Лирическая проза. Владимир Попович (Бишкек, Кыргызстан). Кончики пальцев

Кончики пальцев
Рассказ

Опаздывать было нежелательно. Именно сегодня, когда следующий раз инициировать всё равно что пытаться переместиться с закрытыми глазами, и когда сумерки принимают обратное направление — подальше от ночи. Для чего нам ночь? Для того чтобы, мечтая о ней ежедневно, мимолётно и слишком лично в неё врываться, хоть даже и не бодро, а после — стремительно , неважно куда, отдаляться от неё чем осталось. И сейчас, только сейчас совы и жаворонки могут, разлетаясь по своим образным пенатам, узнать наконец друг друга, не в полумраке, а в полусвете, задевая воображаемыми крыльями гулких и мудрых или пока сдержанно возбуждённых соавторов подлинного одиночества. Вымученного, выдавленного из несвежего разума и выхоженного им же, очень ненадолго, одиночества. И оно непременно отыщет повод казаться пошлым и неприятным навязчивой бесцельностью кокетством, в крайнем случае — грустной рассеянностью. Защитная реакция, тоже мне… Что же мне с тобой делать? Ведь мы еще, поверю, не чужие. Пускай, по нашей взаимной занятости, субординация сохранится. Со-хранится. На этом, пожалуй, стоит закончить.
Здание вокзала, уплывающее за спиной, открыло стоящих на месте людей, нагруженных своими багажами, как якорями. На краю слева… Не сразу вспомнил. Поздоровались. Приятная улыбка.
— На учёбу?
Преподавала в школе №7 культуру Башкортостана. Больше всего запомнилась профессиональной терпимостью к невниманию; и то и другое одинаково меня возмущало. Устаревшее бессознательное.
Нет, еду… Ах да, к друзьям.
— Вот как.
Лавочки напротив. Пожалуйста, газету: очень грязно… Ну, конечно, как можно. Сам с удовольствием, не аргументируя, сажусь. И постоянно что-то интересное за окном. О чём говорить нам с крадущимися станциями (теперь работает в 16-й школе, родному языку учит. Уважаю вас, непоправимо, как вынужденные диогены, скромных, и порой в жалких грёзах живу с вами по соседству…), если их сменяют попеременно поля с узкой речушкой (везёт что-то на продажу, тоже свой участок. Ментальность, пропади она…) и берёзовые посадки, приветствующие молочное небо (да-да, нет, что-что? Вот еще одно образование получено. Раньше много где побывала: Казань, Куйбышев, Москва, Ленинград, Днепропетровск, Киев, Львов. Куда мы?.. И вот что: творчество — удел свободного времени. Признаки национальности непостижимы… Сам начал, и тем не менее не зря): убедился? Погоди ещё. Ты совсем не за этим здесь. И не за тем. А может…опять не то. Доберётесь — и тогда снова заглянешь в свой незримый протокол спонтанного микропутешествия, и … желаю тебе в нем разобрать и шрифт, и язык, и побочные подробности, и вообще, хоть что-нибудь.
«…Конечная. При выходе…» Около девяти часов. Я провожу вас, нам как раз по пути. И мы направляемся в сторону рынка, сопровождаемые жёлтой, приторной от листьев прохладой и старой, пятилетней для меня аллеей, по-комсомольски уютной для пожилого учителя: они ведут нас к центру города, даже к самому «Центру», трехэтажной гордости местного фирменного капитализма. Не важно, что мы не всё понимаем, а важно, что конкретно. Отсюда, строго по возрастающей, уровень адаптации даст о себе знать — и цель достигнута. Не наша. Только нам что до того? Пик победы — подметание сора в обустроенном тобой доме; вот с инвентарем и хозяином вековая путаница, а так… Абсурд какой-то. Куда понесло тебя? Тебя, бумажный исписанный комочек, под очередным дуновением да по улице Коммунистической?..
Всего вам доброго, Зоя Асхатовна. Спасибо.
