Публицистика. Князь Расуль Ягудин (Лимассол, Кипр). Вкус крови

Александра Багирова
(Лондон, Великобритания)

Предисловие

Прочитав ету зарисовку, я смогла сказать лишь:
– Ннннда. Неужели так и было?
И Его Высочество князь Расуль Ягудин мне твердо ответил:
– Чистейшая правда, бэби, все так и было, хотя все было не так устрашающе. Если бы и опоздали на электричку, думаю, в поле бы не замерзли, можно было в деревню вернуться, можно было на трассу выйти голосовать, можно было добраться до поселка и ехать в Уфу автобусом… Однако в тот момент я об этом не думал.
– И часто журналисты так знакомятся с девушками?
– Часто. Я, пока ездил по межгороду на общественном транспорте, постоянно знакомился с удивительными девушками.
– Блин, в электричке без презерватива, а если бы цепанул чего.
– Почему без презерватива? – удивился Его Высочество. – Презервативы входят в набор.
– Какой набор?
– Журналистский. Необходимые вещи: мобильник, блокнот, авторучка, удостоверение, презервативы и нож.
– А нож зачем?
– ВСЕГДА ПРИГОЖДАЕТСЯ.






Входные двери правления Союза писателей Республики Башкортостан тяжелы до чёртиков, они мрачно и злобно сопротивляются любому пытающемуся войти, и затем, словно пасть, захлопываются за тобой следом с деревянно-безжизненным звуком, напоминающем звук крышки гроба, наконец-то с удовлетворением упавшей вниз. И это только начало, ибо самое страшное – всегда впереди.
Дверь грохнула с деревянно-безжизненным лязганием беззубого старческого рта, и вечная серая мгла правленческого вестибюля поглотила меня, разом затопив и удавив вокруг все краски и все звуки, и в ушах зашумело от ватной мёртвой тишины. Он серой тенью стоял в бездне серого мрака у нижней ступеньки лестницы, смутно вырисовываясь, как Россия во мгле, чуть более плотным, чем окружающие предметы, контуром, и на его сером лице угадывались серые мёртвые глаза, смотрящие на меня с пристальной сосредоточенностью вечности… вечности среди адской ледяной пустоты…
Только без улыбок, читатель – он действительно там стоял. Жуткое ощущение… уфффф, Аллам!!!... я, признаюсь честно, испугался до потери пульса – а вы бы не испугались, а? только представьте – заходите с шумной говорливой улицы, полной жизнерадостных студенточек, средь бела дня в здание Правления Союза писателей Республики Башкортостан, а там, в серой мгле, словно в лесном омуте, стоит что-то серое – неподвижно, как труп. Брррррр!!! И чем ближе я к этому подходил, тем больше холодели мои конечности, и тем судорожней и неровней колотилось сердце в груди, вызывая болезненные толчки пульса под мышками и в висках.
Я подошёл на дистанцию сабельного боя и лишь тут разглядел, что серая тень не безымянна – что тень вообще-то зовут Рашит Зияфутдинович Низамов, чтоб его черти побыстрее в аду съели, а то – сколько можно, на хрен, пугать замогильным видом добрых людей, то и дело на них бросаясь наподобие серого оборотня, когда приходит полная луна. Не знаю, было ли в тот раз полнолуние, если нет, то Рашиту, извиняюсь за выражение, Зияфутдиновичу это нисколько не помешало – он кинулся на меня и так, без всякого полнолуния, так что миф о том, что нечисть якобы бросается на людей лишь в определённое время, я думаю, на всякий случай следует ликвидировать, дабы всенародное заблуждение в корне пресечь. А то – вдруг ещё кто-нибудь, не зная броду, в это долбаное правление, где нечто притаилось у лестницы, когда-нибудь войдёт, неосмотрительно положившись на то, что на дворе день и никакого полнолуния нету, а тут его Низамов, как лягушка-поскакушка, – хвать!!! Маму позвать не успеете, господа коллеги.
