Трагедия. Владимир Борисов (Париж, Франция). Ефрейтор Лямин

Награждено Дипломом им. Твардовского:


1.

Старший лейтенант Аршинов, командир отдельной разведроты при 8-й гвардейской армии под командованием генерал-полковника В.И.Чуйкова, проснулся с жуткой головной болью, уставший и не выспавшийся. В спертом полумраке витал отчетливый запах сивухи, давно не мытых мужских тел, извечно влажных, от пота подопрелых портянок. В небольшое, надтреснутое стекольце окошка с завидным упорством билась большая, недовольно жужжащая муха. На столе, стоявшем в дальнем углу подвала, на пожухлых и надорванных газетах тускло поблескивали пустые бутылки из-под трофейного шнапса и растерзанные штык-ножами жестянки говяжьей тушенки. Разведчик с протяжным стоном сбросил с себя шинель, трудно поднялся с дощатых, застланных чем попало ящиков и, выцарапав из мятой пачки папиросу, присел на шероховатый гранит саркофага с выпуклым крестом на округлой прохладной крышке. Сизый табачный дым нехотя уплывал куда-то под арочные кирпичные потолки подвала древнего, полуразрушенного костела, в котором вот уже сутки отдыхала рота Аршинова, вернее сказать, то, что от нее осталось после участия в тяжелых, кровопролитных боях на подступах к Берлину. Почувствовав табачный дух, к своему командиру начали подтягиваться и подчиненные.

Аршинов сердито сопел, сплевывал липкой слюной себе под сапоги и отрешенно прислушивался к своей, невесть чем недовольной, душе. Всю ночь ему снилось что-то похабное и гнусное: то голая баба на сносях, дородная и простоволосая, с плоской обвислой грудью и расплющенными ляжками, наглая и приставучая, то корзина полная снулой рыбы, осклизлой и вонючей... Разведчики, без слов почувствовав дурное расположение своего командира, с вопросами не приставали, покуривали себе потихоньку, перематывали портянки, перечитывали старые засаленные письма из дому, да вяло матерились, прислушиваясь ко все еще отчетливо слышимой оружейной канонаде.



— Карнаухов! — Аршинов негромко окликнул рядом дремавшего мужика, уже в годах, с погонами старшины на выцветшей, украшенной кругами соли гимнастерке.— Ты, враг народа, признавайся как на духу, откуда вчера это пойло приволок? — Рука лейтенанта безвольно дернулась в сторону стола. Старшина, очевидно деревенский мужик, насквозь пропитанный какой-то извечной сельской хитрожопостью и тайным высокомерием над горожанами, тут же очнулся и, словно заранее ожидая вопроса офицера, зачастил:

— А я че? Я ниче... Я тут вообще ни при чем... Это, вон, вы у них, у особиста, спрашивайте, что вам вчера под вечер какую-то бумагу приволокли, да и заодно по поручению зам по тылу полка товарища Евстигнеева ящик этого говна... прошу прощения, шнапса. Мол, вроде бы заместо спирта... Принес, да и остался... Вы с ним, товарищ старший лейтенант, по первости все спорили о чем-то, а опосля накатили ему стакан по зарубку, вот они и сломались... От устатку, наверное... Хотя, могет быть, и пить не умеют...

— Заместо спирта... — процедил Аршинов и снова сплюнул. — Ну и где сейчас этот особист? Куда затесался?

— Да вон они, товарищ старший лейтенант, в домовине спят... И как только не страшно, прости Господи? — мужик, было, дернулся перекреститься, но передумал и, махнув рукой, невесть зачем отдал честь, и сидя, и с непокрытой головой.

— В домовине, говоришь?— Аршинов хмыкнул и, приподнявшись, всмотрелся в темный угол, где вперемежку со всяческим мусором: рассохшимися бочками, полулысыми метлами и пришедшими в негодность корзинами, — стояло несколько темно-серых свинцовых гробов без крышек. В одном из них спал молодой капитан НКВД, в новенькой форме, при новеньких погонах и с сияющим красной эмалью орденом. Рядышком с курносой, веснушчатой физиономией похрапывающего капитана зиял черными глазными впадинами чей-то череп, рыжеволосый, плотно обтянутый коричневой, высохшей кожей.

