Триллер. Виктор Сазыкин (Пенза, Россия). Час старухи

Сыновьям Алеше и Андрею

Оплавив испод небосвода, красномедное солнце тяжело садилось за серые дома поселка. Окна боком стоящей к закату пятиэтажки пылали нервной позолотой — дом точно горел изнутри.

Дневная духота нехотя отступала, люди устало вываливались из душных квартир. Сидели у подъездов: мужчины курили, женщины жаловались друг другу на жизнь, на безденежье, детишки играли возле пап и мам. И все разом насторожились, заслышав вой сирен.

Милицейский «бобик» и «скорая» неслись из райцентра по шоссе, надвое рассекающее поселок. Поубавив скорость, машины свернули к пятиэтажкам, проехали мимо подъездов к застройкам на пустыре за домами.

Пронесся слух: кого-то убили.

Там, где село багряное солнце, казалось, стоял чад.

Я собирался в поселковую баню. Зданьице низкое, грязное, с болотным запахом испарений, с ржавой трубой над стоящей рядом котельной — я не любил его. Но помыться все-таки надо. Надо отмыться…

Запыхавшись, вошла Ольга, жена.

— Пырина зарезали у сараев.

Я коротко взглянул на нее, отвел глаза.

— Знаю.

Ольга сняла поясок, подчеркивающий ее тоненькую талию, бросила на спинку стула в прихожей, скинула туфельки, прошла в ванную. В кранах утробно засвистело.

— Опять воды нет…

Прошла на кухню, устало села там.

— Юрочке операцию на завтра назначили, — сообщила она. — А у меня, как назло, переучет книг, какую-то опять дурацкую ревизию надумали. Опять из-за квартиры, что ли? Может, ты один поедешь к нему, а я вечером?

— Да, конечно, — неуверенно ответил я. — Но врач же говорил, это не опасно…

— Вроде бы, нет. Но после наркоза надо, чтобы кто-нибудь посидел с ним.

— Во сколько операция?

— В девять.

— Хорошо…

Я помолчал. Потом, избегая встречаться глазами с женой, сказал:

— Я, это, в баню схожу…



Я мало кого знал в поселке. Меня тоже. Народ здесь был сбродный. В начале восьмидесятых кому-то из начальства взбрело в голову построить тут, на пришоссейном юру, крупный комбикормовый завод и, соответственно, многоквартирные дома для рабочих и служащих. Но строительство застопорилось, и лишь в разгар перестройки, перед самой приватизацией, наконец-то, кое-как завершилось. Тотчас со всех сторон слетелся сюда люд в надежде получить жилье и работу. Много наехало из окрестных сел, и много разного рода горожан. Мы с женой, полунищие филолог и библиотекарь — в том числе.

Намаявшись по чужим углам, мы с ней решили послать к черту наши интеллигентские профессии и примчались в поселок с той же мечтой: нужны были жилье и работа. Хоть какая работа, лишь бы платили. Прибыли, что называется, к шапочному разбору, но повезло: в местный ДК требовался библиотекарь. Соответственно, обещалась ведомственная однокомнатная квартира.

Как потом выяснилось, за квартиру надо было дать директору на лапу. Ни Ольга, ни я этого не умели, да и денег у нас не было. Поэтому ордер нам так и не вручили, оставив жить в этой однушке на птичьих правах. А позже и вообще пошла нервотрепка: квартиру нашу, видно, пообещали кому-то еще. Поскольку выселить нас просто так, без всякого повода, было неловко, начались придирки к Ольге на работе: то она слишком часто на бюллетене (она и впрямь часто была вынуждена брать больничный из-за болезни нашего маленького сына), то обнаруживали у нее недостачу книг (разворованных еще до нее), то еще что-нибудь.

Мне, как и многим мужчинам поселка, работы на комбинате не нашлось. Я примкнул к бригаде вольных строителей и неделями пропадал вне дома. Заработки были ничтожные (легендарные времена сытого шабашничества канули в Лету вместе с развитым социализмом), бригада наша, по большей части, пила и бездельничала. «Бугор», правда, крутил какие-то свои делишки с начальством, отстегивая время от времени кое-что и нам, работягам. Бригада тут же безалаберно запивала.

Мне всё невыносимей становилось жить такой жизнью. Я скучал по жене, сыну, книгам… Иногда тоже напивался, чувствуя наутро не только боль в голове, но и стыд, вину, проклиная себя за малодушие…



Пырина в поселке не любили и побаивались. Это был здоровый, ухватистый парень лет тридцати. Хитрый, пронырливый, наглый. Он возил директора завода — хозяина. Черная его «Волга» шныряла всюду, сопровождаемая недружелюбными взглядами.