В «Универмаге» и «Центре» пусто, не считая товаров, и глухо, несмотря на активных продавцов. Дважды сворачиваю по периметру постылого рынка. Гостиница; пристройкой или частью её слева — обязательный (помню) для паломничества магазин. Здесь, как ни странно, всё по-старому. Последний, кажется, из этой серии том Куприна, столь мной любимого (когда?), «Париж интимный», до сих пор не мой, хотя рассказать может о главном на сейчас, — эмиграция ни при чём,— о пункте назначения. Пунктирами собственного удела? Мещанские кощунства прочь. Позже ответишь; поспешность дружит с уверенностью куда несуразнее, чем опыт с пресыщением, хотя во втором случае, поди ж ты, вскоре станешь испытывать ностальгическую зависть к преходящему сквозняку случая первого.
Принимаю обратный маршрут. Тротуар мимо почтового отделения, взгляд бредёт по аллее и чуть дальше — по стареньким заборам и крышам. Вскоре снова обнажается открытый вид на слипшиеся вагоны чуть поодаль, пустынную, с грузными кактусами разношёрстных пациентов парковки, асфальтовую, израненную инстанциями, широту поближе и, совсем рядом, — на серокаменный «Экспресс», в котором нескладно размещены ячейки безучастников, предпринимающих индивидуальную деятельность как отторжение от упомянутого инвентаря в благополучном доме.
В вокзальной крепости салатового внешнего оттенка сухо и тихо, и каждая дверь, в кассу или куда-то ещё, оборудована глазком. Что я делаю в зале ожидания? Времени пока чересчур: обещал около полудня быть у знакомой девушки, подруги, и тогда же появишься ты, то есть её сокурсница по колледжу. Моего одногруппника, делившего со мной свою квартиру и все удобства, начиная с майского 2-го курса, в городке нет: он в Уфе. Мы встретимся втроём; не виделись так давно, что, можно сказать, никогда, даже память не в счёт. Но вот… Что тебя опять волнует? Не уловить воспоминания, разбежавшиеся волнами по прибою с округлыми гладкими камешками; не впервой, далеко не однажды прибиваются к берегу они, пронизывая, задевая, окатывая бризом неровных чувств. До чего поверхностны эти бархатные ассоциации… Будь поосторожнее. Перестань фамильярничать. И тем более, когда уже замечены то ли катера, то ли яхты, — не разобрать их у горизонта. Неизвестные, они, чёрствый ты простак, не могли не обозначиться.
Внезапно воскрес телефон. Сообщение прислала В.К., наконец-то. Мы еще успеем повидаться; прогулка снова обещает быть сентиментальной… нет, медлительно-умолчательной... не то: обыкновенная беседа ещё раз изменившихся, но в чём-то все так же сходных душ, не подобравших точных, адекватных себе и мирозданию средств и методов общения, устающих и отдыхающих при приближении одно— или разновременно. Вы, наверное, считаете меня чуть более естественным и менее открытым для неподкупной искренности, чем заблуждаю я себя сам. Во всяком случае, «довод» и «полемика» не наши острова сокровищ, и в нас мне, сильнее прежнего, нравится осовелая независимость от деспотично-прямолинейных блюстителей разрушительного межличностного порядка, что начал восстанавливаться нами ещё в пору обоюдного очного обучения. Я теперь за-очник, а вы работаете в гимназии, и оттого вам спокойнее: не из земли египетской, но из тех же местных колониальных владений вывела вас, трогательную, смиренную, кроткую фаталистку, рука жалостливой Судьбы. Не запоздала, надеюсь, она.
