Князь Расуль Ягудин. (Париж, Франция). Из света, спермы и снегов (стихи)
Page 1 of 1
Князь Расуль Ягудин. (Париж, Франция). Из света, спермы и снегов (стихи)
by Admin Thu Sep 26, 2019 1:28 pm
Все стараются понять мои картины. Зачем?
Пабло Пикассо
* * *
Сугробы свалены, как горы,
у остроухого угла –
здесь,
где кончаются заборы,
ты окончательно дала,
где,
нас подбадривая,
сзади
хлебали пиво на ходу…
Как постарели эти бляди,
меня имевшие в виду.
Насквозь сквозь павшие столетья –
Эй-эй, хоть кто-нибудь, эй-эй! –
всё так же ветер ходит плетью
у распоследних тополей,
и ёлки гнутся в повороты,
где завершаются дома…
Ну, вот и встретил я кого-то,
пробормотавшую: «Сама!» -
опять за ёлками у стенок,
подняв подол, как чёрный нож.
И ветер вился у коленок
и был на ветер не похож.
* * *
Так ярки звёзды справа впереди.
И наконец-то мы на этой крыше.
Ты только никуда не уходи
из-под антенн, забравшихся повыше.
Теперь уже вся эта кутерьма
лишь мельтешит под пятками закатом.
Давай шагнём за крайние дома
над в крупный лёд замёрзшим перекатом.
Как здесь всё время хочется дышать.
Эй-эй, джаз-банд, слабай-ка отходную!
Ах, как бы мне тебе не помешать,
когда тебя я чувствую, родную.
А ветры снова встретят нас к утру,
дрожа, как изнывающие кони,
а ты шепчи: «Я больше не умру»
во сне, как в отрицательном уклоне.
* * *
Как холодно под утро меж лопаток,
где ты дыханьем согревала мне.
Мерцавшая луной до самых пяток –
такой ты вновь привиделась во сне.
Переползая, словно лужи, тени,
чуть мёртвый,
извиваясь на полу,
я так и не достал твои колени,
как льдинки, ускользнувшие к углу.
Закрыли дверцы скрипло шифоньеры.
Всё холодней от утра, как воды.
Ах, я устал от вашенской манеры
навечно исчезать из лабуды.
Но тени ждут, всё так же бестелесны
и так теплы, как коврики в ногах,
когда вы,
как обычно, неуместны,
войдёте в мушкетёрских сапогах,
и ночь вспорхнёт,
встревоженная,
пылью
по следу остывающих следов,
всё так же уводящими в Севилью,
так ждущую тебя меж городов.
Музе
В тропе,
замешанной в сугробы,
так далека от верха дня,
перелезая молча,
чтобы
не постареть,
веди меня,
ты,
окаянная, родная,
опохмелённая к шести,
не то летя, не то хромая,
с девчачьей грудкой травести.
Тебя с боков стесняют горы –
конечно, где уж тут пролезть! –
поправ ногой мусоросборы,
вот ты исчезла…
снова есть
и чуть передохнув от мата,
таскаешь мордой по грязи
меня,
за то, что из отката
я всё не выбился в князи.
Ночь напрягается плотнее.
Ну, где ж ты, где ж ты, где ж ты, где?!!!
Мне,
хоть крича, хоть сатанея,
не удержать тебя в узде,
и беспощадна, как медуза,
тепла, как кожа на груди,
моя заносчивая муза,
ты всё ведёшь меня.
Веди!
* * *
Среди глыб из тумана пролезши внутрь,
вот я снова в морозе, как в жидком льду,
- Пацаны, а почём тут, в натуре, дурь? -
вопрошая с наклейкою на заду.
Перемешаны лица, как сколки скал.
На дыму, как прибое, прожектора.
Я кого-то сегодня опять искал,
уцепляясь за руки, как леера.
Ветер падал, как камни, на ночь и свет.
Ах, как дышится, Боже, когда несёт.
По туманам, как скалам, где больше нет
ни тебя, ни меня, я шагаю – вот!,
чтобы трамваи, закатанные задом вниз,
оттрезвонили трелью мне из задов,
где последняя ёлка и первый тис
накукуют мне ровно под сто годов.
А по тракту витрины, как зеркала,
корча рылы, ломаются на ходу.
Я по свету, как следу, где ты была,
до тебя обязательно не дойду.
* * *
Опять всё ближе к карнавалу.
Он окончателен и лих.
За блядь башляем по безналу,
ебя её от сих до сих.
Чадят дома, как папироски.
Клочками мечется народ.
И в комбинашке третьей носки
она, нежданная, идёт
сияюща, полураздета,
всё время пьющая до дна,
принцесса группового «это»,
всегда со мной, всегда одна.
И чуть полапав эту суку
и сплюнув жвачкой, как слюной,
по кладбищу, как виадуку,
я – всё! – ушёл к себе домой.
* * *
Переменчивая погода
переменчива во дворе.
У подъезда, где нет прохода,
ты сплясала под ноту «ре».
С неба сыпались, как извёстка,
словно в августе, горсти звёзд.
Прогулявшись до перекрёстка,
ну, ответь же мне на вопрос:
мол, сегодня всё время рано
затемняются небеса,
что, мол, ноту ты спела спьяна
и, вообще, вон зовут леса…
И вильнув, как лисичка, задом,
потеряйся в материке…
И домами, как чёрным садом,
пусть я выйду один к реке.
Будет холодно, будет тихо,
где ворочается вода.
Три аккорда, как три триптиха,
я заброшу,
где лебеда,
так замёрзшая между стенок
двух сугробов, роняя пыль,
надломившись вблизи коленок,
что-то шепчет на суахиль.
* * *
На руки дождь слетает снегопадом.
Он очень тёпл, согретый в свете ламп.
Здесь, по ногам идя торговым рядом,
я выпускал тебя, как птицу-вамп.
Тогда месило ветром перелески
и по дворам ходили тени ног…
Последний хит забытой «Арабески» -
и вот, я, вроде, сделал всё, что мог.
А ночь упала как бы покрывалом,
от света, как тебя, отгородя,
и белым пальцем, словно чёрным жалом
я всё пишу, проклятую, тебя.
* * *
Рекой, чужой, почти как люди,
я снова посуху иду
к вон той,
которой лапал груди
в непротрезвляемом бреду.
С боков обыденно сереет,
и вот – и кончился рассвет.
Она, наверное, болеет,
как и тогда в двенадцать лет.
С окошек сыпятся иголки
последних инеев зимы.
Всё там же так же ходят волки,
которых не добили мы.
И снег, как запах незабудки,
лицом ломается в ногах.
Лишь пол-столетья до побудки.
Спи-спи, родная, в берегах.
* * *
Давайте будем по порядку:
вот вы слабали лук порей,
мне разлохматили укладку
не так, как стал бы брадобрей,
почти коснулись грудью тела,
когда закончили романс,
и после «ой, я не хотела»,
мы распрощались в первый раз.
Звенело сердце, как литавры,
от пустоты в моей руке.
Я ревновал, как эти мавры
на том египетском песке.
И перейдя на «ты» под утро,
перед луною, как дырой,
под едкий запах перламутра
мы разбежались во второй.
И вот уж нету того века
через неделю января.
А я всё помню человека,
с которой всё всё время зря.
И остановленный в прихожей,
как ветром, запахом волос,
вот – написал о ней, прохожей,
к которой так и не донёс
пустую крышечку от пудры,
всю в пудре ватку для лица,
и от которой,
от лахудры,
не уходил бы до конца.
* * *
Ложится вечер сыро, душно,
слезясь на фары упырей.
Возбуждена, опять бэушна ,
она опять у фонарей.
Вот повернулась левым боком,
с полы отряхивая снег…
И я остался ненароком,
уж без неё не человек,
вот в этом запахе одежды
из света, спермы и снегов,
в её распахнутые вежды
пройдя все двадцать пять шагов,
когда почти что в полушаге
она растаяла.
Ну, вот –
в моём проспекте, как в овраге,
опять заводят хоровод.
Но как калика-перехожий,
меж этих, что всегда пьяны,
я всё ношу её под кожей,
как сердце с правой стороны.
* * *
По водостокам стекает серым.
Вот и обкусана кромка дня.
Здесь, проходя по весам и мерам,
пусть-ка забудут они меня.
Ночь перевёрнута кверху задом.
Слева рванулись, и вот – фокстрот.
Смяв пол-аккорда четвёртым ладом,
что же ты снова желаешь в рот?
Лесенки-лесенки, словно пальцы.
Треснул мизинец у каблука.
В этих витринах, как все скитальцы,
ты распрощалась: «Пока-пока!»
и наклоняясь над проспектом ликом,
долго сияла то там, то там…
Я вас запомню под этим ником,
вечно распятым по небесам.
Ангелы, ангелы, пойте тише,
видите? – холод от ноября!
Здесь, на последней с востока крыше
я ей сыграл всё вот это зря.
Но на руках, что легли под ноги,
сбацав басами, как контрабас,
может, на этой на пол-дороге
я наконец-то забуду нас.
* * *
Где мороза привкус крови,
где всё так же, как вчера,
я поймал тебя на слове,
еле крикнутом: «Ура»,
и под россыпью петарды,
как костёр, поднял в седло,
чтоб дыханием у гарды
ты мне сделала тепло.
Нас встречают мимолётом
ёлки, палки, волки, вой…
Возле месяца намётом
мы останемся с тобой
мимо тех, что нас не встретят
на последнем тупике,
где медведи жёлтым метят
эти тени при реке.
Отвернись, ломая слёзы,
индевелые, у скул.
Я тебе сквозь все морозы
так бы на руки и дул,
чтоб прохладная, нагая,
ты дымилась от огня…
Вот и счастье, дорогая,
столько ждавшее меня.
Песня иноходца
Александре Багировой
На крупе холодно от пистолета.
А ну-ка шпорами крути-верти.
Мы обязательно проедем это,
необойдённое, на пол-пути.
Затвор откинулся почти зигзагом .
Прижмитесь талией, где патронташ.
Давай, подкованы, гремящим шагом
пойдём по городу, который наш.
С боков ломаются, как глазки, льдинки.
Метёт обломками по мостовой.
Ну, что? – раскручивай свои пластинки,
необронённые. Само собой!
А там под звёздами при перегонах
пусть выдыхается локомотив.
На этих улицах – моих каньонах! –
я овеваю вас шелками грив.
И пусть всё валятся на ваши ноги
подъезды губками всё веселей.
На этом городе на пол-дороге
эх, оголтелая, а ну, налей!
* * *
Не дождавшийся кого-то,
изойдя остатком пота,
не дойдя до поворота,
я, стоячий, всё стою,
ожидая, что в упряжке,
с белой грязью ниже ляжки,
поминая имя Сашки,
ты споёшь её – мою
песню брошенного года.
И останется погода
под февральский запах йода
белой грязью на пути.
Поспеши, взметая комья
этой грязи у придомья.
Только что-то не о том я –
ох, Ты, Господи, прости.
И вот я пошёл по кромке –
перекошен, при котомке –
колеи, где лужи,
ломки,
пахнут чистым, как вода.
Ты не жди меня по ходу,
я вернусь к другому году,
нашу сизую погоду
на руках неся сюда.
* * *
Вот и снова,
совсем как прежде,
я пошёл, как по подиуму,
в синьке Млечного, как в одежде,
так надетой не по уму,
грязью сбрызгивая с ладоней
этих, знавших всё наперёд,
вот сюда –
где, как прежде, кони
дожидаются,
от ворот
рвясь закатами по восходам,
грязи сбрызгивая с копыт,
к нашим самым высоким водам,
где, как сердце, всегда болит
это, сброшенное по ходу,
словно грязи, с копыт и пят.
Эх, залётные, ну же, ходу!,
не оглядываясь назад.
* * *
«Пока-пока», - и вот пошла
она по центру центрифуги,
полураздета и пошлА,
мои стихи, как чьи-то фуги,
читая спьяна,
у груди,
вон той, что слева – там, где сердце,
храня мой том,
что позади
имеет слово «интермеццо».
И потерял я вдруг её,
бродя по скошенной дороге,
хватая свет за остриё,
едва вытягивая ноги
из лиц, уложенных в дугу,
и всё ступая и ступая
по этим лицам на снегу,
где ты затеряна, тупая.
* * *
Как бы она ни была потом несчастлива,
я, по крайней мере, спас её от страшной муки –
я не втянул её в свой ад».
Оноре де Бальзак
Под хладным холодом ракит
кипят стрекозы с самой рани,
чтоб,
выходя, где кошка спит
на переломленном диване
я вдруг завёл, как волчий вой,
вот эту песню до упора:
«приди… родная… Боже мой…»,
всё грезя, что, быть может, скоро
ты, плёнкой пущенной назад,
так быстро пятясь по щебёнке,
ко мне вернёшься в этот ад,
поправив чепчик на ребёнке.
* * *
Йо-хо-хо, и бутылка рому.
Роберт Луис Стивенсон
Как зубы, чёрные заборы
на невосточной стороне,
куда, закончив разговоры
и о тебе, и обо мне,
мы вылетаем по излому
не обозначенных путей
на этой карте.
Бэби, рому
при каждой смене скоростей!
* * *
Саше Багировой
Не обернувшись никуда
и не ответив эсэмэскам,
забыв само-то слово «да»,
в дворы развешанных по лескам
глаза таращивших лещей
мы схоронились почему-то,
то положение вещей
не отрицая слишком люто,
когда, настигнув нас, зима
вдруг обожгла морозом спины
и ты сказала: «Я сама» -
и вышла оползнем из глины,
ломая стены, как стекло,
и плача чёрными слезами…
Ну, вот – опять не повезло.
Ну, вот – опять всё сами, сами.
Пабло Пикассо
* * *
Сугробы свалены, как горы,
у остроухого угла –
здесь,
где кончаются заборы,
ты окончательно дала,
где,
нас подбадривая,
сзади
хлебали пиво на ходу…
Как постарели эти бляди,
меня имевшие в виду.
Насквозь сквозь павшие столетья –
Эй-эй, хоть кто-нибудь, эй-эй! –
всё так же ветер ходит плетью
у распоследних тополей,
и ёлки гнутся в повороты,
где завершаются дома…
Ну, вот и встретил я кого-то,
пробормотавшую: «Сама!» -
опять за ёлками у стенок,
подняв подол, как чёрный нож.
И ветер вился у коленок
и был на ветер не похож.
* * *
Так ярки звёзды справа впереди.
И наконец-то мы на этой крыше.
Ты только никуда не уходи
из-под антенн, забравшихся повыше.
Теперь уже вся эта кутерьма
лишь мельтешит под пятками закатом.
Давай шагнём за крайние дома
над в крупный лёд замёрзшим перекатом.