Тем временем, пока я обо всём этом думал, Низамов чуть колыхнулся в сером стоячем воздухе, словно труп утопленника в серой стоячей воде, и двинулся, поплыл в мою сторону, всё более вырисовываясь очертаниями во мраке, проступая в нём, словно проявляясь на чёрной фотобумаге, выплывая из бездны и темноты, и…, не успел я оклематься от первого испуга, как мне пришлось испугаться вновь.
– Я тебе сказал, – мёртвым голосом и с замогильными придыханиями и завываниями (всё честь по чести), выдал он, – НЕ ХОДИ ПО ЭТОЙ СТОРОНЕ, УУУУУУУ!!!
И в полуподвальные окна с леденящим душу треском жёсткой снежной крупой ударил снаружи ветер, тут же охотно завывший с Низамовым в унисон, и на какой-то кошмарный миг мне почудилось, что пуржистый снежный вихрь влетел в здание правления, легко, словно дух, преодолев окна и стены, и закружил белыми упругими змеями, как снежная королева (та королева – что королева, а не та «королева» – что магазин дублёнок), вокруг вахтёрши, стылой неподвижности которой позавидовала бы чёрной завистью целая вооооооооот такая вот хренова рота до зубов вооружённых соляных столбов.

В общем, жуть. В словах не опишешь. Да и к чему её описывать – тут нужно думать совсем не об этом, тут нужно думать, как эту жуть убрать. Для начала определив, из какого стойла данная жуть к нам пришла. Ну, с этим всё просто, прийти к нам она могла лишь из одного места – из того самого, откуда начальство подаёт команду «фас». Поскольку даже в самом кошмарном сне не может быть такого, чтобы Рашит, извиняюсь за выражение, Зияфутдинович, сам, по доброй воле, вдруг слез с тёплого уютненького стула и поперся разбираться со мной в сером омуте правленческого фойе. Хрен там, господа коллеги, ХРЕН ТАМ. Решиться на такое он мог лишь по приказу свыше, что лично для меня никакой не сюрприз… особенно в эти несколько последних недель после того, как однажды в пятницу на очередном заседании правления СП РБ всё буквально взорвалось, во всяком случае, мои тайные агенты в их стройных рядах термин использовали именно такой – взорвалось, на хрен, да-да, взорвалось – именно так они охарактеризовали эпизодец, когда весь писательский сброд под чутким интимным руководством самого большого робераля Равиля Бикбаева орал истерическими голосами:
– Пресечь!!! Показать Ягудину кузькину мать!!!
колотя башмаками по конторкам и столам… особенно Кильмухаметов там какой-то, сроду о таком не слыхал, некоего Энгельса Кульмухаметова смутно помню по временам работы в «Ленинце», он тогда был первым секретарём уфимского горкома комсомола, а двадцатью годами позже, когда Энгельс уже блистал генералом на посту главы республиканской налоговой полиции, я как-то раз после совместной большой гулянки безуспешно пытался завалить на спину хихикающую и жеманничающую, ослепительно красивую и в титьку пьяную несовершеннолетнюю кильмухаметовскую племянницу (так и не дала, сука, вот жадина-говядина), в общем, того Кильмухаметова я давненько знаю, а тут какой-то Кильмухаметов-писатель? уж не тот ли щупленький старикан, который имеет привычку читать со сцены зычным голосом свои совершенно никуда не годные стихи и которого я встречал только и исключительно в писательском сортире на первом этаже – он там, по-моему, живёт, недержание у него, что ли?
А тут ещё, по словам некоего Александра Леонидовича Филиппова, некий председатель Союза журналистов Башкортостана тоже выразился в русле «пресечь!!!»– так и хочется что-нибудь про него сказать, да вот загвоздка – председатель-то Союза, как ни крути, является председателем Союза, в членах которого нахожусь и я, так что председатель, в отличие от всех остальных прочих, мой самый что ни на есть прямой начальник, согласно Уставу, который я обязался соблюдать и выполнять – и не попляшешь!!! – молчу, скрипя зубами, хотя целый рой ядовитых реплик жалящей пчелиной кучей теснится на самом кончике моего языка (а я ведь ещё этого… ммм… председателя пытался защищать, когда его сразу по истечении последнего съезда Союза журналистов РБ подвергли осмеянию на всех углах). Да, в принципе, хватит персоналий, вообще-то говоря. Это сборище недоумков того не стоит. Тут самое интересное – прямо по Кафке – процесс.
