Быль. Князь Расуль Ягудин (Лимассол, Кипр). Одно мгновение кошмара

Людям, которые спят с собаками,
следует ожидать появления блох.
Конфуций.

Бешеных собак убивают,
хотя они виноваты лишь в том,
что не смогли уберечься от заразы.
С. Иванов.


Она заскочила ко мне на огонёк тёплым поздним летним вечером, как обычно, внезапно, как только мысль заскочить ко мне на огонёк в очередной раз обычными необъяснимыми путями взбрела ей в голову. “Привет”. – легко сказала она и небрежно поцеловала меня в губы нежным молодыми губами. “Привет” – сказал я и ответил на её поцелуй, и с искренней радостью от встречи с наслаждением заглянул в глубокие тёмные глаза. Ах, эти глаза! На сей раз глаза с остановившимися расширенными зрачками показались мне не совсем обычными, но в тот момент я не придал этому значения. Она, обычно подвижная и хулиганистая, ни секунды не сидящая на месте, на сей раз впрыгнула в кресло, по обыкновению умудрившись поместиться в нём вся целиком, с ногами, и слегка зажмурилась, как кошка, с самым довольным и умиротворённым видом. И это тоже было как-то необычно. Ладно. Как говорил кто-то из книжных то ли сыщиков, то ли шпионов, “самое опасное в нашем деле – это ползучая паранойя” – к профессии журналиста подходит вполне. Мало ли что мне может показаться? Я решил не загоняться и откупорил следующую бутылку пива.
Город стихал, медленно остывая от дневного зноя, и ветер, то и дело залетающий в квартиру, пах тёплыми сумерками и близкой водой. Я был слегка пьян и с удовольствием разглядывал её. “Как поживаешь?” – задал я дурацкий вопрос просто для того, чтобы что-нибудь сказать. Она на мгновение шевельнулась всем телом, вновь напомнив мне очень большую кошку, и медленно открыла глаза. Оцепенелый отрешённый взгляд, уставлённый в стену, был абсолютно безучастным и никак не выразил, что она услышала мои слова. Я ещё ничего не осознал, но моё сердце судорожно дёрнулось и на мгновение захлебнулось кровью, словно от прикосновения чьей-то ледяной руки. “Эй!” – встревоженно окликнул я её и, наклонившись, зачем-то раздвинул ей веки большим и указательным пальцами. Не знаю, что я хотел там увидеть – я же всё-таки не окулист. Глазное яблоко медленно переместилось в глазной впадине, изменяя направление взгляда, и теперь, с близкого расстояния, взгляд показался мне ещё более бессмысленным и дурным, он ничего не выражал и был странным, отстранённым и жутким, мышцы лица были совершенно неподвижны – и от всего этого её лицо с неподвижными мышцами, полным отсутствием мимики и стеклянными глазами, стало похоже на безжизненное и уродливое лицо огромной куклы-душительницы из страшной детской сказки, куклы, которая внезапно придёт в движение и начнет свою кровавую охоту, как только наступит настоящая ночь, и тогда никому из мальчиков и девочек не дожить до утра…
“Т-т-т-ты-ы-ы-ы…” – ошеломлённо начал я, чувствуя, как смертельный, чёрный, тоскливый, безысходный ужас наваливается на меня тёплым удушливым облаком, – ты… что… наширялась?!!!” На сей раз реакция была. Она посмотрела на меня мрачным и тяжелым, совершенно жутким взором, и я, охваченный внезапной и острой, как ожог, ненавистью и неописуемым тошнотворным отвращением, словно лёг спать с цветущей юной девой, а проснулся в одной постели со зловонным, кишащим громадными червями трупом, промычал, почему-то затягивая согласные, низким сдавленным голосом, каким-то чудом сумев не сорваться в крик: “Ид-д-д-ди домой, т-т-ты, н-н-н-н-наркоманка!”