Как здесь всё время хочется дышать.
Эй-эй, джаз-банд, слабай-ка отходную!
Ах, как бы мне тебе не помешать,
когда тебя я чувствую, родную.
А ветры снова встретят нас к утру,
дрожа, как изнывающие кони,
а ты шепчи: «Я больше не умру»
во сне, как в отрицательном уклоне.
* * *
Как холодно под утро меж лопаток,
где ты дыханьем согревала мне.
Мерцавшая луной до самых пяток –
такой ты вновь привиделась во сне.
Переползая, словно лужи, тени,
чуть мёртвый,
извиваясь на полу,
я так и не достал твои колени,
как льдинки, ускользнувшие к углу.
Закрыли дверцы скрипло шифоньеры.
Всё холодней от утра, как воды.
Ах, я устал от вашенской манеры
навечно исчезать из лабуды.
Но тени ждут, всё так же бестелесны
и так теплы, как коврики в ногах,
когда вы,
как обычно, неуместны,
войдёте в мушкетёрских сапогах,
и ночь вспорхнёт,
встревоженная,
пылью
по следу остывающих следов,
всё так же уводящими в Севилью,
так ждущую тебя меж городов.
Музе
В тропе,
замешанной в сугробы,
так далека от верха дня,
перелезая молча,
чтобы
не постареть,
веди меня,
ты,
окаянная, родная,
опохмелённая к шести,
не то летя, не то хромая,
с девчачьей грудкой травести.
Тебя с боков стесняют горы –
конечно, где уж тут пролезть! –
поправ ногой мусоросборы,
вот ты исчезла…
снова есть
и чуть передохнув от мата,
таскаешь мордой по грязи
меня,
за то, что из отката
я всё не выбился в князи.
Ночь напрягается плотнее.
Ну, где ж ты, где ж ты, где ж ты, где?!!!
Мне,
хоть крича, хоть сатанея,
не удержать тебя в узде,
и беспощадна, как медуза,
тепла, как кожа на груди,
моя заносчивая муза,
ты всё ведёшь меня.
Веди!
* * *
Среди глыб из тумана пролезши внутрь,
вот я снова в морозе, как в жидком льду,
- Пацаны, а почём тут, в натуре, дурь? -
вопрошая с наклейкою на заду.
Перемешаны лица, как сколки скал.
На дыму, как прибое, прожектора.
Я кого-то сегодня опять искал,
уцепляясь за руки, как леера.
Ветер падал, как камни, на ночь и свет.
Ах, как дышится, Боже, когда несёт.
По туманам, как скалам, где больше нет
ни тебя, ни меня, я шагаю – вот!,
чтобы трамваи, закатанные задом вниз,
оттрезвонили трелью мне из задов,
где последняя ёлка и первый тис
накукуют мне ровно под сто годов.
А по тракту витрины, как зеркала,
корча рылы, ломаются на ходу.
Я по свету, как следу, где ты была,
до тебя обязательно не дойду.
* * *
Опять всё ближе к карнавалу.
Он окончателен и лих.
За блядь башляем по безналу,
ебя её от сих до сих.
Чадят дома, как папироски.
Клочками мечется народ.
И в комбинашке третьей носки
она, нежданная, идёт
сияюща, полураздета,
всё время пьющая до дна,
принцесса группового «это»,
всегда со мной, всегда одна.
И чуть полапав эту суку
и сплюнув жвачкой, как слюной,
по кладбищу, как виадуку,
я – всё! – ушёл к себе домой.
* * *
Переменчивая погода
переменчива во дворе.
У подъезда, где нет прохода,
ты сплясала под ноту «ре».
С неба сыпались, как извёстка,
словно в августе, горсти звёзд.
Прогулявшись до перекрёстка,
ну, ответь же мне на вопрос:
мол, сегодня всё время рано
затемняются небеса,
что, мол, ноту ты спела спьяна
и, вообще, вон зовут леса…
И вильнув, как лисичка, задом,
потеряйся в материке…
И домами, как чёрным садом,
пусть я выйду один к реке.
Будет холодно, будет тихо,
где ворочается вода.
Три аккорда, как три триптиха,
я заброшу,
где лебеда,
так замёрзшая между стенок
двух сугробов, роняя пыль,
надломившись вблизи коленок,
что-то шепчет на суахиль.
* * *
На руки дождь слетает снегопадом.
Он очень тёпл, согретый в свете ламп.
Здесь, по ногам идя торговым рядом,
я выпускал тебя, как птицу-вамп.
Тогда месило ветром перелески
и по дворам ходили тени ног…
Последний хит забытой «Арабески» -
и вот, я, вроде, сделал всё, что мог.
А ночь упала как бы покрывалом,
от света, как тебя, отгородя,
и белым пальцем, словно чёрным жалом
я всё пишу, проклятую, тебя.
* * *
Рекой, чужой, почти как люди,
я снова посуху иду
к вон той,
которой лапал груди
в непротрезвляемом бреду.
С боков обыденно сереет,
и вот – и кончился рассвет.
Она, наверное, болеет,
как и тогда в двенадцать лет.
С окошек сыпятся иголки
последних инеев зимы.
Всё там же так же ходят волки,
которых не добили мы.
И снег, как запах незабудки,
лицом ломается в ногах.
Лишь пол-столетья до побудки.
Спи-спи, родная, в берегах.
* * *
Давайте будем по порядку:
вот вы слабали лук порей,
мне разлохматили укладку
не так, как стал бы брадобрей,
почти коснулись грудью тела,
когда закончили романс,
и после «ой, я не хотела»,
мы распрощались в первый раз.
Звенело сердце, как литавры,
от пустоты в моей руке.
Я ревновал, как эти мавры
на том египетском песке.
И перейдя на «ты» под утро,
перед луною, как дырой,
под едкий запах перламутра
мы разбежались во второй.
И вот уж нету того века
через неделю января.
А я всё помню человека,
с которой всё всё время зря.
И остановленный в прихожей,
как ветром, запахом волос,
вот – написал о ней, прохожей,
к которой так и не донёс
пустую крышечку от пудры,
всю в пудре ватку для лица,
и от которой,
от лахудры,
не уходил бы до конца.
* * *
Ложится вечер сыро, душно,
слезясь на фары упырей.
Возбуждена, опять бэушна ,
она опять у фонарей.
Вот повернулась левым боком,
с полы отряхивая снег…
И я остался ненароком,
уж без неё не человек,
вот в этом запахе одежды
из света, спермы и снегов,
в её распахнутые вежды
пройдя все двадцать пять шагов,
когда почти что в полушаге
она растаяла.
Ну, вот –
в моём проспекте, как в овраге,
опять заводят хоровод.
Но как калика-перехожий,
меж этих, что всегда пьяны,
я всё ношу её под кожей,
как сердце с правой стороны.
* * *
По водостокам стекает серым.
Вот и обкусана кромка дня.
Здесь, проходя по весам и мерам,
пусть-ка забудут они меня.
Ночь перевёрнута кверху задом.
Слева рванулись, и вот – фокстрот.
Смяв пол-аккорда четвёртым ладом,
что же ты снова желаешь в рот?
Лесенки-лесенки, словно пальцы.
Треснул мизинец у каблука.
В этих витринах, как все скитальцы,
ты распрощалась: «Пока-пока!»
и наклоняясь над проспектом ликом,
долго сияла то там, то там…
Я вас запомню под этим ником,
вечно распятым по небесам.
Ангелы, ангелы, пойте тише,
видите? – холод от ноября!
Здесь, на последней с востока крыше
я ей сыграл всё вот это зря.
Но на руках, что легли под ноги,
сбацав басами, как контрабас,
может, на этой на пол-дороге
я наконец-то забуду нас.
* * *
Где мороза привкус крови,
где всё так же, как вчера,
я поймал тебя на слове,
еле крикнутом: «Ура»,
и под россыпью петарды,
как костёр, поднял в седло,
чтоб дыханием у гарды
ты мне сделала тепло.
Нас встречают мимолётом
ёлки, палки, волки, вой…
Возле месяца намётом
мы останемся с тобой
мимо тех, что нас не встретят
на последнем тупике,
где медведи жёлтым метят
эти тени при реке.
Отвернись, ломая слёзы,
индевелые, у скул.
Я тебе сквозь все морозы
так бы на руки и дул,
чтоб прохладная, нагая,
ты дымилась от огня…
Вот и счастье, дорогая,
столько ждавшее меня.
Песня иноходца
Александре Багировой
На крупе холодно от пистолета.
А ну-ка шпорами крути-верти.
Мы обязательно проедем это,
необойдённое, на пол-пути.
Затвор откинулся почти зигзагом .
Прижмитесь талией, где патронташ.
Давай, подкованы, гремящим шагом
пойдём по городу, который наш.
С боков ломаются, как глазки, льдинки.
Метёт обломками по мостовой.
Ну, что? – раскручивай свои пластинки,
необронённые. Само собой!
А там под звёздами при перегонах
пусть выдыхается локомотив.
На этих улицах – моих каньонах! –
я овеваю вас шелками грив.
И пусть всё валятся на ваши ноги
подъезды губками всё веселей.
На этом городе на пол-дороге
эх, оголтелая, а ну, налей!
* * *
Не дождавшийся кого-то,
изойдя остатком пота,
не дойдя до поворота,
я, стоячий, всё стою,
ожидая, что в упряжке,
с белой грязью ниже ляжки,
поминая имя Сашки,
ты споёшь её – мою
песню брошенного года.
И останется погода
под февральский запах йода
белой грязью на пути.
Поспеши, взметая комья
этой грязи у придомья.
Только что-то не о том я –
ох, Ты, Господи, прости.
И вот я пошёл по кромке –
перекошен, при котомке –
колеи, где лужи,
ломки,
пахнут чистым, как вода.
Ты не жди меня по ходу,
я вернусь к другому году,
нашу сизую погоду
на руках неся сюда.
* * *
Вот и снова,
совсем как прежде,
я пошёл, как по подиуму,
в синьке Млечного, как в одежде,
так надетой не по уму,
грязью сбрызгивая с ладоней
этих, знавших всё наперёд,
вот сюда –
где, как прежде, кони
дожидаются,
от ворот
рвясь закатами по восходам,
грязи сбрызгивая с копыт,
к нашим самым высоким водам,
где, как сердце, всегда болит
это, сброшенное по ходу,
словно грязи, с копыт и пят.
Эх, залётные, ну же, ходу!,
не оглядываясь назад.
* * *
«Пока-пока», - и вот пошла
она по центру центрифуги,
полураздета и пошлА,
мои стихи, как чьи-то фуги,
читая спьяна,
у груди,
вон той, что слева – там, где сердце,
храня мой том,
что позади
имеет слово «интермеццо».
И потерял я вдруг её,
бродя по скошенной дороге,
хватая свет за остриё,
едва вытягивая ноги
из лиц, уложенных в дугу,
и всё ступая и ступая
по этим лицам на снегу,
где ты затеряна, тупая.
* * *
Как бы она ни была потом несчастлива,
я, по крайней мере, спас её от страшной муки –
я не втянул её в свой ад».
Оноре де Бальзак
Под хладным холодом ракит
кипят стрекозы с самой рани,
чтоб,
выходя, где кошка спит
на переломленном диване
я вдруг завёл, как волчий вой,
вот эту песню до упора:
«приди… родная… Боже мой…»,
всё грезя, что, быть может, скоро
ты, плёнкой пущенной назад,
так быстро пятясь по щебёнке,
ко мне вернёшься в этот ад,
поправив чепчик на ребёнке.
* * *
Йо-хо-хо, и бутылка рому.
Роберт Луис Стивенсон
Как зубы, чёрные заборы
на невосточной стороне,
куда, закончив разговоры
и о тебе, и обо мне,
мы вылетаем по излому
не обозначенных путей
на этой карте.
Бэби, рому
при каждой смене скоростей!
* * *
Саше Багировой
Не обернувшись никуда
и не ответив эсэмэскам,
забыв само-то слово «да»,
в дворы развешанных по лескам
глаза таращивших лещей
мы схоронились почему-то,
то положение вещей
не отрицая слишком люто,
когда, настигнув нас, зима
вдруг обожгла морозом спины
и ты сказала: «Я сама» -
и вышла оползнем из глины,
ломая стены, как стекло,
и плача чёрными слезами…
Ну, вот – опять не повезло.
Ну, вот – опять всё сами, сами.
Admin- Admin
- Posts : 1002
Join date : 2017-05-20 -
Re: Князь Расуль Ягудин. (Париж, Франция). Из света, спермы и снегов (стихи)
by Admin Thu Sep 26, 2019 2:01 pm
* * *
Издёрганный, как бантик на верёвке,
забытый всеми после ноль шести,
но с носом вместо розовой морковки
я, снеговик, оттаявший, прости,
вот так и не успев тебя потрогать
медвежьей лапой, снежистой от слёз,
по постаменту,
где,
отставив локоть,
ты целовалась с этим,
всё ж отнёс
к твоим плечам седое покрывало,
так вспыхнувшее белым на плечах,
и сколько бы –
всё время будет мало –
ты ни порхала бабочкой в лучах
тяжёлых глаз огнём горящих троек,
тебя не брошу я наедине
со мной,
где постоянно смертно боек
последний вальс на левой стороне.
* * *
Перцовкой пахнут твои губы ночью,
когда ты раскрываешь их во сне,
и тень от ивы вылитой помочью
тебя прижала, Боже, по весне
к моей груди,
иссохшейся за годы
всемерного отсутствия тебя.
Но ведь уже,
как принимают роды,
тебя я принял, годы разгребя.
* * *
Мариночке из Ишимбая
Опустевшая танцплощадка,
что ж ты снишься мне под зарю?
Там зелёнкой воняла ватка,
та, которой –
благодарю! –
я на вашей ноге порезы,
вами вытянутой вперёд,
всё ласкал, заряжая дезы :
что, мол так… но… наоборот…
Но закончился снежно-вьюжный
преддекабрьский школьный бал,
где на школе в районе «Южный»
я всё врал тебе, врал и врал…
И сегодня идя по шаткой
зарождающейся зиме,
провонявшей зелёнкой с ваткой,
не напомню вам обо мне.