А что касается процесса, то радует, как минимум, что он хоть перестал быть вялотекущим. Несколько лет подряд после того, как начала выходить газета «Русский язык», а затем журнал «Литературный Башкортостан» скрытые роберальчики всех мастей ёрзали и пыхтели, не зная, что сказать и какие предпринять действия, пока начальственного слова нет – опасаются, однако, как и положено шестёркам, так и угробившим свои единственные жизни в виде ковриков для вытирания начальственных ног. И вот, уфффф, дождались. Сподобились. Начальство дало команду:
– Пресечь!!!
Вот они и пресекают. Вернее, пытаются. Убогим, наивным методом игры на нервах, при этом, судя по всему, свято веря в достаточность их барского рыка для того, чтобы я, как падшая пионерка на комсомольском собрании, тут же размазал по реальности и материальности нашего мира лужи покаянных соплей.
Особенно примечателен был эпизод в нашем местном доморощенном Управлении печати – эпизод, произошедший ещё до того самого исторического совещания у главы Управления, где эта самая глава Управления, без никакой фантазии, тоже колотил башмаком по конторке и орал:
– Пресечь!!!
в тот раз нелёгкая меня в наш упрпеч занесла хрен знает с какой целью. И чего я там искал? Какого хрена мне в этом беспонтовом заведении понадобилось теперь, когда регистрацию нужно проходить в Москве, так что местный упрпеч вообще никому ни к чему, когда Нияз, с которым мы то и дело глушили водку и затем бродили по каким-то его медсестричкам, пытаясь раскрутить их на медицинский спирт, с поста главного редактора журнала «Аманат» (который он получил в виде кучи дерьма, а оставил в виде настоящей жемчужины) уволен, когда Ириночка, которую у меня так и не дошли руки затащить в постельку, из секретариата Союза журналистов РБ куда-то делась?.. У меня больше не осталось в этом здании друзей! И вот, надо же, блин, не знаю, за каким хреном, но занесла меня нелёгкая в упрпеч, а там некие начальницы неких отделов полчаса на меня гнали буром, собрав вокруг себя неких слюнявых аппаратных тёлочек из неких подразделений и подразделеньиц, кои экземплярочки методом издавания неприличных звуков усердно подпёрдывали своим начальницам за ту зарплату, которую им, между прочим, плачу в том числе и я.