Однажды я видел, как Пырин бил возле ДК какого-то чуть хмельного юнца лет восемнадцати. Бил как бы нехотя, но красиво, с наслаждением, и закончил эффектным двойным ударом локтем и ребром ладони наотмашь по шее — десантура, блин! Я вознамерился было заступиться, но Ольга торопливо повлекла меня домой:

— Не ввязывайся, у них тут свои порядки.



Народу в бане было немного. Разговор и здесь шел об убийстве директорского шофера. Строились всевозможные догадки, вплоть до того, что Пырина убили свои же, комбинатские: слишком многое знал, а воровство на заводе шло хищное. Выдвигалась и версия, что, быть может, его угрохали райцентровские бандюки, с которыми у него были одновременно и какие-то дела, и нелады.

Несмотря на уличную духоту, в бане мне показалось холодно. Зябко поежившись, я зашел в парилку, где понуро сидело несколько человек. Тускло горела лампочка под толстым колпаком, пахло потом и прелым листом, устилающим сырой, темный полок. С бетонного потолка падала обжигающая капель. Как в преисподней, подумалось мне.

Не закрывая за собой дверь, в парилку зашел богатырского вида мужчина в брезентовых рукавицах и в шляпе, похожей на шалаш.

— Ну, кто тут демократы? — громко и весело сказал он.

Все молчали.

— Ясно. Раз демократов нету, будем мыть сами.

Он настежь распахнул дверь, принес тряпку, швабру, таз воды и старательно стал готовить парилку.

— Иван, — спросил его один из сидящих, — а ты слышал про Пырина?

— Слышал, — ответил тот. — Допрыгался. Ему давно пора было башку свернуть. Вот и нарвался на доброго человека.

Я мылся неторопливо и долго. Домой идти не хотелось.

Вечером мы с женой опять говорили о сыне. Ольга скоро уснула, а я лежал и думал о том, что за все годы семейной жизни не купил ей ни хорошего платья, ни жалкого украшения —

всегда не хватало денег. Лишь изредка приносил цветы.

Почему так не удалась жизнь? — думал я.

И в горле вставал ком.



Первая встреча с Пыриным произошла в библиотеке. Я приехал с шабашки. Как нарочно, потерял в тот день ключи от квартиры и потому зашел на работу к Ольге. Возле ДК стояла директорская «Волга», в здании было пусто. Я торопливо и бодро —

соскучился по жене — поднялся на второй этаж, в библиотеку.

Пырин стоял спиной ко мне и через стол игриво тянул Ольгу за руку к себе.

— Ну, пусти-и-и, — нараспев говорила она.

В голосе жены звучало кокетство. Когда я вошел, она вся вспыхнула.

— Пусти же! — торопливо и требовательно повторила она.

Пырин оглянулся, спокойно выпустил ее руку, ухмыльнулся, нагло оглядел меня. Внутри у меня всё вспыхнуло от ревности и злости. Но я не подал вида.

— Дай ключи, — сказал я жене нарочито спокойным тоном.

— Оленька, — вновь повернулся к ней Пырин, — мне какой-нибудь детективчик покруче.

— Ключи? — неловко переспросила она меня.

— Да, от квартиры, — резче сказал я.

Она торопливо вынула из потертой сумочки ключи. Я взял их и молча вышел.

Ночью сказал ей:

— Если что узнаю — или сразу… или… разойдемся…

Долго молчал, не зная, что добавить. Мысли мрачно путались.

Ольга прильнула ко мне и всхлипнула.

— Ты же знаешь, я никогда не изменю тебе.

Она сделала судорожный вздох и, помолчав, виновато спросила:

— Ты, правда, ревнуешь меня?

Я не ответил. Впрочем, готов был сказать, что как ни хочется женщине, чтоб ее ревновали, не нужно давать повод для этого — жить и без того тяжело. Но вместо слов я обнял мою маленькую, драгоценную женщину и тихо стал целовать, разжигая ее и себя…

Утром она была веселой, порхала по кухне. А когда я виновато сообщил, что зарплату в бригаде опять не дали, нисколечко не огорчилась.

— Проживем как-нибудь! Может, ты осенью в школу устроишься? Я с директором познакомилась, попрошу его …

Она осеклась, увидев, что я нахмурился.

— Не проси никого ни о чем, сам что-нибудь придумаю.



