали небылицы одна затейливей другой. Его даже вызывал следователь...

- Колись, парень. Иначе у тебя могут быть неприятности, - увещал его колючеглазый опер.

- Они у меня уже есть, - грустно отвечал он.

- Но они могут перерасти в О-о-очень серьезные. А ты еще так молод. Так молод! - Следователь с опечаленной завистью качал плешивой головой.

- Лучше бы проиграл я, - ответил он тихо.

- Что ты сказал... - Но опера перебил вошедший в кабинет дежурный по РОВД и положил на стол сыщика ученический листок.

Следователь провел по нему взглядом. Повертел в руках. Проверил на свету. Потер пальцами и, подшив к следственным бумагам, хранившимся в пухлой папке, запер в огромный в полстены сейф.

- Ништяк, студент, пока свободен. Опер хитро улыбнулся и указал на дверь.

Позже он узнал, что было на том ученическом листке, даровавшем ему свободу.

"On ira oщ tu voudras, quand tu voudras

Et on s'aimera encore lorsque l'amour sera mort"

Вот так, строчкой из знаменитого Дассеновского шлягера, все стало на свои места. И стрекотом пишущей машинки судебного секретаря была поставлена последняя точка в уголовном деле по факту самоубийства...

3

День похорон выдался жарким и безоблачным. Выгоревшее от жары солнце с трудом пробивалось сквозь насыщенную зелень росших на кладбище деревьев. Было тихо. Изредка ветер доносил шум трактора и голоса людей с ближнего от кладбищенского двора поля. Кипели уборочные работы. Но ничто не нарушало торжественного спокойствия смерти - ни тракторное тарахтение, ни птичий щебет, ни сочувственный шелест листвы.

Он ушел со двора, как только услышал, напоминающие бетховенские аккорды, глухие звуки падающих на гробовые доски комьев сухой земли. Пыльной дорогой шедшей меж выгоревших листов кукурузы он пошел к трамвайной остановке. О чем думал в те тягостные минуты: о жизни, смерти - сегодня он уже этого не помнит, но помнит, как сидя у трамвайного окна, он увидел на горизонте, вылинявшего летнего неба, плывущие на встречу, друг другу два темных облака. "Может быть, одно из них - это она" - подумал он. Ночью над городом разразилась гроза…

"De ce que je t'ai dit ce matin-lа

Il y a un an, y a un siecle, y a eternite"

Песня закончилась. Иголка забежала за границу звуковой дорожки. Пластинка отчаянно зашипела.

"Ты помнишь, когда это было? Всего лишь год назад, век, вечность…" - спросил он певца, с грустной улыбкой глядевшего на него с пластиночного конверта, и выключил проигрыватель.

Пора, пора, порадуемся…

Рождественские праздники смены веков в североамериканском городе Маниуполисе выдались на редкость теплыми. "Апокалипсис!" - кричали предсказатели. "Last days!" - поддерживали их вещатели. Обыватель клевал на эту лапшу, как карп на кукурузу, и косяком валил в многочисленные апокалипсические секты. Партийные интеллектуалы, напуганные перспективой потери значительной части электората, жарко дискутировали и вырабатывали новую национальную идею, а пройдошливые олигархи втихаря рыли хитроумные антиапокалипсические бункера. Аранжировщик Филипп Киряев ничего не рыл и ни с кем не спорил, он лежал на кровати и думал: "Нет, убей меня гром, но вчерашние контрабандные виски были далеко не виски. От виски так в висках наутро не свербит и в суставах не крутит. Натуральный сахарный первач - хуже всякого апокалипсиса! Ни жить, ни работать не хочется!"

А работать было надо, ибо на пюпитре и так уже лишних два дня лежал заказ от русских лабухов городской подземки. Киряев тяжело вздохнул. Встал. Ополоснул небритую поверхность лица и присел к инструменту. Однако ко второму такту дело застопорилось, а к четвертому и вовсе бекарнулось. "Лечиться!" - воскликнул аранжировщик и выдернул шнур из розетки.