Шагая вдоль перрона, глупо, ненужно смотрю по сторонам, слышу позади женские голоса: «…В Сочи на три ночи» — «Хотя бы…», — обгоняющие меня около моста и начинающие спускаться, всё удаляясь: впереди — деревянные, разной высоты лестницы, а после них становится видна большая часть городка. И привычная панорама навевает повторные, по угасающей, ощущения, присущие неприметному посредственному альпинисту, отставшего от иных по достижениям и рекордам безнадёжно: ему это и не страшно, он умышленно живёт в стороне от громкой, внимательной помпезности, он едва ли желает покинуть свою налаженную своенравной обыденностью периферию, он перестаёт даже сознавать, о чем ему жалеть…
Доски пешеходного моста лениво отзываются под ногами, особенно на отрезке, где уменьшаются по высоте опоры на Большую Землю — и последняя, подпрыгивая и кивая, постепенно поднимается до уровня твоих подошв, пряча всё, что ты держал как на ладони секунды назад, на потом, на совсем: ты владеешь постоянно лишь переменчивым своим воображением, и хватит преувеличивать его якобы вездесущность, оно несчастная агония целительного досуга. И перестань вычитать бесконечное из сиюминутного предела, при любых значениях мгновения стремящегося к нулю. Царица воссозданных теорий и реальностей — соперница каждой из подобных ей цариц, а короли, бывает, склонны к дружбе. Ты снова не туда …а вот, сворачивать здесь направо, за первым переулком после остановки у бывшей столовой… И снова должен вернуться на чуть-чуть к тебе, моя давняя незнакомка: вот видишь, насколько легко было тебя назвать так же, как названа дымная мечта неврастеничного поэта-мистика, ещё-уже больше двух лет назад. Ну почему так происходит, ведь совершенно явно, что, знаешь, ничего, ничего не осталось к тебе от прежнего увлечения, очередного сценария влюбленности, а вернее — чудного и беглого от сценария экспромта. Значит, ничего и не было. И ты увидела всё сразу, как видится моментом человек в старости, как точно, чисто интуитивно угадывается полная история не только малого, но вселенной, и даже её творца, как до секунды, без наук, вычисляется, когда оторвётся плод от ветки яблони в беспечном саду, пускай, например, в райском. Ты перестала, как думал я, помнить обо мне раньше, чем запомнила о моём существовании вовне, и обращалась к данному отчасти и тобой существованию лишь с иллюзией ясного ответа, то есть никогда не первой, благодаря чему казалась моим искажённым до частного совершенства отражением, мнимая недоступность которого, за зеркалом сыпучих дней, и покоряла, и ранила, и отвергала неприкаянный оригинал…
Этот оригинал, одетый в тёмное, сейчас, выжидающе куда-то ковыляя, услышал забытую мелодию звонка: аккорды «Чистых прудов», что, скорее всего, нравятся В.К., немедленно сменились её голосом. Она выходит на улицу Тургенева; так я как будто и знал. И, спокойно сместившись чуть южнее по импровизированным тротуарам, продвигаюсь навстречу. Туманность ещё не рассеялась и, замечая вас, так спешащую вдалеке то ли ко мне, то ли наоборот (очень шаблонная зрительная иллюзия), испытываю повторную неловкость за собственную почти взбалмошную природную натуру, хотя бы из-за того, что вы приболели: и вот так просто вдруг вышли во владения осенней сиротливой империи, 12-го сентября, не подчинившись её тотальным чарам унылого выходного домоседства. Утешусь: ради нас… Мы рады увидеться спустя время, неважно какое, и направляемся всего лишь вперёд, пока есть дорога.
Вы неизменно скрытны словами в том, что непредсказуемо, и ясны в мелочах, а спутник ваш, верно, обратен в этом отношении. Мы заговорили о виртуальных бессчётных подмотках, и вы снова искреннее и точнее: вам не мешают декораторы, искусственность не выводится на чистую воду, ибо не замечается вообще, и вы, подобно невозмутимому, даже умудрённому своей только жизнью, критику излишества и притворства, безмолвно оцениваете, где бы ни находясь, проявления не-реализма без вашего личного участия или же главенства, шутя и улыбаясь. Погромно, потому что снисходительно, смеясь над вычурностью. Я спрашивал, где вы бываете, и вы подтверждали, что пространство ваше, за редким исключением, заключено в самом городке, отчего стало непонятно, хватает ли вам его. Вы ответили позже, но отнюдь не случайно.