Если бы она вякнула хоть слово, то я попросту вытолкал бы её за дверь прямо руками – я бы смог, я бы перешагнул и через её слёзы, и, главное, через свои собственные нежность, жалость и боль… но она всегда была умной девочкой, и ум не подвёл её и в этот раз – вздрогнув от слова “наркоманка”, как от пощёчины, она мгновенно стряхнула с себя оцепенение и, не сказав ничего, торопливо начала собирать свои глупые безделушки, которыми обросла моя квартира за те полгода, что мы были вместе.
Тяжело поникнув всем телом под грузом внезапно свалившегося на меня горя, я сидел на краю дивана. Три часа ночи. Деньги в последний раз я ей давал несколько дней назад, и они наверняка кончились. Как же она доедет? Выпитое пиво шумело у меня в голове, и мысли с трудом ворочались в недрах черепной коробки. На хрен. Я пьян – мне, наверное, всё почудилось. В медицине описывается достаточно случаев, когда алкогольное опьянение усиливало подозрительность и агрессивность…
Мерзкая, грязная маленькая наркоманка. Мерзкая, грязная маленькая тварь.
“Ложись спать. – наконец выдавил я из себя. – Завтра уйдёшь.”
“Конечно. – злобно ответила она, мгновенно запрыгивая под одеяло. – Я, что, должна среди ночи уходить?”
Ночь уже совсем не казалась приятной. Город окончательно утих и стал, как ночное кладбище, зловещим, безмолвным, тёмным и пустым. Ветер короткими злыми рывками влетал в окна, принося с собой едкий удушливый запах какой-то химии. Она прерывисто дышала и временами тихонько всхлипывала в темноте. Господи, что же делать? Господи, господи, господи, господи, господи – что же мне делать?!!! От обрушившегося на меня меня отчаяния было душно, во рту стоял какой-то кислый вкус и что-то мешалось в горле, и от этого всё время хотелось сплюнуть в окно. Темнота была какой-то серой, и от ночной духоты, как от мороза, в висках стояла тупая ломотливая боль. Что же делать, эх, мать вашу так? На сей раз я едва не произнёс эту фразу вслух, и одновременно с едва не прозвучавшим звуком моего голоса в комнату вошёл простой, ясный, совершенно очевидный беспощадный ответ. Ничего! Ничего не надо делать. Этого не исправишь и не изменишь. В жизни, к сожалению, плачь-не плачь, иногда случается непоправимое, и это – как раз такой случай. Мерзкая грязная маленькая наркоманка. Она больше не моя девушка. И она больше – не наша, не из людей, она больше не человек, она чужая из чужого – холодного, зловонного, бездушного и равнодушного, залитого мёртвым светом вечной чужой луны, ночного мира – мира, откуда, словно из ада, ещё никто не вернулся назад. Той милой девочки, что я знал до сих пор, знал и любил до судорог, не стало, она умерла, её больше нет. Мне придётся её оплакать и забыть. Нет, не так – оплакать и вечно вспоминать с нежностью и печалью, она навечно останется в моих воспоминаниях и в моём сердце прежней – такой, какой была когда-то… когда была среди нас. Только нужно избавиться от твари, что сейчас притаилась рядом со мной в темноте.
Она опять чуть слышно всхлипнула в глубине серой ночи.
Утро вошло в дом без обычной прохлады, суровым, беспощадным зноем, принеся трезвость и ясность мышления и не принеся облегчения. Она ушла в ванную, а я вновь, как накануне, сидел на краю дивана, уронив руки между колен и поникнув плечами. Я чувствовал себя старым, беспомощным и больным. Пришёл момент, от которого невозможно было отвертеться – нужно было начинать разговор, и никто этого не сделает вместо меня, и его невозможно отменить, отложить, перенести, – раговор должен состояться. Прямо здесь и прямо сейчас.
Выйдя из ванной, она, умная девочка, всё поняла по моим глазам и, отбросив полотенце и обнажив мокрые волосы, встала передо мной, инстинктивно повернувшись лицом к моему лицу, как перед расстрелом, слегка запрокинув голову и напрягая мышцы ног и спины. Я тоже почему-то встал и, наконец, с усилием подняв взор, вновь заглянул в её родные глаза (ах, эти глаза!) – теперь мы стояли друг против друга, словно бойцы, и ледяное, бесконечное космическое пространство между нами полыхало и потрескивало, переливаясь искрами чудовищного нервного напряжения.