Оставим в стороне то, что упомянутый эпизод как нельзя более полно характеризует умственные способности (вернее, отсутствие таковых) чиновниц аппарата – это ж надо было додуматься разводить такие корявые понты перед экстремальным журналистом, пусть даже ещё не отметившим свою треть века в журналистике (эта дата подоспеет к 2010-му году, да-да, я писал в газету ещё во времена, когда нынешние министерские лялечки только-только начинали тайком от пап и мам осваивать технику мастурбации), пусть даже весьма кратко упомянутым по-английски в статье бывшего американского сенатора, ныне американского писателя, автора скандально-знаменитого, нашумевшего бестселлера «Еврейский вопрос глазами американца» Дэвида Дюка, а также уже менее в докладе Московской хельсинской группы, но зато весьма подробно – в докладе Уполномоченного по правам человека России, пусть даже так и не сумевшим привлечь к суду башкирскую мусорню, долбившуюся в мою дверь прикладами автоматов после опубликования в во множестве различных изданий нескольких моих антиментовскх статей (на все мои остальные публикации в центральной печати нашим местным мусорам было начхать, пока я не вздрючил в газетах их самих), пусть даже пока ничем не проявившим себя в Международной федерации журналистов, членом которой я пока являюсь лишь формально, пусть даже проигравшим в Европейском суде по правам человека в городе Страсбурге дело «Yagudin v. Russia», что в переводе с английского, если предположить, что “v.” – это “versus”, означает «Ягудин против России»… Кстати, надо бы всё-таки запросить у Европейского суда развёрнутое объяснение – дело в Гаагском трибунале-то желательно вести, имея на руках все развёрнутые ответы из всех инстанций – а то мне прислали из Страсбурга четыре строчки в духе «рассмотрено-не усмотрено», в то время как наиболее, пожалуй, скандально известный в Башкирии адвокат Кареев объяснил мне, что ответ должен быть исчерпывающим, с развёрнутой мотивировкой и подписями всех судей, участвовавших в рассмотрении. А с другой стороны, я, может, и этого ответа не дождался бы после всей длительной переписки с судом и всех проверок по материалам дела, проведённых в Республике Башкортостан судейским персоналом, если бы не побеспокоил личной просьбой одну башкирку-парижанку, вдову репрессированного башкирского писателя, которая тут же (огромное ей спасибо) по получении моего письма посадила своих дочерей в машину и отправила из Парижа в Страсбург прояснять ситуацию прямо там…
Оставим также в стороне то, что эпизодец в упрпече весьма настораживающим образом характеризует явно больное состояние психики министерских лялек – неадекватное восприятие реальности и, как следствие, неадекватное поведение (они меня там, что, приняли за беременную гимназистку, что ли, на которую можно запросто и безнаказанно, эдак по-барски, наехать?)
Оставим в стороне моральную сторону эпизода (это было попросту неприлично – кидаться базарной бабской толпой на случайно заглянувшего на огонёк человека, даже не предложив ему стул, я там так и стоял в пальто перед столами, возвышаясь над бабским мельтешением, как над суматохой тараканьих бегов).
Упомянем лишь о том, какова цена им-то самим, лялькам, пролезшим в аппарат министерства печати путями, слегка интересующими меня как экстремального журналиста уже некоторое время (всё как-то недосуг начать раскопки, за какой именно из лялечек какой именно из дядечек стоит), чего стоят они и их жизни, то есть – об абсолютном нуле. Именно нуль стоят эти тёлочки, пригретые на тёплых стульях, променявшие на эти стулья всю огромную бесконечную жизнь, видящие в жизни лишь дорогу на работу и назад, тёлочки, каждый день которых лёгок и приятен, а жизнь целиком, при взгляде назад, ужасает своей никчёмностью и леденящей душу пустотой, и этим их жизненный путь отличается от жизни экстремального журналиста, – когда каждый отдельный день невыносимо, надрывно тяжёл, но, оглядываясь назад, поражаешься насыщенности и лёгкой красоте жизни в целом. Слюнявые тёлочки из аппарата упрпечати!, тьфу!!!, им ли иметь мнение о нас и о наших, если они ни малейшего представления не имеют, каким рыдающим детским криком кричит двигатель на занесённом пургой подъёме перед Белебеем в час, когда красное зимнее солнце с огромной скоростью падает за гору, как будто падает на горло нож, когда уже невозможно вернуться, ибо позади тоже подъём, который только что был для тебя спуском, и любой ценой надо не остановиться, ибо тогда уже никакая сила не сдвинет машину вперёд и вверх – кончится бензин, сядет аккумулятор, остынет печка, и – всё! найдут , если повезёт, достаточно сохранившихся для похорон после волчьего пиршества огрызков... Дешёвые ляльки в дорогих трусиках, в жизни которых протокол определяет всё, абсолютно всё – включая характеристики сексуальных партнёров, в том числе внешние – рост, вес и физические параметры полового члена в обоих состояниях… Как сказал именно об этих ляльках усердно замалчиваемый, истерически отторгаемый, яростно уничтожаемый, регулярно сжигаемый на кострах и вопреки всему этому по-прежнему всемирно известный и издающийся по всему миру миллионными тиражами американский писатель Бруно Травен: «Они сидят у стола и заполняют формуляры. Сто миль от фронта настоящей жизни». Да, сто миль! Сто миль от красного морозного солнца, стремительно и неотвратимо уносящего с собой за гору свет и жизнь. Сто миль от остывших белых полей, наполненных тысячелетним свистом ветра и исчерченных полупрозрачными снежными змеями, извивающимися по невысоким снежным барханам, которые так плавно и незаметно уводят за горизонт. Сто миль от тонкого вопля локомотива, где-то в страшной, недостижимой, космической дали пропарывающего себе путь сквозь свинцовый морозный воздух, воздух, почему-то всегда имеющий солоноватый железистый вкус. Вкус крови.