* * *
На колесе блестит, блестит
остаток неба глянцевато,
оно имеет тот же вид,
что и при мае, где покато
твои блестели плечи там
у завершившегося пляжа,
когда я, отказавшись сам
от вальса и чего-то гаже,
тебя отнёс в руках назад
туда, где встреченный навстречу
тобой,
прошёл весь этот ад,
где я тебя увековечу
* * *
Я выбросил последнее манто,
когда-то согревавшее вам плечи
в глуби мехов…
Но это всё не то,
о чём бы я бы вёл бы эти речи,
когда бы вы стояли впереди,
склоняя опахалами на щёки
ресницы…
эти –
те, что у груди
моей,
как стрелки, считывали строки
секунд до тёмной ледяной зари,
вползающей метелями под двери,
как и когда вы, буркнув: «Не ори»,
в мехах, как зверь,
ушли, как ходят звери
* * *
По кочкам на велосипеде
я, как когда-то, жму и жму,
чуть косолапя, как медведи,
которых строго по уму
всё объезжаю, подлетая
от кочки к кочке: раз и раз…,
как будто заново листая
листы, где вписаны о нас
с тобой остатки строчек,
пропахшие слепым дождём,
который слизывая с мочек
твоих, я молвил: «Так идём?»
и, накреняясь на повороте
от столь тяжёлой позади
твоей притиснувшей плоти,
стонал оставшимся в груди
остатком сердца без движенья,
сквозь спину льнувшее к тебе
из хоть какого положенья,
как кошка не по ворожбе.
* * *
Тут стены камены и гулки
без всяких выходов к заре,
где если канул в переулки,
уже не вспомнишь о заре
и утре с привкусом рассола,
всегда внезапном, как закат.
Ты здесь всегда лабала соло,
швыряя фантики назад.
И вот – теперь у полувека,
мне до которого дня три,
никак не вспомню человека,
который смотрит изнутри
тебя со мной по всей округе,
безлюдной на уклоне рек,
где только ты и ветры туги,
и я,
уже не человек.
* * *
По ходу хода чуть поближе,
как будто к финишу, к тебе
я очень может быть увижу
тебя,
на Ниве-Шевроле,
как руль, крутящую по кругу
овал галактики,
вчерне
тобою созданной под вьюгу
вон ту, в которой обо мне
ты позабыла на столетья,
всё воротя в руках овал,
чтоб я,
когда кончалась третья
галактика,
девятый вал
не нёс, не нёс бы вслед по следу,
ловя лохмотья пены и
опять, конечно же, к обеду
не поспевая из Перми.
* * *
И вот –
я, сняв тебя с колена,
сказал «бай-бай» и «ту-ту-ту» .
В локте болела эта вена,
которую,
совсем, как ту,
ты чуть потрогала зубами,
сияя синими, как бриз,
очами, скошенными к раме
картинки, вырезанной из
инетского авангардизма
с его нудизмом и те де,
и горько плакала харизма
твоя на нижней бороде.
* * *
Оставив след зубов на папиросе,
отплюнутой с помадною каймой,
и мельком задержавшись на вопросе:
что, мол, вот я твоя, а ты, мол, мой,
ты улыбнулась жалко и щербато,
гандоном сплюнув, облизнувшись,
и сказала: «Ну…», - и дальше много мата
о том, что все мы вовсе не твои.
* * *
Мы всё хотели и хотели
шейк, твист, шансон и рок-н-ролл,
и вас,
дебелую и в теле,
которую, как тяжкий вол,
я всё пахал, как плугом нови,
выскальзывая и вопя…
О вас, впитавшейся до крови
вглубь тела,
грежу недоспя
и с недосыпу и похмели
всё вспоминаю вас одну -
как струнка, звонкую на теле,
струной ушедшую ко дну.
* * *
Виляя жопой тощенькой,
одетой в барракуды ,
локтями обдираема, портфелями и проч.,
не посрамивши, тоненька, как тополь, имя Люды,
последняя, прозрачная, похожая на ночь
истёртую, ненужную, раскоканную в брызги,
почти совсем растаянные в слёзки на ходу
шагающей по холоду, где я тебя, так изги-
бавшуюся, тоненьку, когда-нибудь найду.
* * *
Если выглянем в бОйницы, - ты сказала, -
может, что-то привидится, словно сон, -
и ногами по глине перебирала
с окуляровым кругом вкруг глаза.
Вон – в узкой раме прицела мелькнула стайка
то ли птиц, то ли веера скользких пуль,
и, прикладом притиснута:
«Ну-ка дай-ка, -
за обоймой протянута,
вдруг:
Расуль, - непривычно обмолвившись, обточила
плоской грудью кирпич у приклада, - Ну!»
и ногами, коленки содрав, сучила…
Вот такой вот лишь только тебя одну
я всё помню
и, сжёванной папиросы сплюнув шарик,
рассматриваю листок,
где твоё – что нас мало, но мы матросы, -
как наколка, наколото поперёк.
* * *
- Ну, это вовсе уж не дело, -
я изложил ей в позе «ню» . -
Ты, значит, этого хотела:
чтобы который раз на дню,
скрипя мозолями на пятках,
скрепя всю грудь и стиснув рот,
опять на этих наших блядках,
где только ты и я,
ну, вот
закончив на высокой ноте,
я ободрал с себя гандон
и, пьян, как Яна, что в «пехоте» ,
тобой уже спроважен вон,
гремя коленями,
не нужен,
всё теми ж лужами во льду пополз,
где, может, обнаружен тобой,
я вновь тебя найду?
* * *
Не возвращавшаяся сроду,
визглива, как бензопила,
вернувшись вдруг к тому уроду,
ты очень долго не пила,
и отворотивши нос со стоном,
как от Голгофы, от меня,
питаясь спермой, как планктоном,
с чужого члена, как с коня,
скользнула пустошами коек,
руками всплёскивая и мои ботинки без набоек,
которые давно твои,
таская шлёпанцами,
с пяток – гремя – роняя задний вес…
И мне хватало непоняток с тобой.
И так доволен без тебя
я шаркаю ногами близи обочины твоих
моих ботинок
в сложной гамме полу-ноктюрна для двоих.
* * *
Нездоровая обстановка:
ты, портьера и гобелен,
где я, сука и полукровка,
на уездный посёлок N
оброняю к вам, словно с липы,
с торса листья и листики…
вот такие с тобой мы, типы столь типические
с тоски из страниц неперелистнутых
оборачиваемся к нам,
из забытых и вечно гнутых, как краплёных, по уголкам.
* * *
По пистолетику друг другу
мы, подарив, вдруг разошлись,
и я забыл, как трогал тугу тебя,
вдыхая запах лисий,
и отворотившись,
пошёл, баюкая в руке,
от нежных в сердце накренившись остатков болей,
твой пистолет,
в одном носке,
ведя романс, как под виолу:
дуплет, дуплет, ещё дуплет
совсем, как там, когда к подолу и тёплым ляжкам,
как на свет,
всё выползал из перелины или похожего чего,
тебе букетом магазины неся как средство от всего.
* * *
Заметена в заметеной прихожей
до самых гланд метелью серебра,
где я тебя,
тупой и толстокожий, как челядь королевского двора,
намётом брал на локтевые сгибы,
согревшиеся под коленками,
где так непрогибаемы прогибы
подъямочные,
тёплые, как вы.
* * *
Перекинут твой волос через тоннель,
остро пахнущий снегом по перелеску,
и на снежистый запах «нюи-ноэль»
отворачиваясь в отместку и затылком таращась в твои глаза,
всё равно подойду на пол-лиги ближе
к одарённой прыгучестью, как коза,
как мороженный клён, нестерпимо рыжей
и сронив пол-подмётки от каблука
в эту бездну и… прочье, и прочье, прочье,
буду знать, что, ну, вот и ты так близка
багрянистой,
как выкидошной,
ночью.
* * *
По гандонам, маслянистым,
ускользающим в края из-под пяток,
вот, пречистым, и ушёл отсюда я,
оскользаясь, ковыляя
и хватаясь за тебя,
как всегда, всегда валяя дурака,
и нагрубя,
вдруг, к тебе опять пристроен
и одобрен фесебе ,
обеспечен, ладно скроен,
разрыдался по тебе.
* * *
Перрорально всунув водку
прямо в рот (ну… прямиком),
я обнял тебя, молодку,
также как бы молотком
ощущая и трактуя как бы, вроде бы, себя,
и обняв тебя, такую (ну… такую),
вот, гребя, словно ластами, клешнями,
выгребался из земли,
где ворочаются в яме
те, что так и не дошли
до вот этой слева ручки,
остро пахнущей дождём.
Я ж дошёл-таки до ручки.
- Так идём.
- Идём?
Идём.
* * *
Тяжким, свинцовым,
прям как рессорой,
стукнув по кумполу монумент
зонтиком,
как и обычно ссорой
снова закончив ангажемент,
вновь хоть туда, хоть туда, хоть далье
долго брела по обочинам,
тускло блестя, как звездой, медалью
школьной, серебряной,
не по нам.
* * *
C ободком от папиросы в пальцах,
ушлы и пошлЫ,
так глазасты и раскосы,
дофорсировав Ишлы ,
вы, сплясав вприсядку румбу
и стряхнув с лица пыльцу,
по зюйд-остовскому румбу,
прислоня меня к лицу на прощанье
ухмылявше-
муся по весь рот,
шли,
и я, не наебавши вас
с губы стирая пот,
закряхтел на пол- подъёме к пяткам под лодыжками,
как тогда, когда на съёме понял:
вот и вы – ami.
* * *
Неверная,
Христа апологетка
с прозрачным, льдинкой пахнущим лицом,
зачем ты мне букетиком, где ветка сирени
окольцована кольцом тернового венца,
пониже морды ласкала,
словно шарфиком из роз?..
И вот уж век негаснущие уорды,
как россыпи неугасимых звёзд,
я всё несу в горсти, клонясь в поклоне,
как неавторизованный хайер ,
тобой забытый прерван на пол-тоне
и взвешен на кресте весов и мер.
* * *
Невнятно что-то мне сказав,
и показав, как письку, фигу,
зачем-то мне небрежно дав,
ты облачаешься в веригу
и, больше не смотря в глаза
на бледных, как в иконах, ликах,
уже совсем не егоза,
к которой мы привыкли,
в криках
кричащих с неба белых птиц,
вдруг затерялась торопливо.
И мы, фанерные, без лиц,
всё путающие ave с viva,
пустыми дырками глазниц
на дырах лиц
на это диво,
всё смотрим, плача и скорбя
и рвя ногтями в клочья лица
пустых овалов,
так тебя
и помня,
гОрлицу, горлИцу.
* * *
День захлопнут, как ладошкой,
шторочкой под цвет полов,
по которым мелкой сошкой,
словоблуд и острослов,
я ходил, как песню, шутку
заунывную и в нос,
заводя:
мол, незабудку
я всё нёс к тебе и нёс,
кошкой вымокнув под снегом…
Был декабрь и нас несло
по снегам вот к этим негам,
где всё время так светло.
И нагретая ладошка
под рубашкой на груди
шевелилась так немножко,
засыпая.
А дожди
всё идут, идут,
туманом,
испаряясь со снегов,
к нам
всё время вечно пьяным
подползя на сто шагов,
тёплым пледом обнимая
твои хладные ступни.
Был декабрь,
начало мая,
были снова мы одни.
Издёрганный, как бантик на верёвке,
забытый всеми после ноль шести,
но с носом вместо розовой морковки
я, снеговик, оттаявший, прости,
вот так и не успев тебя потрогать
медвежьей лапой, снежистой от слёз,
по постаменту,
где,
отставив локоть,
ты целовалась с этим,
всё ж отнёс
к твоим плечам седое покрывало,
так вспыхнувшее белым на плечах,
и сколько бы –
всё время будет мало –
ты ни порхала бабочкой в лучах
тяжёлых глаз огнём горящих троек,
тебя не брошу я наедине
со мной,
где постоянно смертно боек
последний вальс на левой стороне.
* * *
Перцовкой пахнут твои губы ночью,
когда ты раскрываешь их во сне,
и тень от ивы вылитой помочью
тебя прижала, Боже, по весне
к моей груди,
иссохшейся за годы
всемерного отсутствия тебя.
Но ведь уже,
как принимают роды,
тебя я принял, годы разгребя.
* * *
Мариночке из Ишимбая
Опустевшая танцплощадка,
что ж ты снишься мне под зарю?
Там зелёнкой воняла ватка,
та, которой –
благодарю! –
я на вашей ноге порезы,
вами вытянутой вперёд,
всё ласкал, заряжая дезы :
что, мол так… но… наоборот…
Но закончился снежно-вьюжный
преддекабрьский школьный бал,
где на школе в районе «Южный»
я всё врал тебе, врал и врал…
И сегодня идя по шаткой
зарождающейся зиме,
провонявшей зелёнкой с ваткой,
не напомню вам обо мне.
* * *
На колесе блестит, блестит
остаток неба глянцевато,
оно имеет тот же вид,
что и при мае, где покато
твои блестели плечи там
у завершившегося пляжа,
когда я, отказавшись сам
от вальса и чего-то гаже,
тебя отнёс в руках назад
туда, где встреченный навстречу
тобой,
прошёл весь этот ад,
где я тебя увековечу
* * *
Я выбросил последнее манто,
когда-то согревавшее вам плечи
в глуби мехов…
Но это всё не то,
о чём бы я бы вёл бы эти речи,
когда бы вы стояли впереди,
склоняя опахалами на щёки
ресницы…
эти –
те, что у груди
моей,
как стрелки, считывали строки
секунд до тёмной ледяной зари,
вползающей метелями под двери,
как и когда вы, буркнув: «Не ори»,
в мехах, как зверь,
ушли, как ходят звери
* * *
По кочкам на велосипеде
я, как когда-то, жму и жму,
чуть косолапя, как медведи,
которых строго по уму
всё объезжаю, подлетая
от кочки к кочке: раз и раз…,
как будто заново листая
листы, где вписаны о нас
с тобой остатки строчек,
пропахшие слепым дождём,
который слизывая с мочек
твоих, я молвил: «Так идём?»
и, накреняясь на повороте
от столь тяжёлой позади
твоей притиснувшей плоти,
стонал оставшимся в груди
остатком сердца без движенья,
сквозь спину льнувшее к тебе
из хоть какого положенья,
как кошка не по ворожбе.
* * *
Тут стены камены и гулки
без всяких выходов к заре,
где если канул в переулки,
уже не вспомнишь о заре
и утре с привкусом рассола,
всегда внезапном, как закат.
Ты здесь всегда лабала соло,
швыряя фантики назад.
И вот – теперь у полувека,
мне до которого дня три,
никак не вспомню человека,
который смотрит изнутри
тебя со мной по всей округе,
безлюдной на уклоне рек,
где только ты и ветры туги,
и я,
уже не человек.
* * *
По ходу хода чуть поближе,
как будто к финишу, к тебе
я очень может быть увижу
тебя,
на Ниве-Шевроле,
как руль, крутящую по кругу
овал галактики,
вчерне
тобою созданной под вьюгу
вон ту, в которой обо мне
ты позабыла на столетья,
всё воротя в руках овал,
чтоб я,
когда кончалась третья
галактика,
девятый вал
не нёс, не нёс бы вслед по следу,
ловя лохмотья пены и
опять, конечно же, к обеду
не поспевая из Перми.