“Ты употребляешь, что ли, наркотические средства?” – крайне осторожно и тщательно подбирая слова, задал я свой первый вопрос.
От этого вопроса она слегка пошатнулась и на её глаза вновь навернулись слёзы, но на этот раз она сдержалась. Умная девочка, она уже поняла, что настал момент, когда слёзы ничего не решают, что ей придётся всё объяснить человечеству и мне, и я физически ощутил, как она собирает в комок все свои силы и всю свою волю, полностью сосредотачивается на этой цели – суметь меня убедить – разговор должен состояться.
“Послушай. – столь же тщательно и осторожно подбирая слова, делая над собой усилие, чтобы не дрожать голосом, начала она. – Ты хоть понимаешь, насколько это оскорбительный и унизительный вопрос? Мне казалось, мы достаточно давно знакомы для того, чтобы ты верил мне больше, чем своему сиюминутному подозрению”.
Над этим я уже успел поразмыслить ночью, поэтому её тирада не произвела на меня впечатления. Это была лирика, которой противостояли факты. Всего лишь лирика. До лирики ли сейчас мне? Тут не знаешь, как не рехнуться от горя и отчаяния, а она мне – “давно знакомы”, тьфу. Среди тех, что безнадёжно и бесследно сгинули в мире чужих, были и такие, с кем я был знаком лет сто.
“А почему, когда я даю тебе деньги, ты так странно куда-то пропадаешь на несколько дней?”– теперь уже в лоб спросил я.
“Потому что мне нужно иногда навещать папу с мамой и сестрёнку, а твои деньги дают мне возможность приходить к ним с гостинцами”. – отрезала она, не замешкавшись с ответом даже на миг.
Ага, в этом месте мне, вероятно, полагается разрыдаться. Мама с папой, сестрёнка, гостинцы… Обычная проститучья сказка, чтобы пробить клиента на слезу. Трудное детство и так далее – жила, дескать, на пятом этаже без лестницы. Она бы ещё упомянула любимую собачку, парализованную бабушку и злого серого волка.
Воздух в комнате густел, мутнел и тяжелел, набухая, наливаясь чёрной, чужой, гнилой ублюдочной кровью, приобретая угольную непроницаемость и черноту, и наконец, свет и окружающий мир пропали окончательно, мы стояли в кромешной тьме, словно оказавшись во чреве огромного, остро пахнущего зверя, хрипло и часто дышащего, поводя боками, и рёв его пульсирующих вен грохотал в ушах, заглушая все остальные звуки, так что мы едва могли друг друга слышать.
“Что у тебя вчера было с глазами и с лицом?” – напрягая связки, прокричал я сквозь вой пролетающей по близким чужим огромным венами крови и бурление ядовитого звериного желудочного сока, нестерпимо воняющего соляной кислотой..
Её ответ сквозь грохот и черноту мне едва удалось расслышать: “Мы вчера весь день вкалывали на грядках, и под конец дня я едва таскала ноги”.
О! Действительно, умная девочка. Сначала она вкрутила мне насчёт трудного детства и дочерней и сестринской любви, теперь, значит, зашёл базар о её трудном настоящем и горькой необходимости в поте лица добывать хлеб свой. За словом в карман не лезет – я уже где-то слышал или читал, что наркоманам свойственна хитрость.