…В тот раз я вспомнил о необходимости поглядывать на часы, лишь когда где-то в непостижимом далеке тонко запел товарняк, разом вырвав меня из лёгкого неспешного разговора на неспешном пути к станции по узкой тропке среди сухих белых снегов. Я судорожно дёрнул рукой, поднимая к глазам запястье, и понял, что уже почти опоздал – электричка уже почти прямо сейчас, через жалкую пару десятков минут придёт, остановится и снова уйдёт, оставив нас замерзать на этой белой равнине, распахнутой по сторонам. Первым делом я оглянулся и попытался разглядеть деревню, оставшуюся позади – там уже ни черта не было, как будто деревня была призрачным видением, уже растворившимся за ненадобностью, как только мы из него вышли, в вечности и пустоте...
Она смотрела на меня снизу вверх огромными растерянными глазами, стоя почти вплотную, равномерно выдыхая белёсый, то и дело заволакивающий её лицо пар.
– Щас стемнеет, – произнесла она одну из немногословных фраз, к которым за пару километров знакомства я уже привык. – Тут волки, и, когда темно и ветер со снегом, можно слупиться с тропы… И тогда ваще хер куда выйдешь. Мы тут не ходим после темноты.
Когда я вновь поворачивался в сторону станции и, не глядя, протягивал ей руку назад, я уже почти о ней забыл, устремлённый лишь вперёд, к железной дороге, словно разом сжавшаяся в тугой клубок пружина, и тут она доверчиво сунула мне в ладонь красную полудетскую лапку с плебейски обгрызенными, как я уже успел заметить, ногтями, и мы побежали вперёд, беспрестанно оскользаясь на узкой, полузанесённой тропе среди снегов. Мы бежали, балансируя и то и дело почти падая, захлебываясь воздухом и жаром, почти сразу начавшим распирать наши лёгкие изнутри, и раскалённый пот уже стекал у меня по под тяжёлой зимней одеждой по спине и груди, по животу и мошонке, по внутренней части бёдер и голеням, затекая в шерстяные носки, и громадная меховая шапка, разом намокнув и разбухнув, словно стала великоватой и теперь свободно вертелась на совершенно мокрой голове, то и дело падая мне на брови. Господи Боже, волочь за собой по снегу эту незнакомую поселковую шалавку было невозможно. Но бросить её там и уходить к станции налегке было ещё невозможнее. Я полуприкрыл глаза (сразу стало легче – физически – оказывается, даже на то, чтобы удерживать полностью разомкнутыми веки, тратится масса сил) и перестал смотреть вперёд, уткнувшись взглядом в тропинку себе под ноги, вспомнив где-то читанное, что, выплывая из омута, нельзя слишком отчаянно и пристально смотреть на берег, который от этого лишь как будто отдаляется назад, повергая в отчаяние и ужас и лишая сил – это знание уже разок выручило меня в мирной советской Пицунде, когда после короткой шутливой драки в лодке я оказался в воде, и заполненный людьми далёкий берег, вполне различимый с лодки, тут же исчез за горизонтом, как будто погрузившись в глубину, и через миг я остался один посреди огромного безбрежного моря-океана, я тогда стиснул зубы и не закричал уплывающей в лодке хохочущей голой девочке, невесть почему уверенной в моих способностях пловца: «Спасите!» – это было так же невозможно, как невозможно было сейчас, на огромной безбрежной снеговой равнине бросить человека, случайно оказавшегося со мной на одном пути, и сейчас бегущего, хрипло дыша и цепляясь за мою руку, прямо позади меня, и буквально через крохотную вечность я кожей спины почувствовал, что она начала выбиваться из сил. Её дыхание стало слишком стонущим и резким, её бег становился всё более неровным и порывистым, её ладошка страшно, свинцово потяжелела в моей руке… я поднял взгляд и, с трудом разглядев вдалеке станцию сквозь подвижную снежную взвесь, понял, что нам не добежать по прямой через поле, через податливый мягкий снег. Тут станция чуть слышно что-то сказала в страшном далеке, её голос был женским и при этом металлическим, лишившимся души по дороге сквозь неживые внутренности громкой связи.