До райцентра было километров тридцать. Автобус из поселка и всегда-то ходил, когда ему вздумается, а сегодня, похоже, и вовсе отменили. Я вышел на шоссе, рассчитывая на попутку. Опять начиналась жара. Редкие транзитные машины, обдавая гарью и пылью, не сажали. Наконец, остановился поселковый бензовоз.

— Садись, — открыл дверку вчерашний богатырь-парильщик. — Закурить найдется?

Я не курил и почувствовал неловкость, заметив, что шофер огорчился. Но денег с меня он все-таки не взял.

Было уже десять. Я спешил в больницу. Сердце ныло. В приемной мне сказали, что мальчику уже сделали операцию, ничего страшного, он уже пришел в себя. Мне дали халат и указали палату. Уже перед дверью я услышал приглушенный плач сына — и острая жалость пронзила сердце.

Малыш лежал лицом к стенке и плакал. Еще трое детей, притихшие, сидели, как воробышки, на высоком, длинном подоконнике.

— Сын! Сынуля! — я бросился к больничной койке, встал на колени и припал головой к родному мокрому личику. Юра прерывисто всхлипнул и, повернувшись ко мне, что есть силы обнял за шею.

Он быстро успокоился. Через минуту спросил:

— А где мама?

— Приедет попозже, — виновато ответил я, присаживаясь на край постели. Сын был в полосатой, старенькой пижамке, не застегнутой ни на одну пуговицу. Я обратил внимание, что на нем нет крестика, который мы недавно, перед самой операцией, купили ему. Тогда мы все втроем зашли в храм; Юра был там впервые и сказал нам, что в церкви хорошо и красиво; и желтенький крестик на шелковой нитке тоже ему понравился. Теперь крестика на нем не было.

— А где же твой крестик? — спросил я.

Он кинул взгляд на грудь, для убедительности потрогал рукой и, огорченный пропажей, наморщил личико, готовый опять заплакать.

— Ничего-ничего, я подарю тебе свой.

Я поспешно снял с себя кипарисовый крестик на витой цепочке из нержавейки, надел сыну. Лежа, он стал рассматривать цепочку и крестик и явно остался доволен.

Я вынул из сумки то, что собрала Ольга.

— Мама прислала тебе гостинцы.

— Я хочу лимонаду.

— Хорошо, я сейчас схожу в магазин.

— Только побыстрей, па. Мне тут… мне больно одному…

Дети на подоконнике слушали наш разговор и о чем-то тихо перешептывались.

— Я недолго, сынуля, я быстро, здесь рядом.

Выходя с больничного двора, я невольно оглянулся на корпус, где остался мой сын: точно маленькие арестанты, к окнам прильнули дети. Все они ждали своих мам и пап, ждали свиданки и передачки.

Через полчаса я вернулся.

— Папа, — радостно встретил меня сын, — а мой крестик нашелся! Я, наверно, нечаянно уронил его, а уборщица мыла здесь и нашла. Вот, смотри, — он раскрыл ладошку.

Тяжело заныло в груди.

Я снял крест с сына и на витую цепочку прицепил тот, что прежде был на нитке: цепочка — моя, крестик — сына. Свой, кипарисовый, подарок знакомого священника, я положил в карман — потом надену.

— У каждого свой крест, сынок. Береги. И помни меня.

Душили слезы.

Через час я шел в районную милицию.



Может, всё и началось с той встречи в библиотеке. Но закончилось у сараев.

Поселковым разрешили строить на пустыре гаражи, погреба и сараи. Ольга, пока я пропадал на своей никчемной работе, тоже взяла участок, уплатив какую-то незначительную сумму, а потом уговорила меня построить сарайчик и сделать в нем погреб для хранения картошки и прочего. Как раз подвернулся дармовой материал: старые доски, бруски, шифер.

Но всё получилось иначе.

На отведенной под строительство территории царила неразбериха и, хотя участки формально были размежеваны, никто толком не знал, где чей. «Захватывай, где сумеешь», — посоветовали мне. Я разгрузил материал на, вроде бы, свободной земле и в тот же день приступил к работе.

Впервые за долгое время, к собственному удивлению, я вдруг почувствовал какое-то удовольствие и радость от дела. Особенно приятно было, что вечером на стройке появились Ольга и Юрик.

Но через день, когда строительство практически завершилось, к сараю подкатил на «Волге» Пырин. Я в это время был один.

Матерясь, Пырин выскочил из машины. Оказывается, я занял его участок.

— Откуда я знал, что он твой, когда здесь такой бардак, — стараясь сохранять внешнее спокойствие, возразил я. — Вот свободное место, занимай, — и указал на участок между своим сараем и чьим-то начатым.

