Юмор. Валерий Роньшин (Санкт-Петербург, Россия). Отщепенец Епифанов

Епифанову и смолоду-то женщины не очень нравились, а уж под старость и вовсе нравиться перестали. Вечно беспокойные, вечно переживающие по пустякам, ну прямо как собаки (не в обиду собакам будет сказано). Не хотелось больше Епифанову ни разговаривать с женщинами, то есть бросать слова на ветер, ни, тем более, слушать их, заранее зная все, что они скажут. И уж тем более не хотелось Епифанову тратить на женщин деньги. Все деньги, отпущенные ему за жизнь на женщин, Епифанов уже давно потратил.
А хотелось Епифанову существа, похожего на женщину. Чтобы оно приходило из ниоткуда и уходило в никуда. Нет, пожалуй что и этого ему тоже не хотелось. Потому как если, положим, существо, похожее на женщину, вечером придет из ниоткуда, то весь вечер, считай, насмарку, а следом и вся ночь коту под хвост. А потом еще и утро будет потеряно: пока оно – существо – соберется да пока уйдет в свое никуда. Идеально Епифанову подходил бы сказочный вариант: «Встань передо мной, как лист перед травой». А потом, когда Епифанов удовлетворил бы свою телесную нужду, женщина, ну то есть существо, похожее на женщину – чпок! – и лопалось бы, как мыльный пузырь.
Женщин, конечно же, такой епифановский, чисто утилитарный подход к любви не устраивал. Женщинам хотелось выматывать своею любовью и выматываться самим, поглощать и поглощаться, растворять и растворяться... Ну и, разумеется, оплодотворяться и размножаться. Женщине ведь мало себя одной, ей непременно хочется расдвоиться, растроиться, а то и расчетвериться... При этом женщины напрочь упускают из виду тот общеизвестный факт, что они – женщины – не воспроизводят себя самих, как таковых, а производят совсем других людей. Отсюда и все женские заморочки. Женщине с самой-то собой нелегко разобраться, а тут приходиться махать на себя рукой и разбираться с совершенно посторонними людьми, лишь только потому, что они – эти посторонние – появились не через дверь, а через совсем другое место. И ничего уже не поделаешь. Обратно ведь не родишь. Капкан захлопнулся, а чувство долга и чувство ответственности, в свою очередь, гипертрофировались до невероятных, можно даже сказать – неприличных размеров... Короче говоря, женской способности к размножению Епифанов больше всего терпеть не мог. На епифановской шкале жизненных ценностей дети стояли в одном ряду с тараканами, слизняками и пиявками, а потому и вызывали у Епифанова стойкое чувство отвращения. А еще Епифанов не терпел, когда женщины начинали выжимать из половой тряпки целое море, причем это море, как правило, потом приходилось расхлебывать мужчинам. Объективности ради следует отметить, что мужчин Епифанов тоже не очень-то жаловал. Мужчины ведь по сути своей – те же самые женщины, только если женщины вечно нервные и вечно озабоченные, то мужчины с точностью до наоборот – вечно озабоченные и вечно нервные, да еще и вечно пьяные к тому же. Но мужчины хотя бы не пережёвывали перед Епифановым свои переживания и не совали ему под нос своих детей. Поэтому к мужчинам Епифанов относился более терпимо – добра от них особого не жди, но и зла особого нет, если их особо не задевать.
В свете вышеизложенного не удивительным поэтому становится тот факт, что Природе Епифанов было глубоко ненавистен. Природе ведь отдельные индивидуумы не нужны, Природа озабочена сохранением всего вида в целом. Но постольку-поскольку размножение зависит именно от индивидуума, то Природа поневоле все же его хранит. До поры до времени. В молодости или, говоря научным языком, в репродуктивный период двадцать часов подряд не поспишь – и как огурчик, двадцать километров пробежишь – и как помидорчик. Обжирайся, пока из ушей не полезет, обпивайся, пока из носа не польется, кури пачками, веселись до упаду... – все тебе с рук сходит. Главное, размножайся – бери семени больше и кидай его дальше... Но как только семя твое взошло, Природа сразу же дает тебе понять: «пора, мой друг, пора». И вот уже по утрам в теле – вялость, в голове – тяжесть... Дальше-больше: в почках – песочек, в печени – камешки... Дальше ещё больше. Сердце колет – предвестие инфаркта, затылок ноет – предвестие инсульта... В общем, как некогда сказал некто Яго: «Мавр сделал свое дело, мавр может умереть».