— Герой...— глянув на часы, протянул насмешливо Аршинов, заторопился, и, уже более не думая ни о спящем особисте, ни о собственном похмелье, приказал неожиданно трезво и твердо, — Задача у нас на сегодня такая, господа разведчики... Пока мы здесь пьянствовали и отсыпались, там, наверху, наша доблестная авиация, артиллерия и, естественно, танки качественно отутюжили улицы Берлина. Да и пехота, что уже прошла далеко вперед, наверняка основательно поработала... И, заметьте, без нас... Врать не буду, нам редко доводилось воевать позади основных частей (обычно наоборот), но вот сегодня — сподобились. Итак, наша задача: зачищать чердаки и подвалы от снайперов-кукушек, нарочно оставленных отходящими частями фашистов, недобитых немцев, случайно отставших от своих, а также мальчишек из гитлерюгенда и дойчесюнгфолька...

— Батюшки! — всплеснул руками вновь было задремавший старшина.— А это что еще за фрукты?

— А это, Карнаухов, мальчики от десяти до четырнадцати лет, члены молодежной фашистской организации...— проговорил веско, со знанием дела, проснувшийся капитан особого отдела, не без изящества выбираясь из гроба. — Прошу прощения, фрау, что потревожил ваш многовековой сон, — энкавэдэшник шутовски поклонился костяку, разворошенному им во сне, глухо звякнувшему о толстые стенки мягкого металла. — Так вот, товарищи разведчики (офицер присел рядышком с командиром роты и чуть ли не насильно приобнял того за мигом окаменевшие плечи), мы вчера с вашим старшим лейтенантом немного повздорили как раз по поводу этих мальчиков. Товарищ Аршинов убежден, что с этими детками можно договориться лаской, по-доброму: дескать, дай ему конфетку, так он тебе добровольно карабин или там фаустпатрон к ногам положит... Хрена лысого вам он положит, а не оружие! — лицо особиста пошло яркими, алыми пятнами, стало злым и отталкивающим, — Этих детей Гитлер лично на смерть благословлял, и нет для них большего почета, чем за своего фюрера жизнь свою малолетнюю положить...

В подвале наступила относительная тишина, лишь молодой пацан-ефрейтор, в сдвинутой на макушку пилотке, чиркал и чиркал самодельной зажигалкой, с любопытством разглядывая оранжевый язычок огня.

— ...И запомните, товарищи! Это вам не первые годы войны — языки нам в настоящий момент без надобности... Ни к чему... Уже победой пахнет... Так что пленных особо брать не рекомендуется... По крайней мере, там (капитан ткнул кривоватым пальцем в кирпичные своды), очень рекомендуют с одиночками не церемониться... Разве что офицер какой подвернется...

— Эт-то вы нам значит, товарищ капитан, официально приказываете десятилетних мальчишек в распыл пускать? — от волнения слегка заикаясь, заговорил вдруг тот самый молоденький ефрейтор с зажигалкой. Он поднялся во весь рост и оказался совсем худеньким, долговязым и неуклюжим, словно промокший во время грозы воробушек. — Да вы, похоже, там, у себя в кабинетах, совсем с ума посходили!? На разведчиках и так крови полно, но чтобы детской!?

— Как твоя фамилия, ефрейтор? — голос особиста приобрел вдруг необычайную звонкость и значимость. — Ты что себе позволяешь, молокосос? — Капитан вскочил было и лишь от того, что жилистая рука Аршинова прихватила его сзади за блестящую кожу ремня, не смог подбежать к побелевшему ефрейтору. Тогда, повернувшись к командиру роты, он, четко проговаривая каждый звук, отчеканил:

— Старший лейтенант Аршинов, сегодня вечером, в районе двадцати часов я ожидаю вас лично и этого вашего говоруна (если он, конечно, останется в живых) в моем кабинете. Особый отдел расположен в...