Умная машина с радостью откликнулась на это предложение (с таким колотуном в суставах пользователь мог запросто нанести ей непоправимый вред) и, затрещав контактами, быстро погасла…

По дороге в пивбар Киряева застал снег. Крупные снежинки, медленно кружась, падали на еще теплую землю и умирали, превращаясь в грязное месиво. "Первый снег нового века, как поэтично. Надо бы окучить эту тему", - подумал Филипп, присаживаясь за столик.

В пабе "Аквариум" все было как обычно. Кадушки с широколиственными искусственными растениями. Жирный, лоснящийся как морской котик, бармен. Полыхающий огоньками музыкальный автомат. Вялые, безынициативные посетители и мигающая рождественской звездой синтетическая елка.

Киряев с сердечной тоской смотрел на эту картину и размышлял: "Родина джаза. Цитадель рока и такая убогая фантазия. Ну и народ! Никакой импровизации! Мертвое царство! Ни звука, ни пука! Автомат разбить, что ли, или бармену пятак начистить? Нет, не поймут. Не оценят. Полный голяк. И зачем я только сюда рвался, бодая башкой железобетонные стены и чугунные портьеры. Непонятно-о".

Прошла минута, пиво не несли. Киряев принялся выстукивать по столу грозную дробь. Бармен, зачуяв недовольство, обнадеживающе улыбнулся.

- Ты лыбу мне не дави. Ты пиво неси, ихтиандр недоделанный! - зло пробурчал Киряев.

Вскоре появилось пиво. Надо признать, здешнее пиво так себе: вкус не тот, плотность слабоватая. Спасает только одно: шумит и пенится оно как настоящее. Киряев сделал убедительный глоток и продолжил размышления: "И раки тут есть и кальмары. Барменши ничего, но чего-то все-таки тут определенно не хватает. У нас бывало в ЦП ни раков, ни ивасей. Разливщицы - что тигровые акулы: сунь палец, оттяпают руку, и при этом простой, приветливый народ: Валера Леший, Ваня Домовой. Рыла свиные, воняет как от китобойного судна, а заговорят - Плевако отдыхает. Что ни мысль, то глыба. Кантовская глубина! А кругозор? Большая Советская Энциклопедия! "Roland" бы отдал, за встречу". Киряев тяжело вздохнул и с тоской глянул на входную дверь: "Брось чудить, в этом "болоте" не то, что чуда, чука (драки) приличного не дождешься!"

Он уже отводил взгляд от стеклянного квадрата входной двери, как дверь неожиданно отворилась, и на пороге возник весьма странный субъект. Одет он был в старомодную, эпохи кооперативов и индивидуальной трудовой деятельности, "Аляску". На голове имел мохнатую шапку, что называется, из "ондатровой собаки" и прозываемую в здешних краях "Федорой". За спиной по-североамерикански крупный брезентовый рюкзак, а на ногах "подбитые" серебристой фольгой спортивные борцовки. Адаптировавшись к мутному "аквариумному" освещению, человек заказал пива и двойную порцию итальянских сосисок с зеленым горошком. Киряев с нескрываемым любопытством смотрел на посетителя, в котором легко угадывался эмигрант, скорей всего соотечественник.

Вскоре принесли пиво и сосиски с зеленым горошком. Человек поднял бокал, внимательно изучил пенную усадку и, оставшись доволен разливом, приступил к сосискам. Поиграв ножом, решая, очевидно, какой из двух быть первой пущенной под лезвие, он остановился на колбаске, лежащей по его правую руку. Выглядела ли она более аппетитно, или это была рука провидения, неизвестно. Выбор был сделан и итальянская свиная колбаска, еще, может быть, несколько дней тому назад бывшая мило похрюкивающим существом с розовым пятачком и крученым хвостиком, жалобно пискнув, под лезвием мельхиорового лезвия развалилась на две истекающие жиром половинки. Вид льющегося тука раздразнил человека до неистовства. Зрачки расширились, руки задрожали. Даже щетина на его "Федоре", как показалось Киряеву, встала дыбом, а брезентовый рюкзак рельефно округлил бока. Едок отбросил нож и принялся длинными музыкальными пальцами сдирать с колбаски её непрочные доспехи и проворно отправлять аппетитно курящиеся куски под свои мощные крепкие белоснежные клыки и резцы.