Но мой разум уже заюлил, ища лазейку для самообмана – девочка своего добилась – как ни велика была поначалу моя решимость не верить ни одному её слову, сейчас от неё не осталось и следа – охваченный мучительными сомнениями, подтачиваемый саднящей болью в сердце, придавленный свинцовым грузом подозрений, любви и жалости, сотрясаемый беззвучным внутренним криком и крохотной искрой сумасшедшей надежды, я усиленно размышлял, избегая её взгляда. Интересно, как же она вводила наркотик в организм? Я ведь, кроме способов внутривенных инъекций, курения и нюхания кокаина, ничего не знаю. Нюхать кокаин – удовольствие для миллионеров, у неё таких бабок сроду не было, и к тому же, я что-то не заметил, чтобы она так уж часто уединялась сама с собой в ванной. Да и на крыльях носа должны были появиться следы первичного раздражения, а если бы она была нюхальщицей со стажем, крылья носа должны были заметно огрубеть, и кожа по краям нозрей должна была бы отличаться от остальной. Курить наркотик она не могла тем более – я бы учуял необычный запах дыма, к тому же я сам всегда покупаю ей сигареты, а пачка всегда лежит на виду, для того же, чтобы что-то в сигареты подмешать, требуются время, усидичивость и масса работы… а я ведь и сам покуриваю из той же пачки, и никакой особенной дури не заметил, только самую обычную дурь – дурь от никотина. Насчёт инъекций вообще чушь – мне знаком каждый миллиметр её тела, нет там никаких следов уколов. Кроме тривиальных следов на заднице, а у кого их нет? – у меня самого, вон, левая ягодица от уколов стала вдвое больше – еще правую ягодицу наширять, и можно на трассу выходить сниматься. Правда, если верить сплетням, наркоманы, чтобы скрыть следы своего пристрастия, ширяются под язык или в промежность. Ну-у-у-с, начнём с самого интересного, приятного и пикантного, с промежности – я ещё не утратил своего детского восторга перед совершенством и красотой женской вульвы и никогда не упускаю случая лишний раз на неё полюбоваться -– так что могу заявить сам себе с полнейшей ответственностью – ни одна игла к её паховым венам не прикасалась. Под язык? Тоже вряд ли… вернее – тоже чушь, язык – один из важнейших артикуляционных органов, так что, если бы она кололась под язык, должны были быть нарушения дикции. Так. Какие ещё есть способы? Наркотики, если не ошибаюсь, не пьют… хотя нет, существует же так называемая опийная настойка. К тому же я внезапно вспомнил один из новомодных голливудских вестернов (“Tombstone”, по-моему, то есть “Могильный камень” или там “Надгробный камень” он назывался) – так там жена главного героя, наркоманка, употребляла какое-то дерьмо из бутылочки прямо в рот в самом прямом, буквальном и непосредственном, оральном, так сказать, смысле этого слова. Но ведь тогда должен был быть запах изо рта – как минимум, запах спирта, который ни с чем не спутаешь, настойка, она ведь потому и называется настойкой, что её настаивают на спирту. К тому же, чтобы пить наркотик тайком от меня, ей опять же пришлось бы то и дело удирать от меня в ванную с сумочкой, поскольку по квартире она ходит в таком виде, что на ней невозможно спрятать даже дохлого таракана. Да и вообще – на хрен – ведь я же, прости господи, совал свой любопытный нос в её сумочку – не было там ни хрена никаких наркотиков ни в каких видах и ни в каких формах, прокладки были, а наркотиков не было. Есть ещё какие-нибудь варианты? Есть – алкоголики со стажем, насколько мне известно, вводят себе алкоголь через задний проход, опять же – в самом прямом, буквальном и непосредственном, анальном смысле этого слова – ставя себе водочные или спиртовый клизмы – и запаха изо рта нет, и ментовские трубочки не зеленеют, и кайфа во всех смыслах полные штаны. Тьфу – что только не лезет в голову – уж клизмы-то себе ставить так, чтобы я не заметил ничего странного, она точно не могла.
Мысли перекатывались в моей голове, словно раскалённая ртуть, то и дело ударяя в виски вспышками боли, и под их тяжестью я испытывал мучительную нездоровую усталость, настолько сильную, что ноги дрожали и подгибались в коленях и на лбу выступили ледяные капли пота. Я чувствовал себя полностью выжатым, уже не оставалось никаких сил для того, чтобы продолжать, подбирать слова, выбирать выражения, фильтровать базары… откровенно говоря, меня уже тошнило от этого разговора, я уже ничего не хотел слышать и ни о чём не хотел говорить и ни о чём не хотел спрашивать эту мерзкую грязную маленькую наркоманку, поэтому следующий вопрос оказался прост, груб и прям.