Постепенно мы оказались около выровненных насилу ухабин улицы Третьякова и, продолжая беседу, следовали к нашему бывшему колледжу. Чуть раньше, когда вы, жалуясь на своё спартанское воспитание, упомянули смутную историю, связанную с военным и его психологическим портретом, я опередил вас и с серьезным видом протирадил, что по отношению к женщине он и ему подобные всего лишь первостепенные самцы, а только после — защитники, и все тут, не выше того. Точка. И вы, словно образчик терпеливости, но никак не наивности, сменили тему. О великом и основном венском делегате слушал с трудом и зачем-то счёл нелишним напомнить, что он родился на свет куда позже, чем сновидениям перестали придавать решающее значение. Мы проходили мимо крыльца колледжа и, удивительно, двери его были открыты, но мы, разумеется, не наведались в него, удаляясь от него всё легче, не намекнув на него до конца и что-то поочерёдно вспоминая.
Мы остановились у какого-то перекрёстка в частном секторе, откуда рукой подать до пекарни — кормилицы всего района и шире. Вы не расставались, немного погрустневшая, с заповедным чувством необходимости вести дневник:
— Знаешь, Володя, некоторые моменты твоей жизни, которые произошли уже Бог знает когда, но по-прежнему тебе дороги, можно воскресить лишь благодаря этим записям. Тогда в тебе многое изменится… Человеческая память несовершенна, оставляет далеко не всё самое ценное.
И так далее, и так далее, имея в виду одно и то же, быть может, спасительное для вас. Безмерно сокровенное, нежное, трепетно чистое. Я отвечал, что решил закончить свой дневник с 31 декабря 200* года, потому что …да нет причин. Совпадения? О них тоже не ведаю, их не подразумеваю… Послушайте, но ещё несколько лет назад меня так волновал тот «закон сохранения энергии», применимый, как я уверился, ко всему, ко всем, навсегда. Ничто не может кануть бесследно, принимая со временем разные формы, свойства… Зачем углубляться теперь в эти домыслы — или правдивейшие вспышки почти бесполезного, по накатанным рельсам, озарения? Не стало того, чего и не возникало. Мир, лад, покой — они не оставляют меня: как (и для чего порываться) выразить это вам, кому бы то ни было? Кому бы то ни было… Процессы подчинены невыразимым, незримым Системам, и с исчезновением последних, вероятно… «Всё проходит». Но повторяется. Ну откуда нам о том может быть известно? И ни к чему. Мы знаем столько, сколько знают нас. Каждые в отдельности. И вместе.
Субъективные, не требующие диалога вопросы, как им и следует, повисли в воздухе того, кто их задал. А вы напомнили мне определение высшей ценности по Антуану Сент-Экзюпери. Я порекомендовал вам одну его повесть, где, по моему мнению, благостная крайность этой ценности выражено невероятно глубоко и совершенно естественно. Вы говорили, что он не писал — он так жил, по-другому не представлял себя, что уважение к Человеку, вопреки архаистическому оттенку такого понятия, были для него и небом, и солнцем, и пищей, и предполагаемым невольно духом мироздания. Мы с вами помним и об этом. Заключили даже, что самые интересные люди для нас — лётчики. И врачи. Пусть будет так, что поделаешь.
Мы прощаемся настолько нелепо, словно до вечера, что время, уязвлённое расходящимися шагами намеренных дилетантов его тривиальной мудрости, изумленно приостанавливается, оглядываясь с хмурой полуулыбкой на ничего не подозревающих обидчиков.

…Через несколько минут незаблудившийся гость в одиночку стоял у калитки по назначенному адресу. Сразу же во дворе, огороженным обыкновенным невысоким забором из новых досок, показалась Аня и вышла ко мне. Всё такая же скромная, тактичная, одетая по-простому, спокойно обрадовавшись моему ожидаемому визиту, мягким голосом пригласила в дом. Большая, тёплая, хозяйственно обставленная комната с удачно расположенными, средними по высоте окнами. Негромкая популярная музыка. Аня предлагает посмотреть фотографии студенческой поры и выпуска (колледж она и …ты, кого Аня часто называла своей сестрёнкой, окончили чуть больше двух месяцев назад), и мы перелистываем альбом с кусочками памяти о буднях и празднике, их венчающим. На одном из них Аня выглядит типично: островатый голубой взгляд из-под новых стильных очков, которые и сейчас на ней; зардевшийся, по качеству фото, цвет сосредоточенного на объективе лица; улыбка, исполненная сдержанного обаяния и не лишенная хитрого отблеска; в плавном полуобороте светлая, в том числе из-за тона обычной её прически, голова; верхняя часть строгого костюма, идущего её стройной фигуре.
