Русская пастораль. Ольга Махно (Москва, Россия). Вьюге быть нынче!

Был у меня закадычный друг. Слегка глуховатый, отменно бородатый, с большим подвижным носом, перегаром и шапкой-ушанкой. О таких говорят: ну, лубочный мужик! Но Степан Игнатьич был, скорее, не лубочный, а луковичный. Горем луковым и простуду лечил, и хандру, и раны сердечные.
Бабушка моя, добрая душа, все его раньше в гости зазывала. Положит, бывало, краюху хлеба на стол, в тарелку особо глыбокую борща нальет, капнет прямо в сердцевинку сметанный островок и осторонь, как особое лакомство, луку положит. Хвалил же ее Степан Игнатьич! Да вот только слаба старушка стала, теперь ей не до борщевых дел…
Но рассказ мой не об том пойдет. Нынче, едва только свет сгустился и первые синие тучи к ночи бока склонили, пришел мой приятель совсем во хмелю. Кажет — на радостях, а на коих именно — умалчивает, глаз мутный щурит по-кошачьи и бороденку скребет. Нос в прожилках, щеки дряблые, а уши, как у лошади: где скажут — туда и повернутся, вот только проку нет — глух валенок! Вот и сейчас — хохотнет да и прислушается, опять хохотнет… Хоть плюнь в рожу! Но я-то друга знаю, надобно его молчанку перетерпеть: сижу, гречку давлю сухомятную, кипятком крутым заливаю. Может, и я, когда секретничаю, некрасив так, да только миловал Господь — не девица, по люстеркам не заглядываюсь.
— Степ Петрович, чтоб тебе дух вон! Че в кашу, как на барышню, зыркаешь?
Вот тебе и кончил молчать! Толку, что обоих Степанами звать, вишь, разные мы какие: он как скажет, ты и не спозорился, а стыд на рожу лезет.
— Степан Игнатьич, да ведь это ты в молчанку играешь! — попытался я отбиться, но снова в кашу уставился.
— Э-э, друг, дела серьезные… Значит, я, вишь...
— Женишься?
— Ну… — засучил в бороде Игнатьич, засвербил глазами.
Неужель взаправду угадал? Я-то как подзадорюсь:
— На Дашке, что ли? Лицо — яйцо сорочиное! Э-э, Степан… Ну, даешь, мужик! …Или на Нюре?! Лучше с морды, конечно, но тощая, как хворост плохой… Ты бы на Люськин зад обратил…
— Дом я нашел, вишь… — и уронил глаза в пол.

Бабушка выглянула из-за печи: «Весть кака славная! Очень прекрасная! Больно уже весело дом найти!» Кошка мяукнула, вьюга завьюжила.
Хворь найти, дурь найти, бабу найти, но…
…ДОМ!?

— Как так? Дома не валяются! Завилял я на лавке, надеясь на лучшее. Авось, друг пошутил или с пьяного глазу на хату чужую решил, что своя.
— Дом я нашел… А не хочешь — не верь…
…С дымом в трубе, лежанкой и печкой, лавой вдоль стенки, бабой и луком. Снег на окошках и вдоль порога, светится свечка под ликом Великим…
— Пьяный, мать твою! Пьяный! — визжу.
— Да ну! Коли хочешь — идем!
Встали мы оба в край недовольные, валенки снова сырые напялили и во вьюгу пошли. Тут не до россказней! Снег под ногами, как липкая мазь лечебная, за ногой тянется и шагу не пускает. Идем-бредем, как на месте топчемся. С такой погодой и помириться недолго: я Игнатьича под локоть держу, а он меня — за воротник. Прогуливаемся, будто свиданничаем, а снег глаза забивает, и нос, и рот. А в поднебесье словно птицы белые отпевают!
— Где ж тут дом искать, коли носа твоего красного…
«Шмяк!» — упал Игнатьич рожей в снег… Да как закричит:
— Вот!
Возликовал друг и давай разгребать снег руками… Роет-роет, а руки уж огнем горят, без рукавиц пропитых. Ну, не давать же свои — холодно! Помялся я и тоже — на коленки: снег рыть, другу помогать. И вот будто пар от земли пошел…
Вначале труба показалась с мизинец, дымок колечками клубится, и тепло по озябшим рукам идет. Мы еще поднатужились да подналегли — и окошко выклюнулось! Окошко малёванное, что кулак мой размером… Нет, меньше трошки! Я к нему глаз приставил — а там…
…Кот-мурлыка с лежанком и печкой, лавки вдоль стен и баба румяная, лук на столе и хлеб на окошке. Светится свечка под ликом Великим!

Вернулся я поздно. В доме простыло, а в горле першит, как будто от горести… Бабушка тихо ходит, как ежик: «Вьюге быть, люди! Вьюге быть нынче!»