* * *
И вот –
я, сняв тебя с колена,
сказал «бай-бай» и «ту-ту-ту» .
В локте болела эта вена,
которую,
совсем, как ту,
ты чуть потрогала зубами,
сияя синими, как бриз,
очами, скошенными к раме
картинки, вырезанной из
инетского авангардизма
с его нудизмом и те де,
и горько плакала харизма
твоя на нижней бороде.
* * *
Оставив след зубов на папиросе,
отплюнутой с помадною каймой,
и мельком задержавшись на вопросе:
что, мол, вот я твоя, а ты, мол, мой,
ты улыбнулась жалко и щербато,
гандоном сплюнув, облизнувшись,
и сказала: «Ну…», - и дальше много мата
о том, что все мы вовсе не твои.
* * *
Мы всё хотели и хотели
шейк, твист, шансон и рок-н-ролл,
и вас,
дебелую и в теле,
которую, как тяжкий вол,
я всё пахал, как плугом нови,
выскальзывая и вопя…
О вас, впитавшейся до крови
вглубь тела,
грежу недоспя
и с недосыпу и похмели
всё вспоминаю вас одну -
как струнка, звонкую на теле,
струной ушедшую ко дну.
* * *
Виляя жопой тощенькой,
одетой в барракуды ,
локтями обдираема, портфелями и проч.,
не посрамивши, тоненька, как тополь, имя Люды,
последняя, прозрачная, похожая на ночь
истёртую, ненужную, раскоканную в брызги,
почти совсем растаянные в слёзки на ходу
шагающей по холоду, где я тебя, так изги-
бавшуюся, тоненьку, когда-нибудь найду.
* * *
Если выглянем в бОйницы, - ты сказала, -
может, что-то привидится, словно сон, -
и ногами по глине перебирала
с окуляровым кругом вкруг глаза.
Вон – в узкой раме прицела мелькнула стайка
то ли птиц, то ли веера скользких пуль,
и, прикладом притиснута:
«Ну-ка дай-ка, -
за обоймой протянута,
вдруг:
Расуль, - непривычно обмолвившись, обточила
плоской грудью кирпич у приклада, - Ну!»
и ногами, коленки содрав, сучила…
Вот такой вот лишь только тебя одну
я всё помню
и, сжёванной папиросы сплюнув шарик,
рассматриваю листок,
где твоё – что нас мало, но мы матросы, -
как наколка, наколото поперёк.
* * *
- Ну, это вовсе уж не дело, -
я изложил ей в позе «ню» . -
Ты, значит, этого хотела:
чтобы который раз на дню,
скрипя мозолями на пятках,
скрепя всю грудь и стиснув рот,
опять на этих наших блядках,
где только ты и я,
ну, вот
закончив на высокой ноте,
я ободрал с себя гандон
и, пьян, как Яна, что в «пехоте» ,
тобой уже спроважен вон,
гремя коленями,
не нужен,
всё теми ж лужами во льду пополз,
где, может, обнаружен тобой,
я вновь тебя найду?
* * *
Не возвращавшаяся сроду,
визглива, как бензопила,
вернувшись вдруг к тому уроду,
ты очень долго не пила,
и отворотивши нос со стоном,
как от Голгофы, от меня,
питаясь спермой, как планктоном,
с чужого члена, как с коня,
скользнула пустошами коек,
руками всплёскивая и мои ботинки без набоек,
которые давно твои,
таская шлёпанцами,
с пяток – гремя – роняя задний вес…
И мне хватало непоняток с тобой.
И так доволен без тебя
я шаркаю ногами близи обочины твоих
моих ботинок
в сложной гамме полу-ноктюрна для двоих.
* * *
Нездоровая обстановка:
ты, портьера и гобелен,
где я, сука и полукровка,
на уездный посёлок N
оброняю к вам, словно с липы,
с торса листья и листики…
вот такие с тобой мы, типы столь типические
с тоски из страниц неперелистнутых
оборачиваемся к нам,
из забытых и вечно гнутых, как краплёных, по уголкам.
* * *
По пистолетику друг другу
мы, подарив, вдруг разошлись,
и я забыл, как трогал тугу тебя,
вдыхая запах лисий,
и отворотившись,
пошёл, баюкая в руке,
от нежных в сердце накренившись остатков болей,
твой пистолет,
в одном носке,
ведя романс, как под виолу:
дуплет, дуплет, ещё дуплет
совсем, как там, когда к подолу и тёплым ляжкам,
как на свет,
всё выползал из перелины или похожего чего,
тебе букетом магазины неся как средство от всего.
* * *
Заметена в заметеной прихожей
до самых гланд метелью серебра,
где я тебя,
тупой и толстокожий, как челядь королевского двора,
намётом брал на локтевые сгибы,
согревшиеся под коленками,
где так непрогибаемы прогибы
подъямочные,
тёплые, как вы.
* * *
Перекинут твой волос через тоннель,
остро пахнущий снегом по перелеску,
и на снежистый запах «нюи-ноэль»
отворачиваясь в отместку и затылком таращась в твои глаза,
всё равно подойду на пол-лиги ближе
к одарённой прыгучестью, как коза,
как мороженный клён, нестерпимо рыжей
и сронив пол-подмётки от каблука
в эту бездну и… прочье, и прочье, прочье,
буду знать, что, ну, вот и ты так близка
багрянистой,
как выкидошной,
ночью.
* * *
По гандонам, маслянистым,
ускользающим в края из-под пяток,
вот, пречистым, и ушёл отсюда я,
оскользаясь, ковыляя
и хватаясь за тебя,
как всегда, всегда валяя дурака,
и нагрубя,
вдруг, к тебе опять пристроен
и одобрен фесебе ,
обеспечен, ладно скроен,
разрыдался по тебе.
* * *
Перрорально всунув водку
прямо в рот (ну… прямиком),
я обнял тебя, молодку,
также как бы молотком
ощущая и трактуя как бы, вроде бы, себя,
и обняв тебя, такую (ну… такую),
вот, гребя, словно ластами, клешнями,
выгребался из земли,
где ворочаются в яме
те, что так и не дошли
до вот этой слева ручки,
остро пахнущей дождём.
Я ж дошёл-таки до ручки.
- Так идём.
- Идём?
Идём.
* * *
Тяжким, свинцовым,
прям как рессорой,
стукнув по кумполу монумент
зонтиком,
как и обычно ссорой
снова закончив ангажемент,
вновь хоть туда, хоть туда, хоть далье
долго брела по обочинам,
тускло блестя, как звездой, медалью
школьной, серебряной,
не по нам.
* * *
C ободком от папиросы в пальцах,
ушлы и пошлЫ,
так глазасты и раскосы,
дофорсировав Ишлы ,
вы, сплясав вприсядку румбу
и стряхнув с лица пыльцу,
по зюйд-остовскому румбу,
прислоня меня к лицу на прощанье
ухмылявше-
муся по весь рот,
шли,
и я, не наебавши вас
с губы стирая пот,
закряхтел на пол- подъёме к пяткам под лодыжками,
как тогда, когда на съёме понял:
вот и вы – ami.
* * *
Неверная,
Христа апологетка
с прозрачным, льдинкой пахнущим лицом,
зачем ты мне букетиком, где ветка сирени
окольцована кольцом тернового венца,
пониже морды ласкала,
словно шарфиком из роз?..
И вот уж век негаснущие уорды,
как россыпи неугасимых звёзд,
я всё несу в горсти, клонясь в поклоне,
как неавторизованный хайер ,
тобой забытый прерван на пол-тоне
и взвешен на кресте весов и мер.
* * *
Невнятно что-то мне сказав,
и показав, как письку, фигу,
зачем-то мне небрежно дав,
ты облачаешься в веригу
и, больше не смотря в глаза
на бледных, как в иконах, ликах,
уже совсем не егоза,
к которой мы привыкли,
в криках
кричащих с неба белых птиц,
вдруг затерялась торопливо.
И мы, фанерные, без лиц,
всё путающие ave с viva,
пустыми дырками глазниц
на дырах лиц
на это диво,
всё смотрим, плача и скорбя
и рвя ногтями в клочья лица
пустых овалов,
так тебя
и помня,
гОрлицу, горлИцу.
* * *
День захлопнут, как ладошкой,
шторочкой под цвет полов,
по которым мелкой сошкой,
словоблуд и острослов,
я ходил, как песню, шутку
заунывную и в нос,
заводя:
мол, незабудку
я всё нёс к тебе и нёс,
кошкой вымокнув под снегом…
Был декабрь и нас несло
по снегам вот к этим негам,
где всё время так светло.
И нагретая ладошка
под рубашкой на груди
шевелилась так немножко,
засыпая.
А дожди
всё идут, идут,
туманом,
испаряясь со снегов,
к нам
всё время вечно пьяным
подползя на сто шагов,
тёплым пледом обнимая
твои хладные ступни.
Был декабрь,
начало мая,
были снова мы одни.
Admin- Admin
- Posts : 1002
Join date : 2017-05-20 -
Re: Князь Расуль Ягудин. (Париж, Франция). Из света, спермы и снегов (стихи)
by Admin Thu Sep 26, 2019 2:29 pm
* * *
Стояли ветры непролазно
за неначавшейся зимой,
и ты была юна и праздна,
ты была – была со мной,
роняя льдинками смешинки
с почти заиндевелых губ.
И мельтешили мельтешинки
у нас в ногах, когда я, груб
от нежности, сжимавшей плечи,
поднял тебя из
дико, в крик
кричащей унитазной течью
реки с названьем «материк»,
и долго нёс по океанам,
проваливаясь до колен,
как и положено всем пьяным,
которым всё всего лишь тлен
за исключением глазасто
и ошарашено
лица,
ко мне закинутого
за сто
годов до этого конца.
* * *
Под звон литавр и бубенцов,
подняв к груди тугие вожжи,
ну, вот и мы в конце концов
из нашей улицы, где тоже
случился праздник,
выходя, как из метели вылетая,
разметки-знаки не блюдя,
черновиком сплеча листая
страницы улиц,
в полный рост привстав,
заводим, как шарманку:
«Эх, раззудись…» и «Ой, мороз…»,
и, не заканчивая пьянку,
касаемся руками рук
над вылетающей из низа
пургой, разматывавшей круг
гипертонического криза
в спираль,
сужающуюся в пургу,
летящую под тройкой.
И ты, ладони вознеся,
звеня подковой, как набойкой,
на тёплом левом каблучке
одной ноги, чечётным рядом,
всё не сидишь на облучке,
всё привстаёшь со мною рядом.
* * *
Под льдистым светом галогена –
под ледяным, как синий лёд,
я целовал тебя, где вена
так плавно переходит в рот,
потрескавшийся, как от страсти,
от жара, что не утолён.
Я всё содрал с тебя, как снасти
опавшей яхты,
весь в поклон
себя, дрожащего сгибая
обломком холода к ногам.
И ты открылась мне,
другая,
обнажена до самых ям-
очек там, где ключицы
просвечивают синевой.
И не соприкоснувшись, лица
твоё с моим,
меня с тобой
узнали,
проморгавшись,
криво
и окончательно кривясь,
и ты, юна и некрасива,
с меня, как лёд, сдирала грязь.
* * *
В бокал, где до серёдки не допито,
втопив бычок почти до ободка,
закончив обсужденье Броза Тито,
ты встала из дивана, как песка,
отряхивая фантики с подола,
дыша спокойно, ровно,
так легка!,
и по танцполу с выраженьем дола
взошла через косяк до потолка.
И там, свисая, как гирляндой, гривой
всегда осокой пахнущих волос,
опять такой –
такой нетерпеливой! –
в меня взглянула всем наперекос
через туман искусственных магнолий,
через трезвон ломающихся ламп,
и я остался без сердечных болей,
когда ты, дошептав последний ямб,
мне подмигнула подведённым веком,
уже почти забывшая меня.
И я, как трактом, двадцать первым веком
побрёл вослед походкою коня,
чужого всем, недужного, ломая
подковы на остывших большаках,
последнее желание желая –
в последний раз согреть тебя в руках.
* * *
В кромешной тьме пустынного коттеджа,
забыты в квадратуре метража,
шурша,
снимая,
шелухой одежды,
на звонкий луч, что тонок, как межа
между тобой и мной, шагнув синхронно,
вот – мы находим в зыбкости теней
друг друга,
как гардины, приоконно
горизонтально воспарив над ней.
И махаонное касание ладошки
мне, как лампадка, согревает лоб,
и так близка,
всё так же понарошке
начав так величаво сагу об-
-о мне,
ты таешь, остывая,
церковной свечкой, гибка и нага,
как бархаткой, ресницами лаская
меня – тобой любимого врага.
* * *
На оторвавшемся пароме
кладу штурвал на левый бок,
где никого по курсу, кроме
тебя,
распахивавшей стог,
как устье высохшей лагуны
через зыбучие пески,
где мы совсем забыли, юны,
как, поднимаясь на носки,
почаще ставили зарубки
под рост на левых косяках,
и где впервые,
из-под юбки вдруг вынув нож,
на большаках,
уже повёрнутая прямо
лицом к закату и пурге,
собой осознана как дама,
в ботфортах так не по ноге,
меня оставила при моле
речушки с запахом ручья…
И я рыдал от этой доли,
поняв, что вот ты и ничья,
как и сейчас у двери стога,
скуласта, ждущая опять,
что хоть у этого порога
я позабуду слово «вспять»
и, как положено пирату,
хлебая бормотуху-ром,
вдруг гряну песню не без мату
и приведу к тебе паром.
* * *
Вот так я жил, – я изложил Маришке,
носатясь на манер снеговика, –
кранил кранЫ и задвигал задвижки,
и никогда не шёл с материка
на на фиг мне не нужную пучину,
и, ковыряясь в огороде, где
благоухал навоз, горбатил спину,
и всем горжусь, что было позаде…
И ты молчала, с век роняя льдинки,
и, выдыхая паром сквозь мороз
немую речь,
по тёплой половинке
меж нами разделила абрикос
и, вмиг пропахнув цитрусово – летом!,
тянула венчик индевелых губ
всецело недвусмысленным ответом
к моей щеке, где слева выбит зуб.
* * *
Как на скошенной табуретке,
на обритой макушке гор
ты,
косички, как ёлка ветки, отодвинув от скул,
в упор
посмотрела в меня из сини
снега, неба и крупных звёзд
и, по икры в скале, как в тине,
утопая,
в неполный рост
приподнявшаяся, сразу
звонко стукнулась в небосвод…
Вот такой вот тебя, заразу,
я и помню,
хотя вот-вот, мне казалось,
тугие скулы и синевшие льдинки глаз
позабуду
там, где аулы
так и спрашивают о нас,
выбегая из-за калиток,
синим-синим сияя с лиц,
и дорога, как синий свиток
разворачивается вниз,
словно кожу, содрав коросту
листопадом опавших звёзд,
где до неба мне не по росту
я достал, выпрямляясь в рост.
