Эмигрантская проза. Владимир Савич (Монреаль, Канада). Задушевный разговор

...Белесо-молочными атомами зарождается он за окном. Это еще не свет, а тот грунт, на котором великий художник разольет свои краски. Сегодня серые, завтра оранжевые, а послезавтра и вовсе электрик. У кровати тусклым пятном чернеет пара синтетических тапочек китайского производства. Я просовываю в них свои худощавые ноги и иду на кухню. Под ногами как живой стонет рассохшийся паркет.

Кря, кря. Жик, жик, – жалуется он вещам, встречающимся у меня на пути. Путь же мой пролегает по длинному и прямому, как пожарная кишка, коридору. Опасен этот коридор незнакомцу. Здесь, спрятанная в небольшом углублении, стоит старая музыкальная колонка. Сколько прелестных ножек поранилось об её коварно торчащий угол! Да и я, всякий раз ударясь об её угол, кричу "шит!" И клятвенно заверяю, что вынесу её в подвал. Вот и сегодня, больно ударившись лодыжкой, громко ругаюсь и, бережно погладив ушибленное место, следую дальше.

Кря, кры, вжи, вжи, – вновь оживает в своей жалобной "песне" паркет.

Мне, в отличие от него, жаловаться некому, хотя жизнь моя не слаще его. Да и кто жалуется по утрам – это лучше делать в обеденный перекур или, скажем, вечером за кружкой пива. Утром варят кофе и спешат на службу. Я тоже варю кофе, хотя никуда не спешу. Нет, я не пенсионер, наоборот, мужчина в расцвете сил: у меня здоровое сердце и нормальный сахар. Вот только если чуть повышенная кислотность, но это от кофе. "С этим надо бороться. Кофе – камни!" – предупреждает меня знакомый доктор. Но я не хочу ни с чем бороться, тем более с кофе. Мне нравится хруст ломающихся под жерновами кофемолки овальных, крепких, черных, как антрацит, кофейных зерен. Нравится тонкий дразнящий запах вырвавшейся на волю кофейной души. Я с трепетным волнением жду трех пузырьков, свидетельствующих о кофейной готовности. В своем нетерпении я похож на добродетельного еврея, ожидающего трех первых звездочек, свидетельствующих ему о приходе субботы.

Почему я столь много уделяю внимание кофе? Да потому, что один глоток этого горячего, терпкого, горьковатого напитка плюс глубокая сигаретная затяжка – и вас уже тянет поговорить. Кофе – не водочная болтливость. Кофе – задушевный разговор. С чего же его начать? Может быть, с начала?



Изначально мы были разные. Я высокий, он маленький. Я блондин, он шатен. Он собирал марки, а я, кажется, значки. Он был мягким, я ершистым. У него было непривлекательное имя Павел и безобразная фамилия Оладьев.

Я же имел оригинальное имя Ромуальд и звучную фамилию Воскресенский. У меня были способные постоять за меня братья, а Павел был единственный сын у родителей. Я учился в старой с колоннами и английским уклоном школе. Он – в новой: приземистой, безликой и вечно отстающей. Он любил изучать жизнь по книгам, я же предпочитал "учить её не по учебникам". Павел обитал в желтом облупившемся доме, я – из крепких белых силикатных кирпичей добротном коттедже. Между домами возвышался импровизированный, из досок и кроватных сеток, забор. Но тем не менее мы дружили. Нас пытались изолировать друг от друга, но как было это сделать, если нас тянуло друг к другу, как разнозарядные частицы!

– Он тебе не друг, – говорили мне родители. – У него дурная наследственность!

– Что ты прилип к нему, как банный лист к анусу. Он же душный, как парилка! – поддерживали их братья.

Что я мог на это ответить! Что только с ним я ощущал гармонию?! Что он часть не достающей во мне душевной детали?! Да я и слов таких в те времена не знал...