— Я знаю где. Видел...— прервал его разведчик и, с усилием разжав сведенные судорогой вокруг ремня пальцы, закурил, успокаиваясь. — Если живы будем, придем... До двадцати часов еще много воды утечет...

— Ну-ну...— хлобыстнув дверью, капитан, слегка пригнув голову, на манер молодого бодливого бычка, вышел из подвала.

— Ох, и мудрило же ты, Сережка. Ох, и мудрило...— Аршинов грязно выругался сквозь сжатые, темные от никотина и крепкого чая зубы. — Этот капитан та еще сука! Из ничего дело может состряпать... Талант, мать его!.. Засудит, как пить дать, и не посмотрит, что ты у нас еще мальчик нецелованный и к тому же наш единственный на всю роту поэт... — Он хмыкнул невесело, помолчал, прислушиваясь к плотной и вязкой, прокуренной тишине подвала, слегка нарушаемой лишь недовольным шепотом ефрейтора Лямина (поэт... при чем здесь поэт?), подошел к столу и, безжалостно сбросив бутылки на пол, расстелил небольшую, замызганную на сгибах карту... — Ну да ладно, пес с ним, с капитаном этим... Бог не фраер, он правду видит, отболтаемся как-никак... Командиры взводов и старшина роты, ко мне!



2.

Мельчайшая кирпичная пыль повисла над городом, окрашивая в рыжий цвет и без того довольно мрачное утро. Натруженный рев техники, отвратно-пронзительный скрежет гусениц танков и самоходных орудий по гранитным мостовым, надрывный кашель тяжелых минометов и сухой треск пулеметов еще затемно переместились далеко за реку. И доносились сюда, на окраину Берлина, засаженную садами и застроенную старинными усадьбами и небольшими замками обедневших фамилий и родов, лишь в виде довольно монотонного фона, гула, несколько схожего с затихающим громом сухих, августовских гроз... Пустынные улицы, мощеные серой брусчаткой, наверняка в свое время аккуратные и строгие, обсаженные стрижеными ухоженными кустами и с кирпичными, по пояс заборчиками, сейчас выглядели грязно и запущенно. Закопчённые руины, вывороченные с корнем цветущие яблони, обрывки плакатов со свастикой и крестами, тут и там кучки экскрементов, поваленные столбы с оборванными проводами. Посредине мостовой, с разбухшим брюхом и под сурепку опаленным хвостом, валялась павшая лошадь с рваной раной на шее. Ее широко раскрытый рот, улыбался крупными желтыми зубами, черные глазницы шевелились навозными мухами... Отчего-то вид этой убитой кобылы привел парня в большее смятение, чем тут и там лежавшие тела погибших солдат....И наших, и не наших.... Лямин зло тряхнул головой, прощально махнул пилоткой вслед уходящей вперед группе разведчиков во главе со старшим лейтенантом, а сам принялся с любопытством разглядывать неказистый, трехэтажный каменный дом, стоящий в глубине сада, с высокой крышей под грязно-бурой черепицей и погнутым шпилем тронутого ржавчиной флюгера.

...Вообще-то на зачистку полагалось ходить минимум вдвоем, но людей катастрофически не хватало и Аршинов, чуть ли не обнюхав дорожку и молодую траву прилегающих к вилле газонов, одобрительно кивнул и, бросив веское: «Один справишься, надо думать...», повел остальных к чернеющей поблизости громаде ратуши.

«Das kleine Schloss der Barone den Hintergrund Der schwarze Storch» — пожав плечами, как смог прочитал Лямин черную, местами облупленную надпись над высоким дверным проемом и, приоткрыв чудом уцелевшую калитку, направился к дому. Пройдя сквозь ряд невысоких, исходящих розовым цветом яблонь, по небольшой, засыпанной битым красным кирпичом дорожке к парадной двери замка, разведчик, привычно, не задумываясь, поправив финский нож, висевший слева на ремне, дернул витой шнур, покачивающийся над входом.