Вскоре от сосиски остался лишь жалкий целлофановый хвостик, на который с ужасом взирала дожидающаяся своего часа оставшаяся на тарелке соседка. Она как будто даже напряглась, как бы готовясь дать отпор, жадному едоку, но что она могла противопоставить, эта небольшая начиненная мясным фаршем крепость: ну соскользнуть раз-другой с вилки, ну обжечь едока горячим жиром. Разве это могло что-то изменить в её судьбе? Правильно, ничего. Поэтому от нее не осталось даже и хвостика! Человек слегка отстранился от стола, сытно икнул и осоловевшим взглядом нажравшегося кота, осмотрел картину учиненного им сосисочного погрома. Затем победитель свиных колбасок поднял пивной бокал и стремительно перелил его содержание к себе в желудок.

Ох уж эта человеческая память - засушенный цветок ли, пожелтевшее ли письмецо, жест ли, улыбочка… будоражат наши воспоминания и возвращают к жизни давно минувшие дни. Такой глоток мог сделать только один человек на свете, и человека этого звали Вениамин Лосик…

Железнодорожная станция областного города Незнамска была типичным образчиком коммунистического вокзалостроения. Желто-грязное здание с облупившимися колоннами, а в нем билетная касса, киоск "Союзпечать", длинный ряд изъезженных задами деревянных скамеек и ресторан, прозванный незнамцами "Свиное рыло".

Все это, в сочетании с резким запахом хлора из общественного туалета, паровозными гудками, диспетчерскими объявлениями, создавало настроение дороги, атмосферу встреч и расставаний, иллюзию насыщенной и живописной жизни где-то там, за поворотом, за серой линией железнодорожных пакгаузов. Поскольку как в самом городе Незнамске, так и в его привокзальном ресторане жизнь была скучной и унылой, как железнодорожные шпалы.

Казалось, так будет всегда. Но! Но все преобразилось в ресторанном зале, когда здесь обосновался муз. коллектив "Голубой Экспресс", когда минорную тишину общепитовской точки разбудил хриплый баритон певца Вениамина Лосика. Это был еще молодой, но уже довольно потасканный полными блондинками и фруктовыми суррогатами человек. Мастер вокальных импровизаций и сомнительного свойства финансово-деловых комбинаций. В тонких чертах лица и осанке В. Лосика вы могли найти что-то от римского патриция времен упадка империи, а в манерах и лексиконе легко угадать станционного обходчика эпохи развитого социализма.

Но не этот симбиоз бича и шляхтича принес Вене симпатии ресторанной публики. Успех таился в вокальном, а главное фотографическом сходстве Вени с певцом Михаилом Боярским. Впрочем, все эти детали не так уж важны. Важно другое, а именно то, что с появлением Вени обреченный на безвестность ресторан, неожиданно стал самым посещаемым местом в городе. Кроме того, в смехотворно короткие сроки, было обновлено вокзальное здание, и на облицованные мозаикой колонны с опаской писали даже привокзальные псы! Между жившими некогда в мире и согласии городскими швейцарами, начались нездоровые трения за получение "хлебного" места в гардеробной популярного ныне ресторана. Официантки давали трехзначные взятки, а на "сытную" директорскую должность претендовали даже райкомовские работники!

…Пока, пока, - неслось по стонущему в экстазе залу. - …Пора, пора, порадуемся, - летал Венин голос вдогонку строительным поездам, уходящим на восток и вослед эмигрантским составам, убегающим на запад. И это незамысловатое "Пора, пора порадуемся…" звучало как оправдание выбранной цели, как залог будущего счастья: где-то там, за поворотом, за серой линией железнодорожных пакгаузов.