Перемахнув через забор, я убегал к нему домой. Там можно было делать то, что было строжайше запрещено дома: ходить в ботинках, лазить в холодильник и курить. Там я был в недосягаемости от воспитательного процесса. Никто не воспитывал и не жужжал на ухо: не трогай это, поставь на место то. Мать Павла вечно работала во вторую смену, отец приходил поздно и часто в таком состоянии, что не мог не только требовать, но и попросту связно говорить.

– Родя, быстро домой, – требовательно кричала через забор моя мать.

– Пока, – быстро прощался я. И, давя каблуками скрипучую лестницу, возвращался домой. Темнело, и вскоре наши дворы погружались в изредка нарушаемую протяжным гудком далекого поезда вязкую тишину ночи...

Общее проявилось в нас неожиданно и стойко: лет в 16-17, когда мы увлеклись роком. Мы обожали одних и тех же рок-музыкантов: гитаристов Пейджа и Хендрикса. Павел стал учиться на соло-гитаре, я тоже предпочел её другим инструментам. Вопрос о собственной группе витал в воздухе. И здесь впервые в жизни у нас возник спор принципиального характера.

Он мягко: – Стань на бас.

Я возмущенно: – Почему я. Кто из нас Пол?

Он удивленно: – При чем тут Пол?

Я язвительно: – При том, что Пол Маккартни чешет на басу!



Создай мы собственную группу – я думаю, из неё мог бы выйти толк. Впрочем, может, и нет, но жизнь наша сложилась бы по-другому – это точно.

Однако мы продолжали упираться и спорить.



Павел спокойно: – Ты играешь слишком прямолинейно. Как если бы художник рисовал одной краской. Нет оттенков! Послушай Хендрикса. Гитара Джимми разговаривает, плачет, ласкается, а твоя кричит...

Я раздраженно: – Рок-гитара – не скрипка Страдивари!

Павел негромко: – Звук рождается из тишины...

Я разъяренно: – Ты не музыкант, а апостол Павел, рассуждающий как композитор Бабаджанян...



Не создав своей команды, мы играли в чужих. Я поменял их массу, но найти себе подходящую из-за своего скверного характера и "неудобного" репертуара долго не мог.

– Играешь ты хорошо, – говорили мне участники. – Но не то, что надо.

– А что надо? – язвительно спрашивал я.

– То, что любит народ и приносит бабки!

Мне бы прислушаться, подчиниться, да и играть то, что хотел народ и приносило рубли. Но нет же, я вставал на дыбы и возмущенно кричал:

– Васьки! Я думал, у вас рок-группа, а у вас, оказывается, оркестр А. Мещерякова! Для вас принцип – деньги, а для меня – чистота жанра! "Червону руту" играйте без меня!

Вскоре в городе не осталось ни одной команды, которая бы при упоминании моего имени не говорила: "С его характером, надо работать в террариуме!" Я стал подумывать о смене увлечения, как лучшая в городе рок-группа "Колеса судьбы" неожиданно объявила конкурс на вакантное место лидер-гитариста.

Попасть в "Колеса" означало раскрыть ворота в невообразимый мир "superstars"! Ради этого можно было и поступиться принципами.



Прослушивание осуществлялось в маленькой, плотно заставленной барабанами, колонками, микрофонными стойками комнате. По полу бесчисленными "гадами" ползли иссиня-черные провода. Весь день витиеватые гитарные импровизации беспрепятственно носились по коридорам и лестницам ДК общества глухих (там репетировали "Колеса"). Шум стоял невообразимый, думаю, от этого грохота местное общество пополнилось новыми членами! К шести часам вечера из претендентов осталось двое: я и мой друг Павел Оладьев. Бесспорно, я играл лучше, ярче, напористей и техничней, а взяли его. Он играл хуже, но имел решившую в его пользу 100-ватную, с вмонтированным усилителем, гитарную колонку! Он вообще в отличие от меня здорово разбирался во всех этих катодах, анодах, транзисторах и динамиках. Сказывалась наследственность потомственного электрика! От Павла вечно пахло канифолью, тогда как от меня одеколоном "Саша". Его часто видели в компании сомнительных личностей с местного радиозавода, меня же всякую минуту можно было найти среди хорошеньких шатенок.