Где-то в глубине дома послышался глухой звонок, но к двери никто не подошел. Лямин еще раз осмотрелся и вошел в незапертую дверь. Дом явно пустовал и пустовал уже довольно давно... Тишина, пыль, затхлый запах мышей и нежилого помещения... Под ногами скрипели осколки стекла и тонкого фарфора. С пыльных полотен, часто развешанных на стенах, на ефрейтора смотрели темные, мрачные старцы в шубах и рыцарских доспехах. Грудастые купальщицы, слегка прикрытые прозрачным шелком призывно улыбались влажными, распутными губами... На столах — разбросанные пожелтевшие фотографии. Разведчик, впервые принимавший участие в подобных зачистках, отчего-то чувствовал себя в этом чужом доме довольно неуютно: его не покидало гадливое ощущение чего-то постыдного, как если бы он ночью подглядывал за собственными родителями. Возле окна, на резной тумбочке, стоял огромный аквариум, в котором в толще мутно-зеленой воды угадывались большие лупоглазые рыбины.

— Ох, ни хера себе! — поразился Лямин, никогда до сих пор не видевший аквариумов. — Что это за уродцы такие, караси что ли? — Сергей покрошил в воду черный, густо просоленный сухарь и с умилением понаблюдав, как оголодавшие рыбины, отталкивая друг друга, вспенив яркую зелень ричии, кинулись к угощению, направился к винтовой, темного дерева лестнице, ведущей наверх. В плотном чердачном мраке, разрезанном пучками пыльного света падающего из слуховых окон, то тут, то там виднелись обильно побеленные голубиным фосфором, толстые, поперечно брошенные балки сухого дерева. В ближнем углу что-то вдруг шевельнулось и Лямин, перехватив автомат поудобнее, напрасно вглядываясь в темноту, шагнул с дощатого трапа на противно скрипнувший под сапогами шлак. Голуби, ярко-белые, с необычайно лохматыми лапами шумно всполохнулись, испуганно смотрели на разведчика блестящими бусинами глаз и тот, расслабившись, улыбнулся, не обратив внимания на легкий, почти неслышный шорох позади себя.



3.

В себя Лямин приходил долго и трудно. Приступы тошноты вновь и вновь бросали его обессиленного и опустошенного на податливый шлак, выворачивая наизнанку и без того не больно уж полный желудок.

— Ох, мама... — прошипел Сергей, размазывая слезы по лицу грязной от шлака ладонью и, наконец придя в себя, кое-как смог присесть, откинувшись спиной на шершавый, деревянный столб. Прямо перед ним, на корточках сидела девчушка в коротеньком передничке, мятом и пыльном, и в шерстяной, вязанной крючком темной кофточке. Ее огромные голубые глаза со странными темно-фиолетовыми льдинками с испугом смотрели на обессиленного разведчика. В руках девушка все еще держала короткий обрезок ржавой трубы.

— Ну, ты даешь, девочка, как там тебя: Гретхен, Марта? — пробурчал обиженно Сергей, потирая коротко стриженую голову. — А если б на мне пилотки не было? Что тогда? Совсем кирдык был бы ефрейтору Лямину? Что молчишь, немая, что ли?

Девчонка отбросила обрезок трубы вглубь чердака, поправила золотистые волосы и вдруг, широко улыбнувшись, затараторила:

— Nein. Ich Гретхен und nicht des Märzes. Mich rufen Эльза. Ich diene da schon drei Jahre im Haus des Barones den Hintergrund Der schwarze Storch... (Нет. Я не Гретхен и не Марта. Меня зовут Эльза. Я вот уже три года служу в доме барона фон дер Шварцсторх).