Обгоняя поезда, бежали годы. Мели метели, звенели капели. Летом на вокзальной клумбе зацветали "городские цветы" и "листья жгли" (популярнейшие песни М. Боярского) сырыми осенними вечерами на близких к станции огородах. Неизменным было одно - ежевечерне поющий Вениамин Лосик. Казалось, так будет всегда, но ничто не вечно под луной, а тем более под ресторанной крышей. "Что это, зоопарк?" - изумился Лосик, получая как-то на "парнас" банкноты с изображением зайцев, медведей и кабанов. "Вениамин Лосик художник, а не зоотехник!" - кричал солист "Голубого Экспресса" и щедро тратил поднятых "лосей" на отходную. "Пора, пора, порадуемся!" - спел Веня с подножки спального вагона и исчез за поворотом, за серой линией железнодорожных пакгаузов…

- Веня! - радостно воскликнул Филипп. Человек в "Федоре" оглянулся:

- Филя? Кирик? Ну, я качумаю! - с рок-н-рольной хрипотцой воскликнул солист Лосик, и живописно завис на груди бывшего клавишника "Голубого экспресса".

- Ну, как ты, чувак? - оторвавшись от приятельской груди, продолжил Веня. - Покажись. Ну что сказать - хорош, колоритен. Лабаешь?

- Да есть немного, - ответил Киряев.

Дальнейший разговор, как водится среди людей, давно не видавших друг друга, состоял из вздохов, ахов и профессиональных слов: лабня, жмур, кочум и парнас. Вскоре запас воспоминаний иссяк, их ведь у лабухов, по сути дела, не так уж и много (количество выпитого, сыгранного, перепробованного), и разговор потихоньку скатился в рутину повседневности.

- Ну, по кровавой Мэри! (водка с томатным соком) - воскликнул аранжировщик. - Или шампанского!

Веня на мгновение задумался.

- Да не тушуйся ты, - подбодрил его Киряев, - я башляю.

- Нет, лучше пиво. Я местное шампанское не того, верзовое оно какое-то.

- Да тут все верзовое! - воскликнул Киряев. - А пиво? Разве ж это пиво! Урина это, а не пиво! Да, что говорить, тут даже и полынь не растет!

- Не шахни, сосиски тут ничего!

Киряев неопределенно качнул головой. Друзья сдвинули бокалы.

- Ну, как ты? Давно здесь? - отдышавшись, поинтересовался аранжировщик.

- Да около года, - протянул Веня.

- Как года! Ты же еще в начале 90-х тронул. Где ж ты отирался все это время?! - изумился Киряев.

- Лучше сказать, где меня не было, - бывший солист "Свиного рыла" тяжело вздохнул. Жил в Польше. Торговал электрическими лампочками. Пел в Кракове под аккордеон шлягер "На Варшаву падает дождь". Творческий и пенензовый крах, и как следствие, нелегальный переход польско-германской границы. Не поверишь, Филя, но в меня стреляли! Отделался легким ранением в область головы. Вот сюда, - Веня снял "Федору". - Весь в колючках, грязи и пороховой копоти предстал пред жандармским управляющим. Филя, если бы ты видел его цуру! Если б ты видел тот фейс! Поверь, я даже пожалел, что меня не грохнули при переходе тамошние "карацупы". Жил в Берлине, Мюнихе. Приторговывал автомобильным хламом и пел под шармань "День Победы", за что был жестоко бит местными пацифистами в кованых ботинках. Потом Париж! Ну что тебе сказать за Париж. Противоречивый город. В нем есть все плюс 256 сортов сыра. Теперь скажи, на кой такому городу еще и такой поц, как Веня Лосик! Год сижу здесь. Как добрался, лучше не спрашивай. Как живу, - Веня горестно вдохнул. - В полной тохес, чувак. Полной! Поначалу подался в беженцы. Но КГБ давно уже не канает. Религиозные притеснения интересны разве что "Адвентистам седьмого дня", да и то да первого собрания. Можно было бы проканать по еврейской линии, но из идиша я знаю только поц и тохес, а из иврита не знаю даже и этого. Ну и что ты прикажешь делать с такими данными творческой личности в мире чистогана с вывернутыми карманами? - Веня вопросительно взглянул на Киряева. Филипп незвучно зашамкал губами. - Правильно, - остановил его Лосик. - Есть два варианта. Первый малопривлекательный, но перспективный, а именно, податься в сексменьшинства. Но это пока в стадии разработки. Ты, кстати, женат?

- Нет, - ответил Киряев.

- Ситезуешь?

Филипп сделал обиженное лицо.

- Ну, в смысле гражданство имеешь?

- Да вроде как…

- Отлично! - воскликнул Лосик.