– Я играл лучше, и ты как друг должен был это признать и честно уступить мне это место, – сказал я ему по пути к дому.

– У картишек нет братишек, – вульгарно ответил он.

– Отлично! – усмехнулся я. Только запомни, что следующий кон сдавать мне!



И я растасовал колоду нашей судьбы и раздал общий прикуп. Не доходя до дома, я втиснулся в заржавевшие двери телефонной будки, крепко сжал пластмассовой бельевой прищепкой ноздри. Набрал простой двузначный телефон дежурного по ГУВД и голосом А. Макаревича сделал заявление:

"В субботу в 11 утра по адресу подворотня дома Щорса 12 состоится продажа дефицитных деталей, похищенных с городского радиозавода..."

"Думай, прежде чем говорить! Вор должен сидеть в тюрьме!" – успокоил я себя, засыпая. Да я вообще-то и не волновался, между нами говоря, мало верилось в ментовскую оперативность.

Но, как в дурном водевиле, его взяли чисто и с поличным. Цена похищенного составила порядочную сумму. При "хорошем" прокуроре тюремный срок мог бы легко вытянуть на двухзначную цифру. В последний момент судебный приговор заменили военкоматовской повесткой. Все это произошло так стремительно, что Павел даже не успел вынести из ДК "глухих" свою колонку...



Прошла пара месяцев, я уже играл на его месте и на его колонке в "Колесах судьбы", как город потрясло известие. Погиб Павел Оладьев. Тело привезут через неделю. Я был в шоке, а тут еще на следующий день после этого известия пришло письмо. Видимо, оно слишком долго шло, а может, это было письмо из другого мира? "Ты знаешь, – писал он мне. Я тут подумал и решил, вернусь, стану на бас. Мы с тобой такую команду сделаем!"

Честное слово, я даже пытался вскрыть себе вены!

На похоронах собрались все рок-музыканты города. Я же, сославшись на срочную поездку, на них не присутствовал, и никогда позже не был на его могиле...

Вскоре после смерти Павла распались "Колеса судьбы", и его колонка перешла в мои руки. Я таскал её за собой то в группу "Мираж", то "Призраки", то в "Романтики", то "Оптимисты". С квартиры на квартиру, из города в город. Наконец устал и женился. Я искал взаимопонимания, а встретился с вопросом:

– Что это?

– Колонка, – объяснил я супруге.

– Кухонная?!!!

– За папу. За маму. Чтоб вырос большой и вынес эту гору из дома, – толкая очередную ложку манной каши, приговаривала жена. – Не будешь слушаться маму, поставлю тебя за колонку!

Весомый аргумент: дети выросли упитанными и послушными. Но я давно уже не живу с семьей. Я вообще ни с кем не живу, правда, мои немногочисленные знакомые говорят, что я "сожительствую" с колонкой. В известном смысле они правы, ибо для меня она давно стала "именем одушевленным". За долгие годы скитаний по квартирам и углам она выгорела, обшарпалась, металлические уголки заржавели, дерматин облупился и стал похож на псориазную кожу. Несколько ножек отвалилось, что придает ей вид инвалида. Жизненная ирония: она постарела вместо своего хозяина!


Прошло 20 лет с его смерти. За эти годы я растерял почти все его фотографии, а те, что сохранились, выгорели и приобрели незнакомые черты. Я стал почти забывать, каким он был, мой друг, и вот в последнее время он стал являться в мои сны. Придет и молча стоит у своей колонки: молодой, совсем не изменившийся друг моей далекой, беспутной юности – Павел Оладьев! Мне так хочется с ним поговорить, объясниться, но он всячески избегает этого разговора. Я догадываюсь, почему, и просыпаюсь. За окном рождается новый день моей жизни...