— Ну, ты, то есть вы, даете, Эльза. Как по-немецки быстро шпарите... Я в школе английский учил, да и то, если честно, так себе, больше для виду. А на вашем разве что «хенде хох», да «Гитлер капут» знаю...

— Oh, ja, ja! Hitler kaput! — проговорила девчонка, испуганно отодвигаясь от разведчика.

— Да вы меня не бойтесь, Эльза, — миролюбиво проговорил Лямин и приподнялся, отряхнув задницу. — Я, если честно, вообще здесь никого увидеть не ожидал. Есть у меня сомнение, что командир наш, старший лейтенант Аршинов, меня в заведомо пустой дом послал... Бережет, так сказать... Думает, раз молодой, то и ничего не понимаю... А я все понимаю... Он, как только мы к Берлину подошли, так сразу же и перестал меня на серьезные операции посылать... Зачем, мол, молодым погибать, когда войне уже конец пришел... Я давно его раскусил, старшого нашего... — Сергей подошел к девушке поближе и, откровенно любуясь ею, продолжил, нимало не переживая о том, что она его скорее всего и не понимает вовсе, — Он у нас молодец, наш старший лейтенант Аршинов. Орел! Ну, и ему с нами повезло, сплошь герои! — ефрейтор, подбоченившись, горделиво побренчал двумя медальками, висевшими у него на груди.— Видите, медали? То-то... Это я еще прошлой зимой один двух языков зараз приволок... Правда, они пьяные были в усмерть... — зачем-то признался он, покраснел и рассмеялся.

— Bei Ihnen, Herr Soldat, bei russisch, die sehr schöne Sprache. Aber ich verstehe Sie vollkommen nicht... (У вас, господин солдат, у русских, очень красивый язык. Но я вас совершенно не понимаю...) — проговорила Эльза и тоже рассмеялась... И даже, забывшись, ткнула тонким розовым пальчиком Лямина в грудь. — Herr Baron hat aller seinen Tauben aus dem Taubenhaus befohlen, auf den Dachboden zu verlegen (Господин барон приказал всех своих голубей из голубятни перенести на чердак).

— Что!? Что вы говорите? Голуби хотят есть? — Предположил Сергей, заметив, что девушка рукой показала на птиц, то тут, то там важно восседающих на балках.— Сейчас, сейчас что-нибудь сообразим. — Он развязал заплечный мешок и, разложив газету на дощатом трапе, начал выкладывать на нее продукты, хлеб, желтое и прогорклое, старое соленое сало, кусок сахара в налипших хлебных крошках... — Сейчас мы ваших птах накормим...

Вдруг, совершенно случайно, каким-то боковым зрением Лямин заметил, как, каким голодным взглядом окинула Эльза разложенные продукты, прежде чем отвернуться, независимо и непринужденно.

— Ээээ, — протянул он пораженно. — Да вы сами, похоже, тоже есть хотите? Так что же вы молчите? Ну нельзя же так...

Ефрейтор остро отточенным, финским ножом нарезал сало и хлеб толстыми ломтями и, тронув девушку за плечо, пригласил, неизвестно отчего дрогнувшим голосом:

— Садитесь кушать, пожалуйста. Садитесь...

Тонкие ноздри девушки задрожали, и она, помедлив мгновенье, вдруг решилась и присела рядом с угощеньем.

— Danke, Herr Soldat. Wenn ehrlich, ich schon zwei Tage nichts aß... (Спасибо господин солдат. Если честно, я уже два дня ничего не ела...) — проговорила Эльза с набитым ртом и покраснела.

Глядя на жующую девчонку, покраснел и Сергей, закашлялся и, отойдя в сторону, закурил.

