Поэзия. Александр Балтин (Москва, Россия). Слепой сын

Содержанье содержанья



Стружки много человеческой –

Кто в ладони наберёт?

Холодны ладони вечности,

Если ночь окрест не врёт.



Содержанье содержанья

Острою струной должно

Завибрировать… Сдержали?

Значит, жить не суждено.



В труповозку убирают

Груз – тяжёлый, косный груз.

Люди быстро забывают

То, что знали наизусть.



Содержанье содержанья –

Белой соли порошок.

Сколь изводят ожиданья,

Столь смешон, увы, итог.



Вот прощанье на вокзале –

Некто уезжает в ночь.

Расставаний вы не ждали?

До сластей любой охоч…



Содержанье содержанья –

Выявленье тайных форм.

На скрижалях мирозданья

Тексты кратких, точных норм.





***



На фоне небоскрёба церковь,

Шары ударов тяжелы.

Сегодня ты гуляешь в центре

Столицы – но милей углы.

Милей углы, где нет контрастов,

Где больше веской тишины.

И вот слова Екклесиаста

В мозгу твоём ясней слышны.





Мальчик и часовщик



К дяде Косте шуровать ходил.

Дядя Костя часовщик – соседа

Мальчика несмелого любил.

Заходил я чаще до обеда.



Он комодный ящик выдвигал.

– Ну, шуруй, – он говорил скрипуче.

В старых механизмах шуровал

Я – ещё не зная мир созвучий.



А теперь шурую во своих –

Накопились за года – бумагах.

И, ища наиглавнейший стих,

Морщусь, будто пойманный на враках…



Словно силы нет в стихах моих.





Надписи



Надписи на кинжалах,

Надписи на могилах.

Требует сил немалых

Упокоение милых.

Надписи на товарах,

Надписи на предметах.

Жизнь – как мелькание странных

Профилей, силуэтов…





***



Оводом себя воображая,

Прорастёшь ли в будничную жизнь?

Или же над Хижиной рыдая

Дяди Тома – как изъятый из

Яви, где всё очевидно, плоско…

Овода убьют в который раз.

Он расстрелян. Кровь и брызги мозга…

Ты бы так расстрелянным был рад.

Только бы не скука, узость, деньги,

Чепуха карьеры и т. п.



Вырос ли мечтательный бездельник

Ты – неясно самому тебе.





Преодоление смерти



Кипит энергия моя,

А для чего не знаю я.



Выносят гроб из морга.

Лица

Стоящих серые вокруг.

Не верится в духовный луг,

Не верится, что смерть – граница.



Жизнь – как преодоленье той

Страшащей бездны шаровой.

Бурлит энергия моя,

Зачем догадываюсь я –

Чтоб строчки – хоть какие – смертный

Мой прах преодолели, чтоб

Не всё унёс, как лодка, гроб.

Страх смерти – он земной, он местный.

Его снимает только смерть,

Её нельзя перетерпеть.

Опять выносят гроб из дома.

И проржавели тополя.

Грустна осенняя земля,

И всё знакомо. Так знакомо.

Смерть – знак. Не расшифрован код.

Разумнейший предел кладёт

Она лесам и злакам тоже,

Как Баратынский утверждал.

Твержу: смерть вовсе не финал.

Так отчего ж мороз по коже?

И всё ж энергия кипит,

И жизнью строки засверкают.

Пишу – и вовсе не страшит

То, что ко смерти дни мелькают.





Памяти Нади Рушевой



Монголия, Тува, Россия…

Надежда будет вечно жить.

Над нами тайная стихия:

Не видим – как же полюбить?



В четыре года совершенны

Рисунки – линии поют,

Они точны и несомненны,

Сад созидают и зовут



Познать сокрытое от зренья.

Дав образность ему легко.

Великолепное сквоженье

Питательно, как молоко.



Всегда рисующий ребёнок

Способен янтари небес

Почувствовать, душою тонок,

Как тонкости возможно без?



А как возможно без горенья?

Все шерстью обрастут тогда.

Ребёнку дадены знаменья

Высокие как города.



И жемчуга миров мерцают,

В которых нам не побывать.

Все Маленького принца знают –

Но ТАК не могут прочитать.



А вот ограды Ленинграда,

Проспекты, улицы его.

Всё – часть отменнейшего сада,

Сад света справит торжество.



Вне света жизнь – гнилая будто,

А вот и Мастера слои.

Плащ Воланда, и атрибуты

Романа страсти и любви.



Для воплотившей очень много

Жизнь интенсивности иной:

Из космоса её дорога –

Сквозь наш мир – к линии итога,

И снова в космос шаровой.





***



Воздух зёрнами поэзии засеян –

Претворятся в красоту вокруг.

Как её увидишь, если зелен?

Коль не для тебя духовный луг…

Зёрна. Золотые зёрна смысла

Нам в себе поэзия несёт.

Быта и низины нашей числа

Отрицают благородный всход.





Слепой сын



(стихотворение в прозе)



Расспрашивал – какого цвета арбуз? А персики? Сначала бесшумно плакала, отвечая; потом уже не стало слёз. Сын слеп с пяти лет, к десяти потерял зрение окончательно, и предметный мир – а проще окрестный – едва знакомый ему, маленькому – терялся в сумерках, непредставимых матери, потом в потьме…

Он был тихим ребёнком, не жалующимся, но эти вопросы – о цвете, формах – дополнительно ранили душу её, какая и была сплошной, не заживающей раной, мерцающей рваными краями непониманья: почему с её сыном? Почему с ней…

Пёстрые и строгие образа глядели на неё с церковных стен, со стены иконостаса, не давая ответов; и костры свечей пылали таким жёлто-невыносимым светом…