Занятый снимками, в которых тронула сквозящая более торжественная, нежели в 2008-м, атмосфера вручения дипломов, я вдруг поднял подбородок, будто под чьим-то неощутимым прикосновением… И ты оказалась здесь. Так незаметно, так свободно. В памяти всплыло первое удивление. Тебе, не сумевшей больше припоздниться.
Фотографии мы стали рассматривать все вместе, мне трудно было их как-нибудь комментировать, избегая немедленных словесных глупостей, и оттого всякие реплики, преувеличенно уместные, сыпались увлеченным, отрешённым от общей погоды, почти стихийным дождем. Два кресла, удобных, равноценных, были рядом, ты сидела на одном из них, а я по инерции расположился между ними, хотя бы потому, что отсюда можно тихо смотреть снизу вверх, положив голову на тыльные стороны ладоней… Ну как ты поживаешь? Нормально, только скучно в последнее время. Снова бессонная ночь, нервозность из ниоткуда, делать совсем нечего, бесконечное и такое необходимое, как в купе виртуального поезда с малознакомыми попутчиками, интернетное общение, бессвязные мысли, истории, стеснённые сумбуром фразы, притуплённая искренность, мгновенный прилив обжигающей больное сердце весёлости (оно не знай зачем болит) и пышущей радости, душевной раскованности …сменяющий их, лучших из произвольных капризов, и образующий тошный биоцикл спад эмоций, апатия, безнадежное предощущение худшего и страшного, непредсказуемое состояние, просто нечего рассказывать, полная немота, привыкайте кто хочет, всё равно… Ты очень мало со мной говоришь, подводное течение реальности приходится досочинять, и постоянно — позже, самому. Безотрадная участь, знобящая, как долгие зимние потемки... Вполне возможно, что наши ошибки, наши неведенье — изнанка верного.
Неизлечимо, сколько ни сожалею об этом, пугаюсь твоих глаз. Только их, переливчато-бирюзовых, скрывающих бездну счастливых опасностей за яркой ширмой дрожащих, зовущих огоньков. Глаза! Разве не они всему ослепительное открытие?..
Перевожу взгляд на фотоальбом: твои тонкие бледные руки листают его ровно, чуть грациозно, если я вновь ничего не перепутал. Ты вспоминаешь с тоской учебу в колледже, как пристанище от досаждающей повседневности, где жизнь текла легко и замечательно, не то, что после выпускного дня, — пошлая, липкая рутина. Аня, едва оживившись, соглашается с тобой, и вы ещё раз многострадально вздыхаете о полученной для чего-то сугубо мужской профессии, а я уже толком на это не реагирую, давно исчерпавшись в обсуждении комической, спланированной вами же проблемы. Мы в целом нехотя и скупо сообщаем о себе, точно деловые партнеры на офисном совещании, хотя обстановка вроде бы создается более чем живая. И сейчас, как полагается, будет чаепитие.