* * *
Успев к закрытию базара,
я взял пол-хряка для неё,
прекрасно зная, что не пара
она мне, и что не моё
всё это: как дуэли, драки
среди продавленных полов
и тиной пахнущие раки,
не разумеющие слов
за исключением бессловных
пинков, прямых и боковых…
Я всё башлял тебе из кровных,
мной заработанных, моих
купюр, засаленных подушкой
большого пальца на ноге,
когда ты мне казалась душкой,
милашкой, рыбкой и тэдэ,
однажды вдруг у поворота
мне вдруг вернувшей портмоне,
в котором в плесени от пота
купюры с важностью Монэ,
завиты в ворохи дремуче,
смотрели мраком на меня,
углами, колкими, как сучья,
себя вокруг распространяя
и почему-то сохраняя
твой запах свежести и вод,
которыми,
кляня, стеная,
я всё ж взойду к тебе вот-вот.
* * *
– Лосось уплыл, – ты радостно сказала,
как книгу, растворив пустой поднос. –
Уплыл, как по аквариуму, залу,
пустой поднос подсунув мне под нос, –
и улыбаясь радостно, тревожно,
прильнула обжигающе к плечу,
и бормоча, как плача: «Невозможно»,
как крикнув, вдруг шепнула: «Не хочу».
* * *
В газетной сдвинутой пилотке
вися ногами сверху вниз,
как в опрокинувшейся лодке,
ты всё ж таки на свой Матис
с усильем выпала из тесных
моих объятий боковых,
коньком бровей небестелесных,
попав в окошко, как под дых.
И, обернувшаяся, прямо
и нелицеприятно мне сказала:
– Вот и дома дама, –
шурша пилоткою в окне.
И долго я на полдороге,
в снежинки кутаясь, как в мех,
стоял, всё вспоминая ноги,
в пилотку всунутые вверх.
Шансон
Палатка завернула кверху юбку,
и вот – открыты славе и хуле,
мы, слава Богу, нашу самокрутку,
как трубку мира, не пустив, але!,
по кругу, ограниченному кругом
бараков на попах, как домино,
подмигивая девкам и подругам,
не доиграв в очко-двадцать-одно,
в последний раз касаемся друг друга,
похожие на педиков вполне…
Ты, выходя из замкнутого круга,
не будь обеспокоен обо мне,
шагая, как по самой шаткой крыше,
торцам, по кругу вставленным стоймя,
туда, где вы увидитесь чуть выше,
не вспоминая, Господи, меня.
* * *
Вот опять по параллели,
не желавшие её,
мы пришли на эти мели,
накренившись, ё-моё!,
парусами параллельно
прямо зеркалу лагун,
где я,
рифмами пастельно
изложил, ловкач и лгун,
на грунтованном закате
всё: мол, твой, а ты моя…
И с какой же это стати,
пенных берегов края
в паруса соединяя,
я опять повёл к тебе
континенты?, отмокая
всей душой на городьбе
серых волн у сухогруза,
поприветствовавшего
нас в проливе Лаперуза,
где, о, Господи!, ого!,
я настиг тебя, где гребни
нулевой меридиан
накануне и намедни,
растопырен, сед и пьян,
приложил к твоим лодыжкам,
согревая, леденя…
Вот и всё моим малышкам
рассказал я про меня.
* * *
Чуть слышно ляпнув:
– Хризантемы
и розы отцвели в саду, –
поразбросав вокруг тотемы,
как кегли,
– хм, хау-ду-ю-ду, –
ты молвила и вышла к мачте
и не вернулась больше.
Ннда!
Эй, Алеутские, не плачьте,
она же больше вот сюда
уж не придёт, кренясь спиною,
как мачтой, к шельфу,
клочья льда поразбросав,
где сединою,
как снегом, мечена вода
у мачты,
и, прервав все речи,
я всё стою у чёрных вод,
из бесконечности, как течи,
снегами рвущихся на норд.
* * *
Ну…, как и прежде, полоумны,
взнуздав ландо, как галеон,
обуты в белые котурны,
руками, как когтями, вон
мы выскребаемся из устья
проулка, пахшего, как соль
и пена этого,
допустим, нас трактовавшего как ноль,
муссона,
долго, непреклонно
не признавающего нас
у устья улочки, наклонно
в нас пялившей багровый глаз,
как маяка, двери борделя,
сопроводившего по всем
дворам-морям,
на самом деле всё время занятый не тем,
когда,
настойчиво и стоя,
встречал на кромке пирса нас,
где, солон, жарок, не про то я
всё говорил, пускаясь в пляс
со всей собравшейся в бунгало
Ла-Скалой, пахнущей огнём,
и нам всегда казалось мало
всего того, к чему идём,
задёрнув шторками проулки –
не обернувшись – позади,
всё так же те ещё придурки,
муссоны пенные к груди
приняв из солнечного света
и наконец-то без затей
впервые трогая друг друга
меж тазобедренных костей,
уже исторгнуты из лона
проулка
за минуту до
с костистым флагом галеона неумолимого ландо.
Стояли ветры непролазно
за неначавшейся зимой,
и ты была юна и праздна,
ты была – была со мной,
роняя льдинками смешинки
с почти заиндевелых губ.
И мельтешили мельтешинки
у нас в ногах, когда я, груб
от нежности, сжимавшей плечи,
поднял тебя из
дико, в крик
кричащей унитазной течью
реки с названьем «материк»,
и долго нёс по океанам,
проваливаясь до колен,
как и положено всем пьяным,
которым всё всего лишь тлен
за исключением глазасто
и ошарашено
лица,
ко мне закинутого
за сто
годов до этого конца.
* * *
Под звон литавр и бубенцов,
подняв к груди тугие вожжи,
ну, вот и мы в конце концов
из нашей улицы, где тоже
случился праздник,
выходя, как из метели вылетая,
разметки-знаки не блюдя,
черновиком сплеча листая
страницы улиц,
в полный рост привстав,
заводим, как шарманку:
«Эх, раззудись…» и «Ой, мороз…»,
и, не заканчивая пьянку,
касаемся руками рук
над вылетающей из низа
пургой, разматывавшей круг
гипертонического криза
в спираль,
сужающуюся в пургу,
летящую под тройкой.
И ты, ладони вознеся,
звеня подковой, как набойкой,
на тёплом левом каблучке
одной ноги, чечётным рядом,
всё не сидишь на облучке,
всё привстаёшь со мною рядом.
* * *
Под льдистым светом галогена –
под ледяным, как синий лёд,
я целовал тебя, где вена
так плавно переходит в рот,
потрескавшийся, как от страсти,
от жара, что не утолён.
Я всё содрал с тебя, как снасти
опавшей яхты,
весь в поклон
себя, дрожащего сгибая
обломком холода к ногам.
И ты открылась мне,
другая,
обнажена до самых ям-
очек там, где ключицы
просвечивают синевой.
И не соприкоснувшись, лица
твоё с моим,
меня с тобой
узнали,
проморгавшись,
криво
и окончательно кривясь,
и ты, юна и некрасива,
с меня, как лёд, сдирала грязь.
* * *
В бокал, где до серёдки не допито,
втопив бычок почти до ободка,
закончив обсужденье Броза Тито,
ты встала из дивана, как песка,
отряхивая фантики с подола,
дыша спокойно, ровно,
так легка!,
и по танцполу с выраженьем дола
взошла через косяк до потолка.
И там, свисая, как гирляндой, гривой
всегда осокой пахнущих волос,
опять такой –
такой нетерпеливой! –
в меня взглянула всем наперекос
через туман искусственных магнолий,
через трезвон ломающихся ламп,
и я остался без сердечных болей,
когда ты, дошептав последний ямб,
мне подмигнула подведённым веком,
уже почти забывшая меня.
И я, как трактом, двадцать первым веком
побрёл вослед походкою коня,
чужого всем, недужного, ломая
подковы на остывших большаках,
последнее желание желая –
в последний раз согреть тебя в руках.
* * *
В кромешной тьме пустынного коттеджа,
забыты в квадратуре метража,
шурша,
снимая,
шелухой одежды,
на звонкий луч, что тонок, как межа
между тобой и мной, шагнув синхронно,
вот – мы находим в зыбкости теней
друг друга,
как гардины, приоконно
горизонтально воспарив над ней.
И махаонное касание ладошки
мне, как лампадка, согревает лоб,
и так близка,
всё так же понарошке
начав так величаво сагу об-
-о мне,
ты таешь, остывая,
церковной свечкой, гибка и нага,
как бархаткой, ресницами лаская
меня – тобой любимого врага.
* * *
На оторвавшемся пароме
кладу штурвал на левый бок,
где никого по курсу, кроме
тебя,
распахивавшей стог,
как устье высохшей лагуны
через зыбучие пески,
где мы совсем забыли, юны,
как, поднимаясь на носки,
почаще ставили зарубки
под рост на левых косяках,
и где впервые,
из-под юбки вдруг вынув нож,
на большаках,
уже повёрнутая прямо
лицом к закату и пурге,
собой осознана как дама,
в ботфортах так не по ноге,
меня оставила при моле
речушки с запахом ручья…
И я рыдал от этой доли,
поняв, что вот ты и ничья,
как и сейчас у двери стога,
скуласта, ждущая опять,
что хоть у этого порога
я позабуду слово «вспять»
и, как положено пирату,
хлебая бормотуху-ром,
вдруг гряну песню не без мату
и приведу к тебе паром.
* * *
Вот так я жил, – я изложил Маришке,
носатясь на манер снеговика, –
кранил кранЫ и задвигал задвижки,
и никогда не шёл с материка
на на фиг мне не нужную пучину,
и, ковыряясь в огороде, где
благоухал навоз, горбатил спину,
и всем горжусь, что было позаде…
И ты молчала, с век роняя льдинки,
и, выдыхая паром сквозь мороз
немую речь,
по тёплой половинке
меж нами разделила абрикос
и, вмиг пропахнув цитрусово – летом!,
тянула венчик индевелых губ
всецело недвусмысленным ответом
к моей щеке, где слева выбит зуб.
* * *
Как на скошенной табуретке,
на обритой макушке гор
ты,
косички, как ёлка ветки, отодвинув от скул,
в упор
посмотрела в меня из сини
снега, неба и крупных звёзд
и, по икры в скале, как в тине,
утопая,
в неполный рост
приподнявшаяся, сразу
звонко стукнулась в небосвод…
Вот такой вот тебя, заразу,
я и помню,
хотя вот-вот, мне казалось,
тугие скулы и синевшие льдинки глаз
позабуду
там, где аулы
так и спрашивают о нас,
выбегая из-за калиток,
синим-синим сияя с лиц,
и дорога, как синий свиток
разворачивается вниз,
словно кожу, содрав коросту
листопадом опавших звёзд,
где до неба мне не по росту
я достал, выпрямляясь в рост.
* * *
Успев к закрытию базара,
я взял пол-хряка для неё,
прекрасно зная, что не пара
она мне, и что не моё
всё это: как дуэли, драки
среди продавленных полов
и тиной пахнущие раки,
не разумеющие слов
за исключением бессловных
пинков, прямых и боковых…
Я всё башлял тебе из кровных,
мной заработанных, моих
купюр, засаленных подушкой
большого пальца на ноге,
когда ты мне казалась душкой,
милашкой, рыбкой и тэдэ,
однажды вдруг у поворота
мне вдруг вернувшей портмоне,
в котором в плесени от пота
купюры с важностью Монэ,
завиты в ворохи дремуче,
смотрели мраком на меня,
углами, колкими, как сучья,
себя вокруг распространяя
и почему-то сохраняя
твой запах свежести и вод,
которыми,
кляня, стеная,
я всё ж взойду к тебе вот-вот.
* * *
– Лосось уплыл, – ты радостно сказала,
как книгу, растворив пустой поднос. –
Уплыл, как по аквариуму, залу,
пустой поднос подсунув мне под нос, –
и улыбаясь радостно, тревожно,
прильнула обжигающе к плечу,
и бормоча, как плача: «Невозможно»,
как крикнув, вдруг шепнула: «Не хочу».
* * *
В газетной сдвинутой пилотке
вися ногами сверху вниз,
как в опрокинувшейся лодке,
ты всё ж таки на свой Матис
с усильем выпала из тесных
моих объятий боковых,
коньком бровей небестелесных,
попав в окошко, как под дых.
И, обернувшаяся, прямо
и нелицеприятно мне сказала:
– Вот и дома дама, –
шурша пилоткою в окне.
И долго я на полдороге,
в снежинки кутаясь, как в мех,
стоял, всё вспоминая ноги,
в пилотку всунутые вверх.
Шансон
Палатка завернула кверху юбку,
и вот – открыты славе и хуле,
мы, слава Богу, нашу самокрутку,
как трубку мира, не пустив, але!,
по кругу, ограниченному кругом
бараков на попах, как домино,
подмигивая девкам и подругам,
не доиграв в очко-двадцать-одно,
в последний раз касаемся друг друга,
похожие на педиков вполне…
Ты, выходя из замкнутого круга,
не будь обеспокоен обо мне,
шагая, как по самой шаткой крыше,
торцам, по кругу вставленным стоймя,
туда, где вы увидитесь чуть выше,
не вспоминая, Господи, меня.
* * *
Вот опять по параллели,
не желавшие её,
мы пришли на эти мели,
накренившись, ё-моё!,
парусами параллельно
прямо зеркалу лагун,
где я,
рифмами пастельно
изложил, ловкач и лгун,
на грунтованном закате
всё: мол, твой, а ты моя…
И с какой же это стати,
пенных берегов края
в паруса соединяя,
я опять повёл к тебе
континенты?, отмокая
всей душой на городьбе
серых волн у сухогруза,
поприветствовавшего
нас в проливе Лаперуза,
где, о, Господи!, ого!,
я настиг тебя, где гребни
нулевой меридиан
накануне и намедни,
растопырен, сед и пьян,
приложил к твоим лодыжкам,
согревая, леденя…
Вот и всё моим малышкам
рассказал я про меня.
* * *
Чуть слышно ляпнув:
– Хризантемы
и розы отцвели в саду, –
поразбросав вокруг тотемы,
как кегли,
– хм, хау-ду-ю-ду, –
ты молвила и вышла к мачте
и не вернулась больше.
Ннда!
Эй, Алеутские, не плачьте,
она же больше вот сюда
уж не придёт, кренясь спиною,
как мачтой, к шельфу,
клочья льда поразбросав,
где сединою,
как снегом, мечена вода
у мачты,
и, прервав все речи,
я всё стою у чёрных вод,
из бесконечности, как течи,
снегами рвущихся на норд.