"Надо будет менять флэт, и блокировать телефон", - подумал Киряев, прекрасно понимая, куда клонит этот мастер жизненных импровизаций.

- Ну и второй, - продолжил Лосик, - более привлекательный, но менее перспективный. То бишь, поджениться. Пока выбрал второе.

- Дамочка из наших? - полюбопытствовал обрадованный аранжировщик.

- Ну, ты даешь чувак! Наша - верный голяк! Разденет без всяких перспектив.

- На тутошней! - изумился Филипп. Веня утвердительно качнул мохнатыми ресницами.

- Ничего?

- Как тебе сказать, вроде ничего. Только "левая" немного.

- Коммунистка? - воскликнул подзабывший былые определения Филипп.

- Хуже брат! - буркнул Лосик. - Куда как хуже!

- Сексуальные аномалии, - Киряев хитро подмигнул.

- Не совсем так.

- А что ж?

- Стремительно развивающийся отъезд на почве маниакального преследования здорового образа жизни.

- А чё это?

- Да хрен его знает. Что-то вроде вегетарианства. Конкретней - фортиссимо хвощей и полный бекар на бацилу (мясо). Вполне стал соответствовать своей фамилии, еще немного и откину копыта. Пустой желудок разжижает кровь и нарушает творческую деятельность!

- What problems! - удивился Филипп.

- А куда денешься, бумаги позарез нужны. Без ксивы, старый, только открытый космос. Вот и кушает Веня - "туфю".

- Это еще что за феня такая!? - удивился аранжировщик.

- Туфя, Филя, - Веня поморщился, - как тебе объяснить. На вид не описать, на вкус - не за столом будь сказано. Короче, хуже лабни без парнаса! - И бывший солист ансамбля "Голубой экспресс" сделал кислую мину.

- А это что, бунт плоти? - и Филипп указал на целлофановые ошметки.

- Отличный вопрос! Меткое сравнение! Незнамская школа! - восклицал Веня. - Отпросился пописать, пока моя "гну" стоит в очереди за экологически чистым сеном!

Несколько минут он молча глядел за окно, где выглянувшее из-за облаков солнце с аппетитом пожирало снежные хлопья нового столетия.

- Ops! А вот и моя антилопа чешет. Сейчас буду отшинкован, по самую кочерыжку! - испуганно вскричал Веня Лосик, увидев за стеклом сухопарую даму в мужских байковых шароварах.

- Let me introduce you to my friend Phil, hundred years, hundred winters, так сказать, не виделись.

Дама была представлена аранжировщику. Это была средних лет женщина с тяжелым выступающим подбородком, печальным коровьим взглядом в бесцветных глазах и полиэтиленовым, забитым пучками травы, пакетом в руках. Она и впрямь походила на африканскую саблерогую антилопу.

- Pleased to meet you here, - дама протянула свободную руку.

- Me too, - Киряев пожал костистую, как птичья лапка, женскую ладонь.

Филипп хотел, как водится, сказать о погоде, скидках на рождественскую распродажу… - What is this, - оборвала его дама и указала на вкусно пахнущие сосисочные останки. Шансы на иммиграционные бумаги, стали стремительно падать. Веня неожиданно приосанился, лицо его окрасилось легким румянцем, голос окреп, глаза засверкали. Киряеву вдруг показалось, что сейчас Лосик взгреет эту вздорную антилопу и за туфю, и за салат из ботвы, и за отсутствие ивасей, и искоренения полыни из местной флоры… Но Киряев глубоко просчитался.

- Да я только горошек, душа моя, колбасу вот он кушал! - воскликнул Веня, указывая антилопе на опешившего товарища. Я ему говорю "it's not good it's not good", а он мне - "delicious, delicious", еще и меня упрашивал съесть. Насилу отбился!

Филипп хотел возмутиться, потом подумал: "Да будет с него. Какой с контуженного спрос!" Веня говорил еще довольно долго, но уже больше терминами и определениями, которым мог бы позавидовать лектор-диетолог из общества медицинских знаний. Вненациональные слова: туфю и килокс использовались В. Лосиком только с английскими прилагательными в превосходной форме: more then и Best of, а русские борщ и сало с отрицательными частицами no, never. Блистательный спич был закончен "глубокомысленным" афоризмом: "Скабрезное берло, чувак, мешает тонкости восприятия мира!" Дама была удовлетворена. Шансы на иммиграционные бумаги спасены.