— Вы не думайте, Эльза, — зачем-то начал оправдываться до странности счастливый мальчишка.— Я вообще-то курю редко: так, для солидности... А вы наверно не курите? Это хорошо. Я тут недавно с одной... связисткой пообщался, так от нее табачищем разило хлеще, чем от нашего старшины. ...А пойдемте, я вас со всеми нашими познакомлю: с командиром, с ребятами... — зачастил вдруг Сергей, заметив, что девушка, наевшись, довольно откинулась на кирпичный откос чердачной двери. — Пойдемте!?— Он даже замахал руками, показывая Эльзе на выход. Та, качнула отрицательно головкой и, сняв с бельевой веревки, протянутой поперек чердака, джутовый мешок, встряхнула его (подняв кучерявое облако невесомой пыли), и одного за другим, ловко прихватывая пальчиками их белые крылья, опустила в мешочную горловину двух недовольно заклокотавших голубей.

— Господи! — вскричал обескураженный Лямин, — да разве ж голубей едят!? — и, даже отскочив назад, завертел зажатой в руке воображаемой ложкой... — Я не хочу. Я не буду их есть...

— Nein, nein! Es nicht dafür, was zu essen... Es auf das Gedächtnis...(Нет, нет! Это не для того, что бы кушать... Это на память...) — поняв, надо полагать, отрицательные жесты Сергея, тихо рассмеялась, как оказалось, довольно смешливая девушка. — Auf Wiedersehen, Herr Soldat. Nehmen Sie diese Tauben auf das Gedächtnis für mich... (До свидания, господин солдат. Возьмите этих голубей на память обо мне...) — отворачиваясь от Лямина, проговорила она и начала старательно отчищать старое, въевшееся в ткань передника темное пятно...

— Ich werde auf Sie, Herr Soldat, warten... Das Ehrenwort, werde ich warten. (Я буду ждать вас, господин солдат... Честное слово, буду ждать). — Девушка вдруг скоро осмотрелась по сторонам, словно опасаясь лишних, любопытных глаз, и не заметив оных, подскочила ко вконец потерявшемуся разведчику и звонко поцеловала его в незнающую еще пока бритвы щеку. Лямин расплылся в широкой улыбке, вдруг присел и пальцем на пыльном трапе нарисовал вопросительный знак, вопрошая мигающими глазами: — Мол, а ты куда, Эльза!

— Ich... Ich werde wahrscheinlich probieren, nach Hause, in den Vorort Kölns zurückzukehren, wo ich im Gut den Hintergrund Hoffmann lebte. Mein Vater arbeitete bei Hoffmann den Stallknecht (Я, наверное, попробую вернуться домой, в пригород Кельна, где я жила в имении фон Хофманна. Мой папа работал у Хофманна конюхом). — она замахала рукой куда-то далеко, в сторону пригородных перелесков, хорошо видимых через ближайшее слуховое окно...

— Вон оно как, — прошептал Сергей, сердцем видно поняв ее ответ, и вдруг резко вытащил из кармана гимнастерки свою фотографию, сделанную где-то в Польше, и на обратной стороне, слюнявя карандаш, написал:

«Справка выдана фройляйн Марте Берг ефрейтором отдельной разведроты Ляминым на предмет предъявления всем работникам советских комендатур для свободного возвращения ее домой в пригород Кельна, имение Hoffmann. Фройляйн Марта Берг последние три года служила у баронов Hintergrund Der schwarze Storch горничной, а значит, может быть приравненной к пострадавшим от мирового капитализма. 28 апреля 1945г. Ефрейтор Лямин».

Имена и названия местности, более мелким и аккуратным почерком, вписала сама девушка...

— Это, документ, Эльза. Он поможет тебе добраться до дома. — прошептал Сергей и, пригнув голову, часто-часто заморгал глазами полными слез...— Поняла? Документ...

— Ja, ja. Ich habe verstanden. Es ist Dokument... (Да, да. Я поняла. Это документ...) — прошептала она, прижалась к нему и тоже заморгала.

Так и стояли они, обнявшись: русский парень из Ленинграда и немецкая девушка из пригорода Кельна... Стояли на пыльном чердаке небольшого замка на окраине агонизирующего Берлина, не замечая, что в ближайшем слуховом окне уже задрожали первые блеклые звезды весеннего вечера. Стояли и плакали. Плакали и молчали...