“Ладно. – сказал я. – А почему вчера ты пришла вся такая… удовлетворённая?”
И она, в очередной раз показав себя умной девочкой и способной ученицей, ответила не менее просто, грубо и прямо: “Я, наверное, с кем-нибудь очень хорошо потрахалась и была стопроцентно удовлетворена”.
Я не обратил на этот несколько неожиданный текст никакого внимания. Я всё ещё, как герой-партизан, продолжал держаться на ногах на этом жутком допросе, который для меня оказался тяжелее, мучительнее и страшнее, чем для неё, и я всё ещё напрягал остатки своих душевных и физических сил, лихорадочно размышляя, пытаясь свести концы с концами и смертельно боясь ошибиться.
Господи, как я устал! Я непроизвольно потянулся рукой в сторону, надеясь опереться, но стена шевельнулась, качнулась в воздухе, словно в жидкой ползущей глине, и, вздувшись посредине, лопнула пополам, выплеснув в комнату поток жёлто-белёсой слизи, переполненной изгибающимися белыми червями. Нас мгновенно окружил глинистый запах сырости, и по мокрым земляным стенам, перечерченным молочно-белыми корнями чужих незнакомых трав, потекли ручьи чёрной зловонной воды. Слизь, кишащая червями, мгновенно растеклась по всей плоскости мягкого проваливающегося пола и, словно живая, вздыхая, хрипло кашляя и конвульсивно содрогаясь, начала стремительно подниматься, непрерывно шевелясь от извивающихся червей. Вот она коснулась наших босых ног, вот полностью покрыла ступни и первый миллиард белых червей жадно впился в мою кожу. “Ладно… ладно… ладно…” – тупо бормотал я, ища, что бы ей ещё сказать, между тем шевелящаяся, вздыхающая поверхность червивой слизи стремительно поднималась вверх, словно горячим свинцом заливая мне тело, воздух всё туже заполнялся смрадом и кожа горела от мириадов укусов червей, я всё слабел, задыхаясь в нестерпимой зловонной раскалённой мгле, я чувстовал, как слабеют мои нервы и мышцы, господи, я умирал от потери света, как умирают от потери крови, “сейчас…сейчас… “ – всё шептал я, чувствуя, как горлу подступает рвота и напрягая все силы, чтобы придумать, создать, сформулировать какой-то неясный, зыбкий, терзающий меня изнутри самый главный вопрос, который сразу откроет всю истину, пока не доступную моему сознанию, и она, эта истина окажется прекрасной и навсегда избавит нас от ужаса и наваждения и вновь откроет для нас возможность продолжения бытия, а рёв и визг чужой примитивной жизни быстро заполнял пространство , всё усиливаясь, покрывая мои слова, становясь нестерпимым и оглушающим, так что у меня почти что лопались барабанные перепонки…
Но паузу прервала всё-таки она.
“Послушай, – с усилием прокричала она сквозь дикий шум, приподнимая подбородок над шевелящейся слизью, уже дошедшей ей до горла, и, кашлянув, сплюнула первую порцию червивой мерзости, внезапно и коварно плеснувшей ей в лицо так, что она едва не захлебнулась, – мы ведь с тобой уже полгода. Неужели ты думаешь, что настоящая наркоманка могла бы так долго не вызывать никаких подозрений?”
Внезапно нахлынувшее чувство облегчения было настолько мощным, что я едва не потерял сознание. Чуть не застонав вслух от мгновенно возникшей ноющей боли в пояснице, я зажмурился от счастья и внезапно вспыхнувшего солнца и затем, с трудом слегка раскрыв веки и напряжённо щурясь, заглянул ей в глаза. Ах, господи, эти глаза!
Ну, конечно же, господи!!! Как же я сам не смог догадаться? – полгода она непрерывно находилась полностью на виду, а наркоманию не скроешь, рано или поздно наркомания начинает бросаться в глаза, и полгода для этого вполне достаточный срок, я не мог её не заметить. Ну, конечно же, господи!!! Господи, господи, господи, господи, ну, конечно же, господи, ну, конечно!!!