Ты кажешься мне абсолютно безучастной и вроде бы что-то рассматриваешь впереди себя. Тут я возьми и спроси, понравились ли тебе стихи из последнего письма, которое пять безумных дней, годом ранее, летело к тебе из Хабаровского края от одного из пехотинцев срочной службы, письма, ничем, кроме бьющей через край надеждой на ответ, не примечательного. Ты быстро отвечаешь: они ведь были посвящены не тебе, связанные с посторонней ролью из придуманного мной сюжета. Да, да, стихи слабые и посвящены …никому. Я опять кладу голову на тыльные ладони, направленные к тебе, я не знаю оправданий, сдавая пыльное, отбившее плечо, допотопное оружие навязанных цепкой волей причин прямиком на склад пустых, бездарных следствий. Ресурсам нитеобразной души наступлением грозил мнимый, но неминуемый предел в облике того самого лица, но с общим выраженьем, в форме гибнущей расплывчатой Красоты, сверкающей к чему-то мути Прекрасного в угасающем, недостойном сознании. Лица (тогда — твоего) не видно, свечи не зажечь, а толпе и вправду и всегда наплевать на то, что ты устал. Я тебе объясню это всё. Я попробую. Не знаю как. Но вряд ли.… Если потребуешь. Но лишнего, из области — наоборот — самого важного, наверное, уже не скажу. Вслух, по крайней мере. А песням, помни, нет конца, ни к чему не обязывающим, не значащим ни толики. Желающих принять жертву колоссально больше, чем тех, кто готов её преподнести, да ещё и угодить ею. Дисбаланс, перетрясающий хоть целую вселенную. Для выживания остаются свои правила, непрочные, как знакомое тебе стекло после смятения сердца…
Для чего-то спрашиваю: почему ты не написала мне ещё (после того единственного конверта до в/ч)?... Да я очень ждал от тебя ещё весточки, слышишь?... Проклятая дикция… Письмо, говорю, следующее почему не написала мне?.. А, ну буду тоже считать, что моё, ответное, второе, ты не получала совсем.
Машинально, не считая мельчайших усилий, как дышал, я обманывал их всех, и среди них порой оказывался и сам, когда настаивал, что ты у меня есть: вдвойне лукавил, неизвинительная слабость чуждой подопытному животному адаптации; даже облегчённый принципиально порочной сутью молодости эксперимент не выдержан. И что из этого следует? Сомневаться не стоит. Занудливое, обширно-отвлечённое уродливое бормотание истомы не ночевало нигде в наших краях, деловитых, неопровержимо целесообразных, открытых, однако, для любых, наперечёт любых заезжих взоров и языков. Неподобает небесной радуге, замеченной, без соискателей, начинающим одухотворённым наблюдателем, исчезнуть безвозвратно, в разовом порядке, без влиятельно-матричного исхода. (Под уготованные, одобрительные, громовые овации волокно сокровенного отрицания с бусинками из «не» разрывается — и те с бесчисленными, гулкими прыгучими звонами яростно рассыпаются, разбредаясь, подобно дешевым слугам, по своим новообретённым структурным обязанностям). Ты мне нужна (что не взаимно), тебя ничто не стоит взять на руки, ты просто невесома, белоснежная лебединая пушинка. Искусственно рыжий цвет твоих до пояса волос, чудесная талия, волнующий голос, беззащитность нежного котенка — всё усиливает представление о тебе как о воздушном, очаровательном, неподражаемом создании. Слова беспомощны перед гордым, бесспорным явлением прелести… Позволь побыть правдивым, ничего не произнося.
Аня покинула кухню, и мы продолжили беседовать о разном и минувшем, задорно перебивая друг друга и оглядывая, точно узнавая заново. Я отмечал увереннее с каждым твоим словом, что нам, инертным, но неуместно активным, родившимся на бесспорных осколках шестой части истории цивилизации, ныне гораздо привычнее, удобнее «Контактировать», чем хотя бы соприкасаться, без фетишей кодов и ссылок, индивидуальными для каждого, незаменимыми космическими волнами магнетизма своей сущности, — не говорю уже о пустотелых аурах. (Страницу твою я изучил не полностью, оставив пробелы на отчаянное потом). Впрочем, Ане это пока не грозит; она, не обременённая подспудной эксклюзивностью считанной-пересчитанной информации, не проявляла завидного интереса к феномену перезагрузки обстоятельств, а между прочим показала изображение своего неизменного парня, заполнявшего фон дисплея её телефона. Каменная стена, даже надёжнее, у нее хороший вкус, откровенные поздравления довольного ею товарища.