Кажется, тогда сложились строки, вышедшие на бумагу из-под пера несколько дней спустя:
На голос станции сквозь вьюгу.
Там подают к путям состав.
Там поезда уходят к югу
через мороз и ледостав.
Не прекращая бежать, я перевёл взгляд влево, на железнодорожную насыпь, которая где-то у станции соединялась с нашей тропинкой под острым углом.
– Давай свернём! – крикнул я, на миг повернувшись и глянув в белое измученное лицо, окаймлённое выбившимся из-под шапки пегими волосами. – По насыпи будет легче, там снега нет.
Ей понадобилось несколько секунд и огромное усилие, чтобы выдохнуть сквозь рвущий её горло морозный воздух:
– Ахххха.
На насыпи нет снега. По насыпи легче и быстрее бежать. Вот только всё это не такое уж большое расстояние между насыпью и нами сплошь занимало белое, нетронутое, сплошное, смертельное снежное полотно…
Когда мы резко свернули и побежали к насыпи через снег, она на миг застонала, сразу по колено погрузившись в мягкий снежный слой, и потом вдруг резко замолчала, с ужаснувшим меня усилием продолжая за мной бежать, и у меня хватило остатков сил, чтобы крикнуть ей:
– Не дыши ртом!
и сам плотно сомкнул губы, вспомнив Джека Лондона и его какой-то аляскинский рассказ – человек дышит ртом, обжигая морозным воздухом верхушки лёгких, и затем кашляет, выплёвывая отмершую внутри плоть, и, наконец, весной, по тёплой погоде, умирает от воспаления лёгких, недоумевая, откуда оно взялось.
Дальнейшее я помню смутно. Мир вокруг заскрипел, заскрежетал, чуть сдвинулся, перекашиваясь и клонясь всем громадным неустойчивым телом вбок, и начал медленно разваливаться на куски, как доминошный домик…
Вот эти куски развалившегося мира, как куски расколотого зеркала, яркими блестящими лоскутами и полосками так и стоят передо мной до сих пор, стоит лишь закрыть глаза: взлетающая под ветром в наши лица сухая снежная пыль, рёв крови в ушах и прерывистый грохот ледяного воздуха, врывающегося в грудь, точечное равнодушное сияние снега, бесконечного и чужого, простирающегося до самого космоса впереди… Снег не держит ногу, и, проваливаясь снова и снова при каждом шаге, мы всё пропарываем и пропарываем его коленями, оставляя после себя неподвижные застывшие белые волны, отмечающие наш путь. Господи, хоть бы глоток живительного тёплого воздуха – откуда это?, кажется, из астафьевской «Царь-рыбы». Мир чернел и утопал в чёрном, заслоняемый удушливой темнотой, оставляя нас одних посреди мрака, мир плыл, двоился, троился и расползался вокруг нас, как тающее масло, словно утратив все внутренние связи, словно – перестав существовать, и только одно оставалось во всей вселенной незыблемым и твёрдым – горячая человеческая рука в моей руке, мокрая и скользкая от пота и растаявших в ней снегов, и яростное, хриплое человеческое дыхание позади меня, звук которого упрямо пробивался сквозь визг крови в моих ушах, упрямо оставался слышимым и живым.