* * *
Ну…, как и прежде, полоумны,
взнуздав ландо, как галеон,
обуты в белые котурны,
руками, как когтями, вон
мы выскребаемся из устья
проулка, пахшего, как соль
и пена этого,
допустим, нас трактовавшего как ноль,
муссона,
долго, непреклонно
не признавающего нас
у устья улочки, наклонно
в нас пялившей багровый глаз,
как маяка, двери борделя,
сопроводившего по всем
дворам-морям,
на самом деле всё время занятый не тем,
когда,
настойчиво и стоя,
встречал на кромке пирса нас,
где, солон, жарок, не про то я
всё говорил, пускаясь в пляс
со всей собравшейся в бунгало
Ла-Скалой, пахнущей огнём,
и нам всегда казалось мало
всего того, к чему идём,
задёрнув шторками проулки –
не обернувшись – позади,
всё так же те ещё придурки,
муссоны пенные к груди
приняв из солнечного света
и наконец-то без затей
впервые трогая друг друга
меж тазобедренных костей,
уже исторгнуты из лона
проулка
за минуту до
с костистым флагом галеона неумолимого ландо.
Admin- Admin
- Posts : 1002
Join date : 2017-05-20 -
Re: Князь Расуль Ягудин. (Париж, Франция). Из света, спермы и снегов (стихи)
by Admin Thu Sep 26, 2019 2:55 pm
* * *
Мой аргамак устал на входе в город,
повис плечами, гривой и губой.
Я не хлещу,
я отпускаю повод.
Мой аргамак, ведь мы ещё с тобой?
Как клавесин, вздохнул асфальт в копытах.
За нами темень преодолена.
Давай не вспоминать о незабытых,
о том, как ты… как я…
и как она…
Уже вот-вот вернутся те метели –
уже не те, что согревали нас.
Вон тот сугроб, в котором, как в постели
раскалена,
она лабала вальс,
держа меня под руку из-под низу,
держа тебя за гриву, как фату,
и ты ледник, как небо по карнизу,
прошёл, не зная нашу наготу.
Сегодня ночь.
Кончаются деревья.
В следах скопилась чёрная вода.
И как всегда без слёз и недоверья,
мой аргамак, взнеси меня туда,
где белым мехом раскрывались почки
и где она молчала на плече.
Я понимаю, ты дошёл до точки,
оставленной, как клякса на листе,
но вот лишь шаг, и нам, возможно, снова,
как та постель, откроется сугроб
с последним тактом вальса из былого,
отсюда не похожего на гроб.
* * *
Взглянув окрест орлиным оком,
перешагнув меридиан,
вот, я здесь снова ненароком,
всё так же дик и дико пьян,
танцуя старое, как земли
по направлению к зиме,
ничьим речах никак не внемля,
на мотороллере-коне,
овеян ветра опахалом,
роняю с тела свет слюдой
путём, раскидистым и алым,
дыша туманом и водой,
ища тебя, такую злую,
не вспоминающую нас
с тобой,
что так же по Валую
всё мечет слёзы:
раз, раз, раз.
* * *
Я на гитаре больше не играю.
Всё потому, что я Наполеон.
Я приглашаю на ламбаду Раю,
швыряя ей под ноги пуансон .
Подайте мне все эти руки: обе!
И отвернитесь гордой головой,
чтоб я во фраке,
словно в чёрной робе,
сказал, что я пренепременно твой.
И пусть рыдают скрипками оркестры,
за нами уплетаясь по следам.
У вас сегодня, ну, конечно, менстры
как аргумент для «я тебе не дам».
Но как же, как твоя ладошка сладка!,
пропахшая снегами и дождём.
Ты для меня большая неполадка
на большаке , которым мы идём
по перепутьям неба –
как рожая –
по вееру переплетённых клумб…
Не забывай меня, моя чужая,
на прежний отворачиваясь румб.
* * *
Время кончилось сегодня
возле Спаса-На-Крови .
Не дождавшиеся полдня
после встречи визави,
мы расходимся, как веер,
радиально до кольца,
и на маечке Вермеер
ниже смуглого лица
отливает, словно ртутью,
так похожей на змею,
и она,
белёсой мутью
у бордюра на краю
растворяема, как льдинка,
не оглянется сюда.
Что ж ты, что ж ты, палестинка,
вся такая вот – из льда?
* * *
Погонный метр твоих волос бесплатно
я намотал на сдавленный порог,
пересчитав, как звёзды, многократно,
на всякий случай, каждый волосок.
И сразу день ударил в двери телом,
сорвав нас, всех двукрылых, с косяка,
и этим миром,
так осатанелым,
вот, мы пошли походкой босяка
к последнему оставшемуся морю ,
ступая в след, в след, в след прошедших ём ,
на той версте висящих на заборе,
как на кресте, к которому идём
* * *
1.
Неправильно всё это, где мы были.
Там тишина и мечутся мальки .
Но почему мы это не забыли,
всходя на перегоны и пески?
Ты помнишь, там мы проходили рядом
штакетников, склонённых на Восток,
и, опьянены дымом, словно ядом,
ползли среди ломающихся ног.
Вернулся ветр, ослабленный телами.
Мелькнуло небо слева между лиц
Я вас, пройдя последними балами,
оставил среди вспархивавших птиц,
и всё идя,
не оглянувшись даже,
оплакивая всё, где были мы,
не оттерев лицо от белой сажи,
почти дошёл до славы и тюрьмы.
2.
Забудем же всё это, где мы были,
где небо распласталось по углам,
где птицы, как чужие эскадрильи:
«Пора-пора», - отмахивали нам,
и, возле ног валяясь, переулки,
нас всё вели, за ноги теребя,
и как вот эти груди, эти булки
я мял, не оглянувшись на тебя,
что, как всегда, ненужна и нелепа.
Так почему ж я скользок поутру
в твоих руках,
как шляпочка из крепа,
и как всегда, всегда не ко двору,
ломаясь, словно кегли, на постели,
распластанный, как небо, по углам,
всегда солиден и как будто в теле,
и, ну, совсем, не нужный мне и вам?
Политическое
Не помолясь на злую весть
и всё идя куда-то, вроде,
зачем же мы остались здесь,
где никогда никто не ходит?
Мне погребальнейший напев,
напойте, птицы с серых веток –
уж раз я снова лев и лев,
от слова «левый, –
напоследок.
На Достоевского тюрьма.
На Валиди опять гестапо.
Да что ж всё ближе эта тьма
пока не хожего этапа?
Что ж мы валяемся, как ночь,
на пустоте, как пелерине?
Прости меня, родная дочь,
которой не было в помине.
***
Шашлычный запах ненормально сладок.
Как звёзды, мечет блики саморез.
Здесь установлен полный непорядок.
И здесь всё время времени в обрез.
По трассе пролетают недоумки.
Бормочет что-то кто-то весь кривой.
И всё таская сумки и подсумки,
всё ходит ангел с бритой головой.
Скажите тост, мой трезвый собутыльник,
валяясь мордой в срыгнутом рагу.
И, официант, чекушку за полтинник!,
которую я больше не смогу.
Но оркестровкой мата и клаксонов
я всё же вальсы затеваю здесь
у перепутья ломаных муссонов ,
где я, как будто, тоже, вроде, есть
на чурбачке с надменностью портшеза,
на пятачке, к утру поднявшем вой,
где под фейерверк шестого самореза
танцует ангел с бритой головой.
* * *
Вернись в Сорренто,
любовь моя.
из песни
Тёплый ветер щекочет тело.
Травы, травы, эх, ёб-твой-мать!
Под симфонию чистотела
почему бы нам не сплясать?
Заводите свою шарманку
у той горочки на боку.
Мы затеем почти как пьянку,
хороводы по бережку.
Перегнитесь спиной на руку.
Пол-квадрата
и мах ногой.
Может, даже и эту суку
пригласи.
Гой еси, гой, гой!
Пусть валяются по урезу
над излучинами тела.
Мне сегодня ну до зарезу
нужно, чтоб ты мне не дала.
Так крутись под рукой юлою,
спину прямо, бедро вперёд.
Мы очнувшись, дыша золою,
будем знать всё – всё наперёд.
И за нами оставшись пылью,
ветер сникнет на сколки слёз,
ни в Сорренто и ни в Севилью
не вернувшийся, тёпл и кос.
* * *
Терновник исколол мне петлей скулы,
но я, всё так же старый и больной,
иду, иду на эти караулы.
И кто же, Боже, этому виной?
Цепляются за голени бурьяны,
и никого левее пятачка,
где искривлённы, бешены и пьяны,
мычащие ламбаду под сверчка,
они стоят, кривясь по буреломам,
не нужные ни мне, ни хоть кому,
которых я, быть может, мог бы ломом,
когда б не ты,
которую,
саму
узнал в четырёхвостии прицела,
по преклонённой травяной волне,
что так тепла у сморщенного тела,
бегущую всё так же не ко мне.
Прощание с шансоном
Меня тут вечно беспокоил холод
хоть на подвале, хоть на чердаке.
Я всё сжимаюсь грудью, где наколот
мой старый двор,
всё время налегке
переходя дворы вон тот за этим,
ненужные и мёртвые, как смерть,
всё думая, что больше не ответим
мы этим, так и павшим в круговерть.
В ногах всё так же пробки и бутылки,
Метёт февраль гандоны на бордюр.
Забытые и старые «подстилки» ,
вы всё ещё под запах «Сигнатюр»
меня приветствуете взмахами ладоней,
роняя веки занавесками.
Но я, всегда махавшийся в поклоне,
уж не приду обратно, мон ами
* * *
Всё закончилось под начало
новой жизни, где края край.
Всё, что было, так было мало,
сколь на радуге ни играй.
Разошлись, как ворота, лица –
и открыто всё наперёд…
Мне всё время всё это снится
Венским вальсом наоборот,
где ольшаник промок, как губка,
капли стряхивая на нас,
где заканчивалась Алупка,
опыляя наш тарантас,
всё бегущий по той дороге,
сориентированной назад…
Мадемуазель, берегите ноги,
их подтягивая под зад,
всё слова из органной фуги
составляя в последний раз,
оттирая от щёк подпруги,
ограничивавшие нас.
* * *
На сердце холодно от страсти,
когда,
смотря тебе в лицо,
я по-тупому ляпнул: «Здрасте», -
и вот уже,
заподлицо
с тобой,
став веером, развея
все опахала ног и рук,
держусь левее и левее,
как на маяк, на этот звук
последнего «прости» и плача,
нестойко-ломких, словно сны,
как это делают все клячи,
к которым мы отнесены
* * *
На окне, как на колокольне,
на твоём,
отзвенел закат.
Что ж, пора уж дорогой дольней
выходить, как вперёд, назад.
Вот из форточки посмотрело,
как с иконы, твоё лицо.
На поребрик с остатком мела
я привстану, крутя кольцо,
оборачиваясь,
руками
балансируя с бока в бок,
и асфальтами, как песками,
побреду на ходулях ног,
не смотря на тебя из тракта
(что ж теперь-то уж!)
год… и год…,
в каждом шаге с значеньем такта
ожидая, что вот – вот-вот
ты появишься на дороге,
молодая, как в тридцать лет,
как ходули, всё ставя ноги
мне навстречу, в ответ, в ответ.
* * *
Отыграв в лото и бинго,
вот мы – дети семи лет,
голенасты, как фламинго,
здесь на фотке, где вас нет
будто бы,
и где я в чёлке
и беззубый впереди,
вместо будущей наколки
со значочком на груди,
октябрятским – тем, где Вова,
не похожий на меня…
Я совсем напрасно снова
из двенадцатого дня
сорок пятого июля
всё смотрю, как у стола
ты, притихшая, как пуля
самопального ствола,
всё глядишь из полумрака,
искажаясь в бликах ламп,
в плёнке света, словно лака,
так похожа на эстамп,
никому уже не нужный
к четырём-пяти утра,
и под ветер – тёплый, южный,
не сказав «пока…», «пора…»,
поднимаешься под льдинки
потолочной мишуры.
Пусть щербатые картинки
из неведомой поры
не глядят в худую спинку
с вертикалью позвонков,
пусть забуду я картинку
из неведомых веков,
где беззубенький и с чёлкой,
совершенно не любя,
со значочком над наколкой,
я уже искал тебя.
* * *
Слишком много сегодня стало
бесконечных, как смерть, минут,
ты на этой версте устала,
где полёг предыдущий люд.
Вот ты сунула мне под мышку
две подзорные и секстант
и, поправив мою манишку,
встала лагерем возле Анд,
у подножия дожидаясь
только повода для любви
чтоб,
в ладони мои склоняясь,
предложить своё визави.
И по следу на бездорожье,
занесённому, твоему,
где туманная,
как творожья,
не приветлива ни к кому,
тропка в небо идёт всё выше,
рассыпая гранульки льда,
я, ещё не дойдя, уж слышу
колокольное твоё «да!»
* * *
Ничего не видно из-за тени,
разграничевшей тебя со мной.
Я по комьям мрака, рвя колени,
никогда не меряным длиной
сотню лет
вползаю с глыб на глыбу,
всё роняя клочьями тепло
твоих губ и рук на эту дыбу,
на которой холодом мело
и сто лет назад, когда впервые
я, тобою брошенный,
к тебе,
всё вперёд вытягивая выю,
полз,
с боков ободранный в гурьбе
так изломанного, тёплого, как тело,
неба, не дождавшегося нас…
Ты, конечно, этого хотела,
по-кошачьи сжмуривая глаз,
ожидая на краю парсека,
что, ободран, жарок, я приду
с этим светлым ликом человека,
клочья солнц снимая на ходу.
Мой аргамак устал на входе в город,
повис плечами, гривой и губой.
Я не хлещу,
я отпускаю повод.
Мой аргамак, ведь мы ещё с тобой?
Как клавесин, вздохнул асфальт в копытах.
За нами темень преодолена.
Давай не вспоминать о незабытых,
о том, как ты… как я…
и как она…
Уже вот-вот вернутся те метели –
уже не те, что согревали нас.
Вон тот сугроб, в котором, как в постели
раскалена,
она лабала вальс,
держа меня под руку из-под низу,
держа тебя за гриву, как фату,
и ты ледник, как небо по карнизу,
прошёл, не зная нашу наготу.
Сегодня ночь.
Кончаются деревья.
В следах скопилась чёрная вода.
И как всегда без слёз и недоверья,
мой аргамак, взнеси меня туда,
где белым мехом раскрывались почки
и где она молчала на плече.