“Я смотрю, ты не очень жалуешь наркоманов… и наркоманок.” – задумчиво сказала она тёплым нежным вечером, когда на бархатном небе проклюнулись остренькие лучики первых звёзд.
“Наркоманов и особенно наркоманок. – серьёзно, без обычного хохмачества, ответил я. – Потому что наркоман – всегда игрушка в руках ворья или бандитов, причём, что примечательно и особенно отвратительно, добровольная игрушка. Когда наркоман впервые принимает дозу, это означает, что именно в этот момент он без всякого постороннего давления, без всякого насилия или принуждения, полностью по своей собственной воле отказывается от самого ценного в мире – свободы и превращает себя в покорного раба каких-то ублюдков. Начиная с этой минуты и до последнего вздоха он будет преданно служить ворью или бандитам, выполняя абсолютно всё, что ему прикажут – если ему прикажут “встань раком”, он встанет. Потому что во власти ворья и бандитов в любой миг лишить его зелья, а ломку наркоману не пережить, если уж у него не хватило силы воли для того, чтобы не начать, когда он был не наркоманом, а здоровым молодым человеком, то как у него может хватить силы воли для того, чтобы остановиться после того, как он стал никчёмным рабом и самым настоящим инвалидом? Любой самый мерзкий, самый грязный, самый гнусный, самый ничтожный, самый опустившийся алкоголик, валяющийся на улице в луже собственных нечистот, является личностью гораздо более свободной и гораздо более заслуживающей уважения, чем самая чистенькая, молоденькая и симпатичненькая наркоманка. Насчёт девушек вообще разговор особый – если даже не упоминать о чувстве сугубо физического отвращения, которое они лично во мне вызывают из-за присутствия в их крови, в их плоти, в их мозгах гнилой, чужеродной, омерзительной нечеловеческой жидкости, почему-то вызывающей во мне ассоциацию с гноем, невозможно забыть и не упомянуть о том, что в лице наркоманки в мой дом входит вся эта воровская и бандитская мразь, которой девушка полностью подчинена, а мне всякую тухлую шпану в доме не надо, я их с детства люто ненавижу. И уж конечно, если девушка употребляет наркотики, то можно поручиться головой, что прежде чем она появилась у меня в доме, её в самых разных позах и самыми разными способами перетрахала, тривиально пустив по кругу, вся эта грязножопая братва, вечно воняющая смешанным запахом подмышек, грязи, дерьма и очень дорогого одеколона, а спать с девушкой или…, вообще, с ней общаться после всяких там братков я, пардон, брезгую. Не говоря уж о том, что после братков-гавнюков от девушки можно подцепить всё, что угодно – от СПИДика до лобкового (и не лобкового тоже) педикулёза вместе с лишаём и глистами. Да дело даже и не в глистах и не в СПИДике, просто…, вообще, в принципе, на глубоко подсознательном уровне меня не покидает необычайно мощное и всеобъемлющее физическое ощущение, что если к девушке хотя бы раз прикоснулся кто-либо из ворья или бандитов, она остаётся навеки грязной и её уже невозможно отмыть.”
Я говорил стремительно и легко, сам удивляясь простоте, ясности и решительной однозначности своих слов. Оказывается те смутные и тяжёлые ощущения, которые до сих жили во мне, уже утратили свою рыхлость и аморфность, обрели контурность и неумолимую чёткость и в нужный момент без всякого напряжения с моей стороны излились мне на язык, выразившись в нескольких жёстких, понятных и доступных фразах – фразах, на которые невозможно даже попытаться возразить… да я и не стал бы слушать никаких попыток возражений. Тут было нечего возражать, вся моя истерзанная сегодняшним днём душа начинала гореть при одной этой мысли.

“Так, значит, говоришь, с кем-то очень хорошо потрахалась и теперь стопроцентно удовлетворена?” – спросил я чуть позже как можно более миролюбивым и тёплым голосом.
“А вот это уже не твоё дело”. – отрезала она, как бритвой.
Я промолчал и потупился. Это действительно было не моё дело.