Насыпь выросла перед нами внезапно, словно выпрыгнув из черноты, и девочка позади меня вдруг стала бежать как-то… почти беззвучно, и я, содрогнувшись, понял, что она остановила дыхание, выкладываясь в последний рывок, и когда мы, наконец-то расцепив руки, с разгона начали взбираться на насыпь по крутому склону с тонким снегом, покрытым, как веснушками, каплями маслянистого вещества, она с диким усилием закричала, уже почти падая вперёд и цепляясь, скребясь по склону растопыренными, замёрзшими красными пальцами, поднимаясь вверх уже почти на четвереньках, как лесной зверь…
Слежавшийся твёрдый снежок между рельсами, на который мы упали одновременно лицами вниз, был грязноват и пах чем-то незнакомым и металлическим, и был скользок почти, как лёд.
– Вставай. – беззвучно сказал я сквозь пульсирующий огненный вихрь в моей голове и первым начал подниматься с земли в полный рост. Теперь, после всего пережитого, было бы страшно обидно опоздать. Она начала вставать, снова цепляясь за мою руку, и тут откуда-то из-за морозного полуснега-полутуамана опять стал слышен тонкий тепловозный крик.
– Товарняк, – сказала она и с трудом улыбнулась жуткой больной улыбкой на белом лице. – Теперь электричка опоздает. Электрички пропускают товарняки. – Она сказала это с уверенностью человека, живущего в деревне, где вся жизнь определяется расписанием электричек и поездов. – Кстати, давай отойдём. – Я мешкал, и она внезапно повысила голос. – Ну, быстрей, ну!
Я с удивлением посмотрел в сторону тепловозной сирены и не разглядел там ничего. Никакого поезда пока не было и в помине – и хрен ли эта долбаная малолетка тут разводит экстаз? – я как раз додумывал свою мысль, когда крохотный силуэт локомотива показался в снежном мареве вдалеке.
– Быстрее!!! – теперь это уже был самый настоящий крик. Я опять глянул в сторону вновь зачем-то заревевшего поезда, вдруг оказавшегося уже вдвое ближе, и тут же оказавшегося совсем недалеко и с огромной скоростью всё приближающегося, выдавливающегося из серого пространства, раздвигая его могучими плечами, словно раздавливая по сторонам, вырастающего, как бы материализующегося, словно жуткий серый призрак, из пустоты, и надвигающегося со скоростью настолько страшной, что этого просто не могло быть! Я посмотрел на него и начал не спеша, стараясь сохранить достоинство, двигаться к спуску с насыпи, чуть скользя ногами по твёрдому снегу-ледку…
– БЛЯАААААААААААДЬ! – вдруг диким голосом заорала тёлка и, вцепившись в меня обеим руками, что есть силы рванула на себя, и тут же сирена взвыла опять.
С близкого расстояния её рёв оказался оглушающим, он как будто швырнул меня и вцепившуюся в меня девочку с рельс, и в следующий миг громада локомотива вдруг возникла в десятке метров от нас, и тут же нависла сверху, заслонив серым слоновьим телом небо и мир, тугая волна воздуха ударила в нас тревожным запахом мороза, пламени, угля и чего-то тёрпкого и тревожного, как пороховая гарь, и мы покатились с насыпи обратно вниз по вздрагивающему под сугробами телу земли, сотрясаемому с грохотом проносящимися мимо огромными заснеженными вагонами, вытянувшимися от горизонта к горизонту из конца в конец.