— Послушай, ты, приблудная тварь, — взбесился Пырин, — эти два участка, два вместе, понимаешь! — мо-и-и, а ты, — он чуть не ткнул мне пальцем в лоб, — а ты один занял у меня. Ты это понимаешь?!

— А почему именно два твои? — угрюмо опустив глаза, спросил я.

— А это не твое собачье дело. И заткнись! Чтобы завтра от твоего вонючего сарая не было и щепки. Понял?

Я молчал, ещё угрюмей уставившись под ноги. В кабине «Волги» надрывался магнитофон — блатняк новорусского разлива.

— А если я не пошевельну и пальцем? — теперь я настырно посмотрел Пырину в глаза.

— Что-о-о?!

Он шагнул ко мне и положил руку на мое плечо, ближе к шее. За этим мог последовать рывок вниз на себя с одновременным ударом коленом в пах или живот (я был немного знаком с приемами боевого самбо) — поэтому я оттолкнул его руку и сделал шаг в сторону, где на земле лежал топор.

На пустырь въехал самосвал, груженный кирпичом.

— Куда? — высунулся из кабины водитель.

— Вываливай сюда, — указал Пырин на свободный участок.

Пока «КамАЗ» выруливал, он вновь, но уже как-то по-звериному осторожно, подошел ко мне.

— Еще раз говорю: чтобы завтра, к двенадцати, твоей богадельни не было тут. Понял? Ещё раз спрашиваю: понял?

— Да, — еле слышным голосом ответил я. — Только смотри, не ошибись.

— Что-о-о?! — так же тихо, как бы очень удивившись, спросил Пырин, отделяя слово от слова. — Ты? Мне? Угрожаешь?..

— Это ты мне угрожаешь.

— Да я тебя вздрючу по всем правилам извращения!

— Вот завтра и посмотрим.

Я взял топор и пошел прочь.

Всё дрожало у меня внутри.

Неподалеку от домов были заросли ивняка. Я зашел туда и лег на землю. Сердце глухо колотилось. Какая-то тошнота переполняла всё мое существо. «Если уступить, — думал я, — то, значит, каждая сволочь будет иметь право вытереть об тебя ноги».

Выходит, я тогда уже всё предрешил.



Ночью я никак не мог уснуть. Стояла невыносимая духота. Я взял матрасик с кроватки сына и пошел на балкон, где было посвежее.

Пылала луна, и кусочек Млечного Пути дымился, точно размазанная по тарелке пшенная каша. Я прикрыл рукой глаза и, вроде бы, стал засыпать…

Через какое-то время мне показалось, будто на балкон вошла жена. Постояла в дверном проеме, повернулась уходить. Мне же захотелось, чтобы она осталась.

— Оля, — негромко позвал я. — Иди сюда.

Она подошла, опустилась рядом, возле моих ног и, скрестив на поджатых коленях руки, взялась за кружевной подол белой сорочки, чтобы снять ее. В лунном свете я почему-то плохо различал ее лицо. Чуть прогнувшись назад, как бы слегка потянувшись и выпятив вперед небольшие, острые груди, она стала снимать сорочку через голову. Смугло оголились бедра, мелькнул мысок лобка, открылся плоский живот с маленькой ямочкой пупка. С несказанным трепетом я потянулся к нему губами… Но Оля, как будто к чему-то прислушиваясь, вдруг замерла с приподнятой над головой сорочкой. Невольно и я прислушался: да нет же никого кругом, ночь. Чуть помедлив в таком положении, она вдруг опустила сорочку обратно.

Теперь я ясно увидел ее лицо.

— Зося?!

С этой Ольгиной подругой у меня был когда-то дурацкий роман, из-за которого мы чуть не разошлись с женой. Она даже подала на развод, я умолял-отговаривал, она не соглашалась, у меня на душе лежала смертельная тоска; но, в конце концов, всё обошлось.

— Тише, — Зося приложила палец к губам.

— Ты откуда?

— Оттуда, — она неопределенно махнула рукой. Осторожно встала, поглядывая вправо-влево на соседние балконы. — Пойдем вон туда, — и показала вниз с балкона в сторону сараев.

— Пойдем, — неуверенно согласился я, чувствуя какой-то сладкий озноб во всем теле.

Через комнату на цыпочках Зося прошла в прихожую. Я, задыхаясь от волнения, шел следом. Мимоходом взглянул на диван, где должна была спать жена. Но ее там не было. Странно, где же она? Я в недоумении остановился. Между тем Зося уже стояла у входной двери и показывала пальцем на кухню, откуда сквозь застекленную ребристым стеклом дверь пробивался матовый свет: она как бы говорила мне, что Ольга там, на кухне, а сама беззвучно звала за собой.

