Путевые заметки. Александр Рыбин (г. Куча, Китай). Лунная республика

Пока я был вместе с АК, строки мои мучительно долго собирались в рассказы. Предложения обрывали постельные страсти. Когда АК, утомившись, засыпала, я наконец вырывался к монитору ноутбука и как можно тише набирал на клавишах слова. Недавние ласки липли к тем словам.

С АК мы жили на два дома. Один — ее квартира на углу улиц Усова и Красноармейской. Другой — сквот на углу проспекта Ленина и улицы Аркадия Иванова. Мы были добрыми духами сквота, ключами от его дверей и ставнями его окон. Он располагался в деревянной части дома. Дом определили под снос его владельцы — строительная компания. Но потом отчего-то забыли о доме, и он стал сквотом. Мы рисовали гуашью и акварелью на его стенах и создавали Космос с десятками пластмассовых звезд в его сыром погребе. А сухие стебли репейника перед входом окрашивали в зеленый цвет, тоскуя по весне и лету. На крыше, случалось, пели песни из советских мультфильмов утренним прохожим, мятым ото сна.

В забытом строителями доме, кроме нас, жили еще полдесятка добрых духов. Я мотался с ноутбуком, хранящим мои рассказы, от одного дома к другому. Спускался с пятого этажа на углу Усова и Красноармейской. Шел вверх по Усова, уворачиваясь и обгоняя студентов — в районе улицы были растянуты университетские корпуса и общежития. На пересечении Усова и проспекта Ленина сворачивал налево. Утром узкая кишка проспекта забивалась чадом автомобилей. За монументальным корпусом Томского электромеханического завода стоял наш, крашенный в миролюбиво-зеленый цвет, сквот.

С АК нам нравилось сидеть на крыльце под рыжим куполом заката. Она набивала трубку жгучим опьяняющим табаком, и мы долго курили, всякий раз вспоминая истории о пиратах и пытаясь представить глыбу Атлантического океана. Чтобы добраться до Атлантического океана и увидеть его вживую, нам не хватало виз и билетов на самолет. Поэтому АК и придумала отправиться в Тыву, подтопленную степным океаном. Это путешествие не требовало от нас, безработных, ни виз, ни билетов на самолет, совершить его мы намеривались автостопом.

Месяц мы томились в ожидании, когда начнется путь в южносибирскую республику. Я предчувствовал Тыву, АК вспоминала ее — однажды она уже побывала там, давным-давно.

Подкопили немного денег на случайных заработках, закрыли квартиру АК, сквоту пообещали вернуться, и горячим июльским утром отправились на выезд из Томска. Перешли по мосту через Томь, его ремонтировали. За мостом Томск заканчивался, и начиналась федеральная трасса.

Автомобили проносились мимо наших поднятых рук, а водители крутили поднятыми вверх указательными пальцами: мол, недалеко поехал и обратно.

Нас подобрал спортивный автомобиль, набитый компанией перегарных кемеровчан. Кемеровчане возвращались домой после отдыха в Бакчарском районе.

Ночевали мы под Мариинском, поставив палатку в молчание придорожных кустов.

Утро разлилось безоблачной синью и разбудило разговорами сорок. Чарующая неизвестность трассы снова хлынула в сердце. Кто там остановится? Кто подберет? Какие задаст вопросы? Какие поведает секреты, пока колеса сжирают асфальтовые километры?

Мы меняли перчатки попутных автомобилей. Вливались в русла коротких диалогов с водителями. Салоны автомобилей — то дребезжащие и воняющие ветошью, то пропитанные едким одеколоном и скрипящие кожей сидений, то продуваемые ошалелыми ветрами в открытые окна.

Горный ландшафт Кемеровской области, расписанный узорами тайги, сменила равнина Красноярского края. В Ачинске свернули направо. С пожилой парой в микроавтобусе пересекли длинный мост над тяжелыми водами Чулыма. Пожилая пара ехала в Абакан, оттуда до столицы Тывы, Кызыла, оставались считанные сотни километров.

Началась Хакасия. Ее холмистые степи ломали горизонт плавными волнами. Языческие каменные истуканы сторожили здесь трассу. Фольга соленых озер блестела под солнцем. У иных озер толпились десятки автомобилей и сотни туристов изнывали от зноя. Иногда на вершинах далеких холмов трепыхались тени кочевых орд — умершие завоеватели, они никак не хотели отступить в вечный покой. Пожилая пара рассказывала, как по ночам призраки кочевников пугают туристов топотом невидимых табунов и звоном позабытых битв.

От Абакана до Минусинска нас довез китаец, плохо говоривший по-русски. Его услужливость вывезла нас за Минусинск, съемная его квартира оказалась далеко позади, в городских трущобах. Мы с большим трудом уговорили китайца ехать домой и убедили, что “поймаем” другую машину, которая направляется именно туда, куда нам надо.

Рассказы мои растаяли в автостопной суете. Совершенно не было возможности, чтобы писать. АК понимала это и жалела меня, обещала, что возможность писать обязательно появится в Тыве.