Я понимаю, ты дошёл до точки,
оставленной, как клякса на листе,
но вот лишь шаг, и нам, возможно, снова,
как та постель, откроется сугроб
с последним тактом вальса из былого,
отсюда не похожего на гроб.
* * *
Взглянув окрест орлиным оком,
перешагнув меридиан,
вот, я здесь снова ненароком,
всё так же дик и дико пьян,
танцуя старое, как земли
по направлению к зиме,
ничьим речах никак не внемля,
на мотороллере-коне,
овеян ветра опахалом,
роняю с тела свет слюдой
путём, раскидистым и алым,
дыша туманом и водой,
ища тебя, такую злую,
не вспоминающую нас
с тобой,
что так же по Валую
всё мечет слёзы:
раз, раз, раз.
* * *
Я на гитаре больше не играю.
Всё потому, что я Наполеон.
Я приглашаю на ламбаду Раю,
швыряя ей под ноги пуансон .
Подайте мне все эти руки: обе!
И отвернитесь гордой головой,
чтоб я во фраке,
словно в чёрной робе,
сказал, что я пренепременно твой.
И пусть рыдают скрипками оркестры,
за нами уплетаясь по следам.
У вас сегодня, ну, конечно, менстры
как аргумент для «я тебе не дам».
Но как же, как твоя ладошка сладка!,
пропахшая снегами и дождём.
Ты для меня большая неполадка
на большаке , которым мы идём
по перепутьям неба –
как рожая –
по вееру переплетённых клумб…
Не забывай меня, моя чужая,
на прежний отворачиваясь румб.
* * *
Время кончилось сегодня
возле Спаса-На-Крови .
Не дождавшиеся полдня
после встречи визави,
мы расходимся, как веер,
радиально до кольца,
и на маечке Вермеер
ниже смуглого лица
отливает, словно ртутью,
так похожей на змею,
и она,
белёсой мутью
у бордюра на краю
растворяема, как льдинка,
не оглянется сюда.
Что ж ты, что ж ты, палестинка,
вся такая вот – из льда?
* * *
Погонный метр твоих волос бесплатно
я намотал на сдавленный порог,
пересчитав, как звёзды, многократно,
на всякий случай, каждый волосок.
И сразу день ударил в двери телом,
сорвав нас, всех двукрылых, с косяка,
и этим миром,
так осатанелым,
вот, мы пошли походкой босяка
к последнему оставшемуся морю ,
ступая в след, в след, в след прошедших ём ,
на той версте висящих на заборе,
как на кресте, к которому идём
* * *
1.
Неправильно всё это, где мы были.
Там тишина и мечутся мальки .
Но почему мы это не забыли,
всходя на перегоны и пески?
Ты помнишь, там мы проходили рядом
штакетников, склонённых на Восток,
и, опьянены дымом, словно ядом,
ползли среди ломающихся ног.
Вернулся ветр, ослабленный телами.
Мелькнуло небо слева между лиц
Я вас, пройдя последними балами,
оставил среди вспархивавших птиц,
и всё идя,
не оглянувшись даже,
оплакивая всё, где были мы,
не оттерев лицо от белой сажи,
почти дошёл до славы и тюрьмы.
2.
Забудем же всё это, где мы были,
где небо распласталось по углам,
где птицы, как чужие эскадрильи:
«Пора-пора», - отмахивали нам,
и, возле ног валяясь, переулки,
нас всё вели, за ноги теребя,
и как вот эти груди, эти булки
я мял, не оглянувшись на тебя,
что, как всегда, ненужна и нелепа.
Так почему ж я скользок поутру
в твоих руках,
как шляпочка из крепа,
и как всегда, всегда не ко двору,
ломаясь, словно кегли, на постели,
распластанный, как небо, по углам,
всегда солиден и как будто в теле,
и, ну, совсем, не нужный мне и вам?
Политическое
Не помолясь на злую весть
и всё идя куда-то, вроде,
зачем же мы остались здесь,
где никогда никто не ходит?
Мне погребальнейший напев,
напойте, птицы с серых веток –
уж раз я снова лев и лев,
от слова «левый, –
напоследок.
На Достоевского тюрьма.
На Валиди опять гестапо.
Да что ж всё ближе эта тьма
пока не хожего этапа?
Что ж мы валяемся, как ночь,
на пустоте, как пелерине?
Прости меня, родная дочь,
которой не было в помине.
***
Шашлычный запах ненормально сладок.
Как звёзды, мечет блики саморез.
Здесь установлен полный непорядок.
И здесь всё время времени в обрез.
По трассе пролетают недоумки.
Бормочет что-то кто-то весь кривой.
И всё таская сумки и подсумки,
всё ходит ангел с бритой головой.
Скажите тост, мой трезвый собутыльник,
валяясь мордой в срыгнутом рагу.
И, официант, чекушку за полтинник!,
которую я больше не смогу.
Но оркестровкой мата и клаксонов
я всё же вальсы затеваю здесь
у перепутья ломаных муссонов ,
где я, как будто, тоже, вроде, есть
на чурбачке с надменностью портшеза,
на пятачке, к утру поднявшем вой,
где под фейерверк шестого самореза
танцует ангел с бритой головой.
* * *
Вернись в Сорренто,
любовь моя.
из песни
Тёплый ветер щекочет тело.
Травы, травы, эх, ёб-твой-мать!
Под симфонию чистотела
почему бы нам не сплясать?
Заводите свою шарманку
у той горочки на боку.
Мы затеем почти как пьянку,
хороводы по бережку.
Перегнитесь спиной на руку.
Пол-квадрата
и мах ногой.
Может, даже и эту суку
пригласи.
Гой еси, гой, гой!
Пусть валяются по урезу
над излучинами тела.
Мне сегодня ну до зарезу
нужно, чтоб ты мне не дала.
Так крутись под рукой юлою,
спину прямо, бедро вперёд.
Мы очнувшись, дыша золою,
будем знать всё – всё наперёд.
И за нами оставшись пылью,
ветер сникнет на сколки слёз,
ни в Сорренто и ни в Севилью
не вернувшийся, тёпл и кос.
* * *
Терновник исколол мне петлей скулы,
но я, всё так же старый и больной,
иду, иду на эти караулы.
И кто же, Боже, этому виной?
Цепляются за голени бурьяны,
и никого левее пятачка,
где искривлённы, бешены и пьяны,
мычащие ламбаду под сверчка,
они стоят, кривясь по буреломам,
не нужные ни мне, ни хоть кому,
которых я, быть может, мог бы ломом,
когда б не ты,
которую,
саму
узнал в четырёхвостии прицела,
по преклонённой травяной волне,
что так тепла у сморщенного тела,
бегущую всё так же не ко мне.
Прощание с шансоном
Меня тут вечно беспокоил холод
хоть на подвале, хоть на чердаке.
Я всё сжимаюсь грудью, где наколот
мой старый двор,
всё время налегке
переходя дворы вон тот за этим,
ненужные и мёртвые, как смерть,
всё думая, что больше не ответим
мы этим, так и павшим в круговерть.
В ногах всё так же пробки и бутылки,
Метёт февраль гандоны на бордюр.
Забытые и старые «подстилки» ,
вы всё ещё под запах «Сигнатюр»
меня приветствуете взмахами ладоней,
роняя веки занавесками.
Но я, всегда махавшийся в поклоне,
уж не приду обратно, мон ами
* * *
Всё закончилось под начало
новой жизни, где края край.
Всё, что было, так было мало,
сколь на радуге ни играй.
Разошлись, как ворота, лица –
и открыто всё наперёд…
Мне всё время всё это снится
Венским вальсом наоборот,
где ольшаник промок, как губка,
капли стряхивая на нас,
где заканчивалась Алупка,
опыляя наш тарантас,
всё бегущий по той дороге,
сориентированной назад…
Мадемуазель, берегите ноги,
их подтягивая под зад,
всё слова из органной фуги
составляя в последний раз,
оттирая от щёк подпруги,
ограничивавшие нас.
* * *
На сердце холодно от страсти,
когда,
смотря тебе в лицо,
я по-тупому ляпнул: «Здрасте», -
и вот уже,
заподлицо
с тобой,
став веером, развея
все опахала ног и рук,
держусь левее и левее,
как на маяк, на этот звук
последнего «прости» и плача,
нестойко-ломких, словно сны,
как это делают все клячи,
к которым мы отнесены
* * *
На окне, как на колокольне,
на твоём,
отзвенел закат.
Что ж, пора уж дорогой дольней
выходить, как вперёд, назад.
Вот из форточки посмотрело,
как с иконы, твоё лицо.
На поребрик с остатком мела
я привстану, крутя кольцо,
оборачиваясь,
руками
балансируя с бока в бок,
и асфальтами, как песками,
побреду на ходулях ног,
не смотря на тебя из тракта
(что ж теперь-то уж!)
год… и год…,
в каждом шаге с значеньем такта
ожидая, что вот – вот-вот
ты появишься на дороге,
молодая, как в тридцать лет,
как ходули, всё ставя ноги
мне навстречу, в ответ, в ответ.
* * *
Отыграв в лото и бинго,
вот мы – дети семи лет,
голенасты, как фламинго,
здесь на фотке, где вас нет
будто бы,
и где я в чёлке
и беззубый впереди,
вместо будущей наколки
со значочком на груди,
октябрятским – тем, где Вова,
не похожий на меня…
Я совсем напрасно снова
из двенадцатого дня
сорок пятого июля
всё смотрю, как у стола
ты, притихшая, как пуля
самопального ствола,
всё глядишь из полумрака,
искажаясь в бликах ламп,
в плёнке света, словно лака,
так похожа на эстамп,
никому уже не нужный
к четырём-пяти утра,
и под ветер – тёплый, южный,
не сказав «пока…», «пора…»,
поднимаешься под льдинки
потолочной мишуры.
Пусть щербатые картинки
из неведомой поры
не глядят в худую спинку
с вертикалью позвонков,
пусть забуду я картинку
из неведомых веков,
где беззубенький и с чёлкой,
совершенно не любя,
со значочком над наколкой,
я уже искал тебя.
* * *
Слишком много сегодня стало
бесконечных, как смерть, минут,
ты на этой версте устала,
где полёг предыдущий люд.
Вот ты сунула мне под мышку
две подзорные и секстант
и, поправив мою манишку,
встала лагерем возле Анд,
у подножия дожидаясь
только повода для любви
чтоб,
в ладони мои склоняясь,
предложить своё визави.
И по следу на бездорожье,
занесённому, твоему,
где туманная,
как творожья,
не приветлива ни к кому,
тропка в небо идёт всё выше,
рассыпая гранульки льда,
я, ещё не дойдя, уж слышу
колокольное твоё «да!»
* * *
Ничего не видно из-за тени,
разграничевшей тебя со мной.
Я по комьям мрака, рвя колени,
никогда не меряным длиной
сотню лет
вползаю с глыб на глыбу,
всё роняя клочьями тепло
твоих губ и рук на эту дыбу,
на которой холодом мело
и сто лет назад, когда впервые
я, тобою брошенный,
к тебе,
всё вперёд вытягивая выю,
полз,
с боков ободранный в гурьбе
так изломанного, тёплого, как тело,
неба, не дождавшегося нас…
Ты, конечно, этого хотела,
по-кошачьи сжмуривая глаз,
ожидая на краю парсека,
что, ободран, жарок, я приду
с этим светлым ликом человека,
клочья солнц снимая на ходу.
Admin- Admin
- Posts : 1002
Join date : 2017-05-20 -
Re: Князь Расуль Ягудин. (Париж, Франция). Из света, спермы и снегов (стихи)
by Admin Thu Sep 26, 2019 3:16 pm
* * *
Уснув, последний пономарь
на койке брошенной ночлежки
по кличке «Хилтон», в этот ларь
упав лицом слоновьей пешки,
пробормотал: «О, Господи»,
и мы, прислушавшись к босоте,
всегда кричавшей нам «иди!»
на самой-самой верхней ноте,
его накрыв, как пледом, днём,
шагнули по туману,
вязко
по груди утопая в нём,
в котором, словно ряса, ряска
нам обнимала хладом грудь,
прогрев, как взваром, до серёдки,
и мы прошли ещё чуть-чуть,
как будто в запахе селёдки,
в дыханье неба и морей,
с трудом вытягивая ногу
всё время левую…
Ей-ей,
а мы ведь вышли на дорогу
и вот почти уже дошли
до тополей, раскрывших ветки,
к которым шли и шли, и шли
от канарейки при беседке
* * *
Сияет, как фонарик, шляпка
гвоздя, на кой повесив груз
авоськи, что так пахла сладко,
я вдруг собрался в Мелеуз,
совсем-совсем не понимая
фламенко шин на большаках,
дождавшихся начала мая
на черноземьях, как песках,
дымящихся наверх слезами,
отпаренными от земли,
которые роняя сами
из глаз, иссохших, как угли,
мы всё давили, обнимаясь,
двумя ногами на педаль,
вполне научно в мае маясь,
что ничего уже не жаль,
когда, закончившись, всё это
уже не бьёт метелью в лик.
Ну, почему же снова лето?
Ну, почему, срываясь в крик,
мы не пропарываем стены
метелей лобовым стеклом,
возжаждав встретить перемены
за каждым скосом и углом
по кромкам ломаного тракта
вдоль бесконечной, как вода,
бугристой, словно катаракта,
зимы, где ты шептала «да»?
* * *
Под хладный дождь, пропахший тёплым душем,
взойдя ногами, босо, на порог,
мы, вдруг признав, что это нашим душам
и было нужно,
как под потолок,
под тучи вырастая из пелёнок,
ну, вот, выходим вместе и вдвоём,
где первый вихрь всё так же звёздно-звонок,
наш чёрный байк, как вздыбленный паром,
обнявший согревавшим покрывалом
холодных молний и горячих луж,
которым, как своим девятым валом
моей с твоей раскрывших крылья душ,
пошла, раскинув гафелями руки,
влача, как буруны, вслед за собой
меня,
уже обучена науке
нескромно признаваться, что я твой.
* * *
Ну, вот уже почти что –
не без водки –
друг в друга оголтело влюблены,
выслушивая плач погодной сводки,
пригревшись возле ледяной стены,
заводим, как хор мальчиков, дуэтом
так тонко-тонко – тембрами дискант,
как нганасаны, песню во об этом,
увиденном,
из самых-самых гланд,
что оползает с ликов, как с иконы,
налипшее, как сажа за века.
И нам многоголосьем перегоны
под поездами, что с материка
летят,
подпели стыками хрустально,
загнуты, как улыбками, дугой.
И вдруг закончив ноту,
«всё нормально»,
ты мне сказав, сказала: «Дорогой».
Молитва ваххабита
Закончен театр военных действий,
весь погорелый, как шайтан.