Но меня вдруг так нестерпимо потянуло к жене, будто я расставался с ней навек!.. Однако против воли взглянул я на Зосю, и преступное желание горячей волной захлестнуло душу.

Неслышно открыли мы дверь и выскользнули на лестничную площадку. Желтым, предательским светом горела настенная лампочка, засиженная мухами.

— Пойдем, — требовательно сказала Зося.

— Куда?

— Боишься? — в ее улыбке была насмешка.

— Ничего я не боюсь.

Я хотел обнять ее, но Зося ловко увернулась и, зазывно смеясь, побежала, придерживая кружевной подол сорочки пальчиками, вниз по лестнице, подпрыгивая на ступеньках легко и босо, как девочка-подросток.

— Догоняй! — обернулась она ко мне.

Друг за другом, в каком-то юном восторге мы выскочили из подъезда и побежали наперегонки куда-то по прохладной ночной земле. Эмалевой белью заливала луна пазухи ложбин и холмов, дома и деревья, и мы как будто уже не бежали, а словно летели над землей. И вдруг оба очутились на скате шиферной крыши моего сарая. Но крыша почему-то колыхалась под нами. Ба! Да это не крыша, а маленький, утлый плот, а кругом —

широкая-преширокая, темная вода.

Осторожно ступая по шатким бревнам, я шагнул навстречу моей соблазнительнице; плот накренился, но я уже стиснул ее в объятиях и, с трудом удержав равновесие, стал жадно осыпать поцелуями…

И вдруг почудилось: молодое, упругое, гибкое тело становится дряблым… Я отшатнулся: предо мной стояла уродливая старуха.

Ведьма!

Я дико заозирался по сторонам. Но кругом была страшная высота, внизу же — ни воды, ни земли, бездна!

Старуха проворно вцепилась одной рукой в мою одежду, а другой бесстыдно стала ласкать мой пах.

— Уйди! Уйди! — с ужасом и отвращением отталкивал я ее.

Но странно, странно!.. Против воли я вдруг стал распаляться похотью и, наконец, в каком-то безумии поддавшись на старухины ласки, с силой и страстью привлек ее к себе и, скрючившись на грязных, скользких бревнах, глубоко и надсадно вошел в ее гиблое лоно — и всё сотряслось во мне от дикого сладострастья. И тут же я проснулся в мерзком ужасе, словно только что умер, нелепо и страшно.

До сараев идти было минут пять. Я надел старую спортивную куртку, кроссовки и вышел из дома. Было без четверти двенадцать.

Возле злополучного сарая сел в тень и закрыл глаза. Стояла невозможная духота.

У меня забилось сердце, когда послышался рокот «Волги». Пырин подъехал, выключил мотор и вышел, еще не видя меня. В салоне больше никого, кажется, не было.

— Та-а-ак! — с досадой сказал Пырин, глядя на сарай, и с силой ударил ребром кулака по капоту. — Ну, я тебе устрою!..

Я встал и шагнул ему навстречу.

— Я же тебя, падла, предупреждал! — он уверенно пошел на меня.

— Постой, — я сделал останавливающий жест, чуть выставив вперед левую руку, и в голосе своем услышал надорванную просьбу.

— Я тебя уделаю сейчас!..

— Пырин?.. — я умоляюще взглянул ему в глаза. — Оставь меня, ради Бога. Земли много, хватит и тебе, и всем… прошу тебя…

— Ты, кажется, не понял… — он грязно обозвал меня.

Синий холодок побежал из-под сердца, наполняя всю грудь. Медленно расхристал я старую куртку до пояса и локтем нащупал под курткой рукоять ножа, некогда подаренного другом-умельцем.

— Оставь меня, — проговорил я сквозь зубы. — Оставь!

Неожиданно для самого себя я повернулся и пошел прочь.

Уже десять, уже двадцать и более шагов разделяли нас. Я шел, не оглядываясь. Но вот почувствовал: он догоняет. Я стиснул до боли зубы. Остановился и чуть повернулся боком к бежавшему. Холодными, мертвыми ударами билось сердце. Я ждал, вонзив глаза в дышащую жаром землю. Секунда… две… три… Он был на расстоянии удара — я круто повернулся и с силой наотмашь хватанул ему по горлу ножом.

Кончено! Всё! Баста!

Кругом не было ни души.

Стояла невыносимая духота. На небе — ни облачка. Лишь до рези в глазах пылало расплавленное до белизны злое полуденное солнце. Что-то глухо доносилось из гордого сердца — и, кажется, я понял, что.