Я не сказал ей ни одну из задуманных мною напыщенных фраз наподобие «ты спасла мне жизнь». Но выбравшись обратно на насыпь, мы, не сговариваясь, почему-то опять взялись за руки, хотя в этом уже не было никакой необходимости, и побежали в сторону станции, хотя и это уже было ни к чему – мы уже успевали всё: даже оттереть руки и лица чистейшим снегом из сугробов в некотором отдалении от людей, и я мягко и осторожно соскребал кусочками сразу заледеневшего в моих руках снега небольшие чёрные точечки масла и гари с её лица, немножко похожие на странные чёрные веснушки, и проявил некоторую грубость лишь когда начал растирать ей нос, показавшийся мне слишком белым – мне совсем не улыбалось, чтобы она осталась без носа после всего.
На рельсах нити снежной вязи.
Здесь пахнет углем и бедой.
Мы отмываемся от грязи
сухой мороженой водой.
Последний вагон электрички был пуст, и следующий за ним, предпоследний, вагон был пуст тоже, и оба вагона легко просматривались по всей длине из крайнего тамбура, где мы остановились, едва войдя. Мы не стали целоваться, и я, прислонив её к стене, нащупал подол её юбки между полами не очень длинной дублёнки и начал сразу задирать юбку наверх – поначалу юбка шла нормально, потом на подъёме бёдер на мгновение застряла, и она слегка повела бёдрами, чтобы узкий низкий край юбки смог через них пролезть, её ноги и бёдра были плотно обтянуты шерстяными гамашами, у которых резинка была слишком тугой и, наверное, врезалась в кожу, и эта резинка тоже с трудом пролезла по крутой линии бёдер вместе с трусиками, сразу завернувшимися внутренней частью наверх, когда они упали вместе с гамашами на высокие голенища зимних сапог… Я двигался в ней быстрыми резкими движениями, стремясь побыстрее кончить, пока у неё, как у леоновской Evgenia Ivanovna, не озябли коленки, а снежинки, влетающие в тамбур снаружи сквозь какие-то непонятные щели, раскалёнными искрами то и дело касались наших лиц, и в окнах мелькали покосившиеся столбы, соединённые длинными провисшими струнами проводов, я всё выглядывал в вагон через окошко левой из двойных раздвижных дверей, всё опасаясь, что кто-нибудь сейчас пойдёт сюда из чрева поезда, но никто так нас и не потревожил, как будто сам ангел-хранитель хранил нас от чужих нескромных глаз, обняв и отгородив от мира распростёртыми крыльями снежной белизны, и я двигался всё быстрее и быстрее, всё тяжелее дыша и напрягаясь всем телом, и всё-таки она кончила первой, вдруг откинув назад голову и самозабвенно, горловым криком закричав в полный голос, как ей, наверное, никогда не удавалось закричать у себя в посёлке, где всегда есть уши даже у стен, и у меня вдруг разом заныло всё внутри от неожиданной, мучительной, рвущей сердце нежности к этому запрокинутому кверху лицу с закрытыми глазами и венчиком раскрытых небольших, уже заморщинившихся сухой обветренной кожей губ с холмиком поджившего герпеса в уголке…
Уже снежинки чуть теплее
с наклонённого столба.
Здесь на путях у перигея
любовь надрывна и груба.
Я иногда думаю по своей гнусной журналистской привычке никогда никому не верить и никогда никому не доверять, я иногда, как Клим Самгин, задаю себе этот давно уже никому, тем более мне не нужный вопрос – а были ли, вообще, там волки? Или девочка просто хотела прикольнуться над приставучьим, невесть откуда взявшимся на станционной тропке мужиком? Ответа я, наверное, уже никогда не узнаю, но кое-что я знаю точно – если даже поначалу это была шутка, то потом, когда я подал ей руку и начал тот сумасшедший (и совершенно безнадёжный, если бы на наше счастье не опоздала электричка) бег по бесконечной тонкой нитке тропы среди мёртвых сухих снегов, она отбросила все шутки и бежала со мной всерьёз, по-настоящему выбиваясь из сил и по-настоящему крича от перенапряжения, когда с разбегу, цепляясь мокрыми красными пальцами за более твёрдый у железнодорожной насыпи снег, взбиралась наверх из остывающих предвечерних полей.
И ещё я думаю иногда – интересно было бы знать, как её зовут.