И мы, без всяческих последствий,
заначив чётки и Коран
в подсумке от боепакета
седьмого дня,
на третий день
навек оставили всё это,
перешагнув, как за плетень,
за небо, полное дымами,
по азимуту тридцать вбок
левее всех, что были с нами,
из коих каждый что-то мог,
пока не кончилось всё это,
как Волочаевские дни.
Ну, наконец-то снова лето.
Ну, наконец-то мы одни.
* * *
Случайно было: вечер, ночь
и ты в окне, как призрак ночи,
намылившись всецело прочь,
вдруг повернула ко мне очи,
перекрутив всю шею в жгут,
дрожа звездой на нижнем веке,
на том, что слева.
Что ж – я тут
при этом лучшем человеке.
И вот – закончилось вокруг
всё-всё не нужное нам больше.
Я целовал прогибы рук
всё дольше, дольше, дольше,
роняя с пальцев в клочья мглу,
совсем изорванную нами
на этой скатерти в углу
близ этой рюмки при сто-грамме,
и вынырнув из русых косм,
уже боясь смотреть на груди
твои, весь этот макрокосм
несу, несу тебе на блюде,
распаренный, дымясь в мороз,
приподнимаясь на носочки
к тебе, к которой рос и рос
стихом, заклеенным по строчке.
Уфа
Иссосаны, как наши члены,
в гандонах длинных мостовых
мы, залезя на манекены
с намёком титек,
пашем их,
как удобренья плексигласа
бросая семя внутрь стекла,
и не дождавшиеся Гласа
лишь Божьего,
когда дала
мне манекенша здесь на входе
на всхожий, как фуникулёр,
твой лик,
изменчивый в погоде,
которую, как пыль и флёр
они с меня сдирая скопом,
как след помады и гандон,
несли, несли меня галопом
всё вон и вон, и вон, и вон.
Так табунитесь, стервы, бляди
по миру, что мне так постыл.
Я вас имел всё время сзади,
чтобы не видеть ваших рыл.
И пусть закончится чечётка
ногтей на бледной мостовой,
через которую, как лодка
Харона, прёт мой постовой,
сочась неоновым нефритом,
нацелясь поцелуем губ
в меня, вдруг ставшего небритым,
почти что взявшимся на зуб
её, моей, лохматой, чёрной,
как запенённая вода,
всегда неслышной и проворной,
всегда мне говорившей «да»,
когда, растрёпаны, под ноги
твои укладывались в ряд
все те, кого ты: «Боги, боги, -
молила, -
яду, яду, яд…»
* * *
«Ну, вот, - очнувшись от простуды, -
я снова дерзок и упрям,
и чист, как целый шкаф посуды,
почти, как биссектриса, прям», -
сказал я ей, колбаской грудку
всё изгибая наперёд.
И ты,
под всю вот эту дудку
сплясавши вальс наоборот,
совсем мне не противореча,
был, как кожа, вся моя,
глазами, красными, как лечо,
от красных слёз,
тая, тая
морщинки там, где уголками
сходились веки,
от огня
отворотившись,
лишь руками
так слепо трогала меня.
* * *
«Ну, вот завязана интрига, -
подумал я, кладя перо, -
то будет правильная книга,
вся про Мальвину и Пьеро».
И повернувшись к тебе фасом,
потрогал ноги у колен,
чтоб Карабасом-Барабасом
забрать тебя и в галс, и в крен
давно покинутого театра,
похожего на рай земной,
где вся Сибирь, как вся Суматра,
особо сладостна зимой,
когда кончаются пожары
и начинаются дожди,
и мы, совсем ещё не стары,
прижавшись грудью у груди,
ебясь, как в душе, в тёплом ливне
и измеряя босиком
до горизонта, что противней
к утру,
дорогу над песком,
и утомлённые, как в песне,
дождём и солнцем, и водой,
всё ждём: вот-вот и интересней
пойдёт сюжет,
тот, что бедой,
вдруг обернулся,
и вернётся
к подмосткам театра-шапито,
где падуга, как сердце, бьётся,
и где всё живо, живо то,
что мы играли,
почему-то
не заслужив аплодисмент:
Пьеро, Мальвина, нетто, брутто,
и где нас больше нет и нет,
но где ты пахнущая винно,
всё ж повернулась мне анфас,
когда я выкрикнул: «Мальвина!»,
и мир, как театр, покинул нас.
Яге
Мы, Змей Горынович…
(хрен знает, откуда этот зачин)
Не слышим, слушая, не внемлем
под посвист ветра
нам
и вам,
для нас всецело неприемлем
летящий к нашим головам
ваш голос,
думающим что-то
и не желающим ничуть,
чтоб вы, стряхнув остатки пота,
нас целовали низко в грудь,
всё мельтеша, как фейерверком,
и потрясая, как колом,
вот этим, что по нашим меркам
не более, чем просто лом,
который, ржавенький и хладный,
я выбросил, содрав мозоль,
когда, красивый и нарядный,
с трудом,
испытывая боль
из-за отсутствия всех вместе:
тебя и лома, и кола,
заначив бакс и даму крести,
которая мне не дала,
(но я которую всё вижу –
и лишь её на всём пути),
которую –
ну вот! –
в Парижу
я поднимаю, чтоб нести
по чисто вымытым бульварам,
воняющим каштаново
каштанами, что так… задаром
наговорили мне слова
о ней, лохматенькой, как лама,
прильнувшей к телу у ключиц,
как перевёрнутая дама,
на брови плачущая вниз.
Уснув, последний пономарь
на койке брошенной ночлежки
по кличке «Хилтон», в этот ларь
упав лицом слоновьей пешки,
пробормотал: «О, Господи»,
и мы, прислушавшись к босоте,
всегда кричавшей нам «иди!»
на самой-самой верхней ноте,
его накрыв, как пледом, днём,
шагнули по туману,
вязко
по груди утопая в нём,
в котором, словно ряса, ряска
нам обнимала хладом грудь,
прогрев, как взваром, до серёдки,
и мы прошли ещё чуть-чуть,
как будто в запахе селёдки,
в дыханье неба и морей,
с трудом вытягивая ногу
всё время левую…
Ей-ей,
а мы ведь вышли на дорогу
и вот почти уже дошли
до тополей, раскрывших ветки,
к которым шли и шли, и шли
от канарейки при беседке
* * *
Сияет, как фонарик, шляпка
гвоздя, на кой повесив груз
авоськи, что так пахла сладко,
я вдруг собрался в Мелеуз,
совсем-совсем не понимая
фламенко шин на большаках,
дождавшихся начала мая
на черноземьях, как песках,
дымящихся наверх слезами,
отпаренными от земли,
которые роняя сами
из глаз, иссохших, как угли,
мы всё давили, обнимаясь,
двумя ногами на педаль,
вполне научно в мае маясь,
что ничего уже не жаль,
когда, закончившись, всё это
уже не бьёт метелью в лик.
Ну, почему же снова лето?
Ну, почему, срываясь в крик,
мы не пропарываем стены
метелей лобовым стеклом,
возжаждав встретить перемены
за каждым скосом и углом
по кромкам ломаного тракта
вдоль бесконечной, как вода,
бугристой, словно катаракта,
зимы, где ты шептала «да»?
* * *
Под хладный дождь, пропахший тёплым душем,
взойдя ногами, босо, на порог,
мы, вдруг признав, что это нашим душам
и было нужно,
как под потолок,
под тучи вырастая из пелёнок,
ну, вот, выходим вместе и вдвоём,
где первый вихрь всё так же звёздно-звонок,
наш чёрный байк, как вздыбленный паром,
обнявший согревавшим покрывалом
холодных молний и горячих луж,
которым, как своим девятым валом
моей с твоей раскрывших крылья душ,
пошла, раскинув гафелями руки,
влача, как буруны, вслед за собой
меня,
уже обучена науке
нескромно признаваться, что я твой.
* * *
Ну, вот уже почти что –
не без водки –
друг в друга оголтело влюблены,
выслушивая плач погодной сводки,
пригревшись возле ледяной стены,
заводим, как хор мальчиков, дуэтом
так тонко-тонко – тембрами дискант,
как нганасаны, песню во об этом,
увиденном,
из самых-самых гланд,
что оползает с ликов, как с иконы,
налипшее, как сажа за века.
И нам многоголосьем перегоны
под поездами, что с материка
летят,
подпели стыками хрустально,
загнуты, как улыбками, дугой.
И вдруг закончив ноту,
«всё нормально»,
ты мне сказав, сказала: «Дорогой».
Молитва ваххабита
Закончен театр военных действий,
весь погорелый, как шайтан.
И мы, без всяческих последствий,
заначив чётки и Коран
в подсумке от боепакета
седьмого дня,
на третий день
навек оставили всё это,
перешагнув, как за плетень,
за небо, полное дымами,
по азимуту тридцать вбок
левее всех, что были с нами,
из коих каждый что-то мог,
пока не кончилось всё это,
как Волочаевские дни.
Ну, наконец-то снова лето.
Ну, наконец-то мы одни.
* * *
Случайно было: вечер, ночь
и ты в окне, как призрак ночи,
намылившись всецело прочь,
вдруг повернула ко мне очи,
перекрутив всю шею в жгут,
дрожа звездой на нижнем веке,
на том, что слева.
Что ж – я тут
при этом лучшем человеке.
И вот – закончилось вокруг
всё-всё не нужное нам больше.
Я целовал прогибы рук
всё дольше, дольше, дольше,
роняя с пальцев в клочья мглу,
совсем изорванную нами
на этой скатерти в углу
близ этой рюмки при сто-грамме,
и вынырнув из русых косм,
уже боясь смотреть на груди
твои, весь этот макрокосм
несу, несу тебе на блюде,
распаренный, дымясь в мороз,
приподнимаясь на носочки
к тебе, к которой рос и рос
стихом, заклеенным по строчке.
Уфа
Иссосаны, как наши члены,
в гандонах длинных мостовых
мы, залезя на манекены
с намёком титек,
пашем их,
как удобренья плексигласа
бросая семя внутрь стекла,
и не дождавшиеся Гласа
лишь Божьего,
когда дала
мне манекенша здесь на входе
на всхожий, как фуникулёр,
твой лик,
изменчивый в погоде,
которую, как пыль и флёр
они с меня сдирая скопом,
как след помады и гандон,
несли, несли меня галопом
всё вон и вон, и вон, и вон.
Так табунитесь, стервы, бляди
по миру, что мне так постыл.
Я вас имел всё время сзади,
чтобы не видеть ваших рыл.
И пусть закончится чечётка
ногтей на бледной мостовой,
через которую, как лодка
Харона, прёт мой постовой,
сочась неоновым нефритом,
нацелясь поцелуем губ
в меня, вдруг ставшего небритым,
почти что взявшимся на зуб
её, моей, лохматой, чёрной,
как запенённая вода,
всегда неслышной и проворной,
всегда мне говорившей «да»,
когда, растрёпаны, под ноги
твои укладывались в ряд
все те, кого ты: «Боги, боги, -
молила, -
яду, яду, яд…»
* * *
«Ну, вот, - очнувшись от простуды, -
я снова дерзок и упрям,
и чист, как целый шкаф посуды,
почти, как биссектриса, прям», -
сказал я ей, колбаской грудку
всё изгибая наперёд.
И ты,
под всю вот эту дудку
сплясавши вальс наоборот,
совсем мне не противореча,
был, как кожа, вся моя,
глазами, красными, как лечо,
от красных слёз,
тая, тая
морщинки там, где уголками
сходились веки,
от огня
отворотившись,
лишь руками
так слепо трогала меня.
* * *
«Ну, вот завязана интрига, -
подумал я, кладя перо, -
то будет правильная книга,
вся про Мальвину и Пьеро».
И повернувшись к тебе фасом,
потрогал ноги у колен,
чтоб Карабасом-Барабасом
забрать тебя и в галс, и в крен
давно покинутого театра,
похожего на рай земной,
где вся Сибирь, как вся Суматра,
особо сладостна зимой,
когда кончаются пожары
и начинаются дожди,
и мы, совсем ещё не стары,
прижавшись грудью у груди,
ебясь, как в душе, в тёплом ливне
и измеряя босиком
до горизонта, что противней
к утру,
дорогу над песком,
и утомлённые, как в песне,
дождём и солнцем, и водой,
всё ждём: вот-вот и интересней
пойдёт сюжет,
тот, что бедой,
вдруг обернулся,
и вернётся
к подмосткам театра-шапито,
где падуга, как сердце, бьётся,
и где всё живо, живо то,
что мы играли,
почему-то
не заслужив аплодисмент:
Пьеро, Мальвина, нетто, брутто,
и где нас больше нет и нет,
но где ты пахнущая винно,
всё ж повернулась мне анфас,
когда я выкрикнул: «Мальвина!»,
и мир, как театр, покинул нас.
Яге
Мы, Змей Горынович…
(хрен знает, откуда этот зачин)
Не слышим, слушая, не внемлем
под посвист ветра
нам
и вам,
для нас всецело неприемлем
летящий к нашим головам
ваш голос,
думающим что-то
и не желающим ничуть,
чтоб вы, стряхнув остатки пота,
нас целовали низко в грудь,
всё мельтеша, как фейерверком,
и потрясая, как колом,
вот этим, что по нашим меркам
не более, чем просто лом,
который, ржавенький и хладный,
я выбросил, содрав мозоль,
когда, красивый и нарядный,
с трудом,
испытывая боль
из-за отсутствия всех вместе:
тебя и лома, и кола,
заначив бакс и даму крести,
которая мне не дала,
(но я которую всё вижу –
и лишь её на всём пути),
которую –
ну вот! –
в Парижу
я поднимаю, чтоб нести
по чисто вымытым бульварам,
воняющим каштаново
каштанами, что так… задаром
наговорили мне слова
о ней, лохматенькой, как лама,
прильнувшей к телу у ключиц,
как перевёрнутая дама,
на брови плачущая вниз.
Admin- Admin
- Posts : 1002
Join date : 2017-05-20 -
Sponsored content
Similar topics» Лирика. Князь Расуль Ягудин (Париж, Франция). Стихи разных лет
» Ранние стихи. Князь Расуль Ягудин (Париж, Франция). Ведьмочка
» Князь Расуль Ягудин. (Париж, Франция). Дворняга
» Князь Расуль Ягудин (Париж, Франция). Ad astra
» Князь Расуль Ягудин (Париж, Франция). Коста-Рика
» Ранние стихи. Князь Расуль Ягудин (Париж, Франция). Ведьмочка
» Князь Расуль Ягудин. (Париж, Франция). Дворняга
» Князь Расуль Ягудин (Париж, Франция). Ad astra
» Князь Расуль Ягудин (Париж, Франция). Коста-Рика
Page 1 of 1
Permissions in this forum:
You cannot reply to topics in this forum|
|
|