Киряев согласно закивал головой и подумал: "Эко тебя, братан, зацепило!" В этом соглашательском кивке Венина сожительница, очевидно, узрела акт глубоко покаяния, и предложила Киряеву тотчас же откушать у четы рождественской "Туфи".

- Поехали, май фрэнд, поверь, не пожалеешь. Лорен (Веня указал на саблерогую антилопу) из этой самой туфи такие кренделя выписывает, поца с два ты где съешь такое. А салат с ботвы! Блеск, я тебе отвечаю. Морса выпьем - ячменный колос с лимоном. Обычно мы пьем его на ночь, но по такому случаю бухнем в обед. Я тебе еще и "скидочный" купон на килокс подарю.

Киряев представил себе весь этот арсенал блюд и напитков и категорично отказался.

Друзья стали прощаться. Дама пошла к выходу.

- Правильно сделал, что бекарнул, - негромко сказал В. Лосик. - Три дня, как минимум, блевал бы, а то и больше. Ну, я побежал. Я тебе на днях позвоню, - и, напевая мотив песни "Пора, пора, пора, порадуемся на своем веку…", исчез за поворотом, за серой линией кирпичных домов.

"Сегодня же надо начинать искать новый флэт и тотчас же блокировать телефон", - решил Киряев.

Спустя несколько минут стол был пуст, протерт антибактериальной салфеткой и о неожиданной встрече уже ничего напоминало. Лишь в шершавых, как вохровский тулуп, саксофонных нотах, доносящихся из муз. автомата, угадывалась мелодия старомодного шлягера: "Пора, пора, порадуемся…"

Аббатская дорога

Пролог

Когда Валентин был ребенком, он, кажется, любил осень. Впрочем, он вполне нормально относился и к зиме и к лету. Младенческая жизнь очаровательна тем, что в ней нет пристрастий. Маленькому человеку решительно все равно, падает ли за окном снег, или теплый летний ливень барабанит по дряблой коже асфальтных луж. Но детство заканчивается, и в жизнь входят расчет и пристрастия. Она начинает делиться на белое и черное. На Пушкина и Ницше. На " Столичную" и "Московскую".

Первые слабости закопошились, в Валькиной душе лет в семь. К восьми он уже стойко не любил сентябрь.

- Опять в тюрьму, - ворчал он всякий раз, собирая к первому сентября свой дерматиновый ранец.- Ненавижу сентябрь!

- Гляди Валик. Кали будешь брахаться, ён табе заделаеть, - ворчал на это Валин дедушка.

- Чаво заделаеть? - передразнивал деда внук.

- Козью морду, во чаво - спокойно отвечал дед, сворачивая козью ножку и начиняя её душистым самосадом.

- Кто? - непонимающе спрашивал Валентин.

- Верасень, - спокойно отвечал дедушка.

- Ты что, дед, с печки что ли упал, - усмехался Валентин. - Ты хоть Фрейда-то читал?

- А на хрена мне твой Хрейд здауся. Я и без Хрейдов тваих ведаю, шо нельга лаяться на Божье.

- А ты почитай, почитай, на ночь хорошо помогает, - увещал Валик деда, застегивая портфельную застежку.

Дед грустно вздыхал. Долго гасил самокрутку и уходил в свою комнату. Потом он и вовсе ушел из жизни. Черты его доброго лица, а с ними и его тихие неторопливые речи стали стираться из внуковой памяти.

Но не читавший Фрейда дед оказался прав. И теперь всякий раз, когда приходит этот коварный, разноцветный месяц, Вили не говорит - ненавижу, он просто открывает стеклянную полку книжного шкафа и извлекает виновницу своих воспоминаний. Виниловая пластинка в старом потрепанном и пожелтевшем конверт. Четверка людей на полосатой зебре перехода Лондоновской улицы Abbey Road....

мотив песни "Позови меня с собой...", смотрел на звездное небо, раскинувшееся за иллюминатором.