И мавры послушно умирают, а на смену им приходят новые мавры, чтобы тоже сделать свое дело и тоже послушно умереть. Таков закон Природы. Но в Природе, как и в семье, не без урода. Попадаются в ней отдельные отщепенцы, типа Епифанова, которым этот закон не писан. Они и размножаться не желают, и умирать не хотят. Словом, обнаруживают свою явную антиприродную сущность. Вот на таких-то «епифановых» Природа и насылает всяческие напасти. Ты ведешь здоровый образ жизни, бегаешь в парке – так вот тебе корягу под ногу, чтоб ты ногу свою сломал. Ты питаешься только овсяночкой – так вот тебе камешек в овсяночку, чтоб ты зуб свой сломал. А если ты и бегаешь аккуратненько, и жуешь осторожненько – так вот тебе пьяный водитель, вот тебе обколовшийся наркоман, вот тебе кирпич на голову... А если ты такой увёртливый, что и от этого всего увернулся, а к тому ж еще и не куришь, и не пьешь? Ну тогда ты просто здровеньким помрешь. Не от того и не от сего. Словом, не от чего. Что, собственного говоря, с Епифановым и произошло. Дело было так. Проснулся он как-то раз утром – весь холодный-прехолодный, словно не в постели всю ночь лежал, а в холодильнике. И пришлось Епифанову идти к врачу. Врачей, кстати сказать, Епифанов тоже не очень-то любил, да и за что их любить-то, если они смотрят на пациентов исключительно как на клиентов.
Пришел Епифанов к врачу как пациент. Посмотрел на него врач как на клиента и говорит:
– С вас пятьсот рубликов за прием.
Епифанов заплатил.
– На что жалуетесь? – спрашивает врач.
Епифанов сказал.
– Ложитесь на кушетку.
Епифанов лег.
Врач послушал у Епифанова сердце, пощупал пульс, посветил фонариком в глаза.
– Сейчас, – говорит – я вам направление выпишу.
– А куда? – интересуется Епифанов. – В больницу?
– Нет, – отвечает врач, – на кладбище.
– Вы шутите, доктор? – опешил Епифанов.
– Какие шутки, – говорит врач, выписывая направление. – Сердце у вас не прослушивается, пульс не прощупывается, зрачки на свет не реагируют. Вы типичный труп.
Вот и весь сказ. На носу, можно сказать, лето красное, Епифанов путевочку к морю уже собирался покупать, а тут на тебе: вместо путевочки к морю – направление на кладбище.
– Вот, держите, – протянул Епифанову врач направление. – Очень хорошее кладбище. Чистенькое, уютненькое, лежать вам там будет одно удовольствие. Но за удовольствие, как вы понимаете, надо платить. Двадцать тысяч евриков.
– Но у меня нет таких денег, – говорит Епифанов.
– Тогда я вам другое направление выпишу, на другое кладбище. Бесплатное. Оно, правда, грязненькое, неуютненькое, и первое время придется в общей могилке полежать, пока отдельная не освободится.
– А быстро отдельная освободится? – интересуется Епифанов.
– За бесплатно быстро ничего не делается, – назидательно отвечает врач, выписывая второе направление на второе кладбище. – Вот, держите. Отсюда как раз двенадцатый трамвай идет. Вам до конечной, как вы понимаете.
Вышел Епифанов на улицу, сел в двенадцатый трамвай и поехал по направлению на кладбище. Весна, между тем, бушевала. На трамвайном окне мухи приставали к мухам; за трамвайным окном, обгоняя трамвай, неслись по дороге свадебные кортежи; по тротуарам, в сопровождении кобелей, бежали «истекающие соком суки», как образно выразился поэт (для тех, кто не в курсе, какой – Сергей Есенин); пронзительно завывали коты, призывая кошек, не менее пронзительно чирикали воробьи, призывая воробьих, трепетали цветы всеми своими тычинками и пестиками... В общем, все кругом звенело... журчало... жужжало... шуршало... свистело... гавкало... мяукало... чмокало... Короче говоря, Природа ликовала, предвкушая всеобщее оплодотворение и размножение.
И только один так и не размножившийся Епифанов ехал по направлению к кладбищу и, глядя на всю эту весеннюю вакханалию, думал: «Все-таки хорошо, что я не успел путевочку на лето купить, да и зимние ботиночки на зиму. И еще хорошо, что за квартиру не успел заплатить, да и за электричество...» Так что, считай, повезло Епифанову, ничего он со своей смертью не потерял. Кроме своей жизни.