Чай уже на столе, нетерпеливо без нас остывает. Я на корточках, справа от тебя, беззвучно отпиваю его, заразительно поддерживая щебетливые, прерывистые разговоры самотёком. Малозначительные паузы использую, чтобы насмотреться на тебя, как на ласточку: до чего необходимы непременной опорой обратные стороны ладоней; статичная действительность — неисполнимый краткий мотив безбрежного движения; пульс не прощупывается, но работает в обычном автономном режиме, признавая лишь свою логику. Всему соответствует беспощадная видимая объективность. И ты, мучимая заурядной каждодневностью, разделённая её указателями по заведомо правильным славным маршрутам, рисуешь не то, что представляешь так мило и так одиноко, а совершенно другое, иногда еле самой различимое в сонме знакомого измерение, непостижимое извне — и потому, мимолётно обнаруженное, сразу же скрываемое тобой. Заветный воображаемый сад, где ты, как детей, лелеешь свои розы, — твоё настоящее, родное пространство, без которого нет и остального мира… Прошу тебя лишь об одном: цени себя так, чтобы никто не посмел сравниться с тобой в этом до сих пор непризнанном достоинстве. Ты всегда не та, какой кажешься окружающим.
Ты или Аня резко спрашиваете, что я вдруг увидел в окне, и оболочка ответа вас устраивает. Если честно, с вами хорошо и приятно; настроение чудесное; лучезарный смех украшает вас невыразимо чисто и естественно. Всё не можете нарадоваться бывшим одногруппникам, бесконечно их припоминая: как они вас разыгрывали, обижали и защищали, помогали учиться и ждали помощи, разгульно чудили и дарили вам всякого рода безделушки. Здорово, конечно, было, сам рассказал бы многое, но вставить в ваши стремительные девичьи речи законченную мысль — задача не из лёгких, и тем лучше: оратор из меня иногда скупой и неловкий, не хватает практики и беззастенчивости, что вы, ёрничая между собой, мило замечаете. Ты не притронулась к сладкому, и я глупо надеюсь, что ты просто держишь диету. Ты сетуешь на недавно сломанный ноготь, и я беру твою левую, совершенно детскую руку за немного озябшие пальцы, с преувеличенно беспокойным видом, но там все ногти, гладко, ровно, старательно отращенные, бордово целы и красивы, потому что пострадал верный матовый козырёк твоего тонкого, послушно-упругого, нежнейшего кончика пальца другой руки. Отпускаю её.
Мне пора. Встаю и, взяв свою неразлучную папку, не сразу иду к выходу. Вам с Аней тоже куда-то, и по дороге к порогу ты напоминаешь о своем дневнике, так как я перед тем ненарочно назвал 25-е марта и наобум — середину октября. Снова дневник. Ну, для чего он… Просто, почти как самозаклинание: не обессудь, чего не вернуть, и прими, что имеешь. Мемуарная лирика, похожая на ревность.
На улице обнимаемся, в знак прощания. Боже мой, как тяжело не удерживать лёгкое тело твоё за хрупкие плечи!.. Будто, наоборот, секунду назад к тебе вернулся. Чтобы остаться. Навсегда. Надолго. На немного. На чуть-чуть.
Благодарю Аню за дружеский приём, она кивает, и вы скромно улыбаетесь:
— Не забывай.

Отправляюсь своим путём. Доволен состоявшейся поездкой, молниеносно перебираю её важные и бесполезные события, ускоряя шаг. Осенние задумчивые вихри несут по улицам сладковатую свежесть и смутное беспокойство. Небо по-сентябрьски нахмурено и низко. Осиротевшие деревья машут ветвями приветливо и жалобно, как одинокие старики. Птицы тоже приуныли, но только до желанного сезона, когда снова станет светло и просторно, а земля прогреется и зазеленеет для того, чтобы можно было счастливо, мирно по ней гулять, наслаждаясь даром жизни. Предвкушая с ними лучшее будущее, смахиваю с лица отдельно падающие дождинки и …ощущаю запах твоих духов на слегка закоченевших подушечках пальцев. Так умилительно и странно обнаружить неуловимый твой аромат, пробуждающий новые великолепные воспоминания. Он не рассеется со временем, он сохранит, преданно и наивно, твой первозданный воздушный образ незнакомого очарования. Его не смоют и душевные слёзы от моих последующих поворотов и препятствий. Видимо, с этого и нужно было начинать.