Ночь расплела черные косы. Мы стояли под фонарем у неработающей автозаправки. Над фонарем блестели желанной прохладой звезды. В конусе электрического света танцевали круговороты мошкары. Сырая духота мешала дышать. Я запрыгал, размахивая руками, по пустынной трассе и стал напевать сумасшедшую песню: “Там-та-та-ги-дидан, та-та-ги-дидан, мы едем в Чадан…” В тывинском городке Чадан через день начинался международный фестиваль горлового пения “Устуу-Хурээ”. Туда мы желали непременно попасть.

Бряцающая туша “КамАЗа” с прицепом остановилась возле нас. Из кабины выглянула взлохмаченная голова с глазами, даже в сумерках на границе света и тьмы поражающими своей голубизной. То был Леха, молодой водитель из Минусинска. Той ночью Леха стал нашим другом и другом всех автостопщиков вообще. Он махнул рукой, и мы закинули в кабину “КамАЗа” свои рюкзаки и себя самих.

Трясущаяся машина, надсадно рыча, взбиралась по серпантину к вершинам Саян. За окнами страшно чернели обрывы, удивляли многовековой толщиной кедры. Леха искренне восхищался нашими историями о голоде пространств, гонящем автостопщиков через города, деревни, стойбища и аулы, по умытым свежим асфальтом трассам и едва заметным дорогам. В ответ он поделился счастливой простотой собственной жизни: техникум, армия, жена и дочка, купил “КамАЗ”, чтобы возить уголь из разреза за Кызылом на железнодорожный причал Минусинска. Леха — сверстник, такой же жадный искатель, как я и АК. Но, в отличие от нас, у него были якоря, цепляющие его за стабильный заработок и не отпускавшие в вольницу путешествий — жена и малолетняя дочка. Да и не якоря даже, а теплые обитатели его сердца. Он простодушно мечтал, что, когда дочка подрастет, он с семьей объедет всю Россию, вдосталь насладится ширью и красотой Родины.

“КамАЗ” замер в таинственной темноте на вершине перевала.

— Поесть надо, — коротко сообщил водитель.

Из-за своего сиденья доставал свертки, заботливо собранные женой. По кабине расползался аппетитный дух домашней пищи. Леха разделил остывшие макароны, котлеты и салат на три неравные части. Большие части отдал нам. Третью, меньшую, уминал сам. Рядом стоял еще один “КамАЗ” с прицепом. В скудном желтом свете его кабины копошился морщинистый силуэт мужчины.

Леха зажег компактную газовую горелку, вскипятил воды, и мы напились беспокойного кофе, отогнали прочь слабость сна.

Потом спускались с перевала. На небе проступала рябь облаков и холодный рассвет открывал цвета окружающих гор. На выступе серпантина повстречалась белая каменная глыба, иссеченная в надпись “Республика Тыва”. Глыбу охранял угловатый мраморный лев.

Спуск быстро тянул машину вниз. Скоро мы почувствовали спокойствие равнины. На посту ДПС, за его бетонными блоками, увидели медные узкоглазые лица — вот и первые тывинцы. Один гаишник взмахом полосатого жезла остановил “КамАЗ”, другой встал поодаль, сжимая цевье автомата. Четыре глаза строго следили, как Леха, прихватив документы, вылезал из кабины. Первый гаишник провел нашего нового друга на пост, другой наблюдал за нами. Леха появился через пару минут. Гаишник, встав на колесо, заглянул в прицеп и, спрыгнув, разрешил ехать дальше.

— Давно меня тут знают, — сказал водитель, — остановили, чтобы про вас спросить: куда, зачем? Путешественники, говорю, едут на фестиваль. Обрадовались, приятно, что их фестивалем другие интересуются.

— У них пост укреплен, как оборонительное сооружение, — заметил я.

— Тут иногда гонят автомобили, груженные коноплей и гашишем. Бандиты проносятся мимо поста, стреляя по ментам.

Закончилась богатая сибирская тайга. Море жухлой травы шевелилось на равнине. На невысоких горах, по краям равнины, росли тощие хвойные деревья.

Я и АК до боли в глазах высматривали иероглифы конных чабанов и тучи их стад. Но не было ни чабанов, ни стад. Лишь у горизонта показались темные лоскуты деревни и пропали за следующим поворотом. Солнце застилало землю ленивой духотой. Машина с надрывом оборотила морду к небу — начался новый перевал. За перевалом, в долине, блестели крыши города, до Октябрьской революции именовавшегося Белоцарском. На северной окраине Кызыла стояли светлые метины войлочных юрт.

Мы обогнули город по объездной дороге. На кольце, на южной окраине, я и АК простились с Лехой, пообещав друг другу встретиться когда-нибудь.

От кольца в центр Кызыла шли маршрутки. Но нас не устраивала их глухая теснота. Поэтому поинтересовались у прохожего, как пешком добраться до центра. Виляя коричневой рукой, прохожий показал каракули кратчайшего пути.

Мы шагали через частный сектор, затянутый пылью и глядящий на мир из-за жидких заборов. Изредка нас обгоняли автомобили, прохожие не встречались, во дворах домов оседало безразличное молчание. Улицы извивались, как русла рек, напрочь отвергая европейскую прямоугольность поворотов. За крышами деревянных домов торчали кирпичные и панельные здания центра. Петляя, мы ориентировались как раз на эти здания.

По центру тывинской столицы расползлись остывающие руины советской эпохи. Рисунки на зданиях, надписи вдоль торцов панельных домов, социалистический аскетизм в нарядах местных жителей, шрифты и рисунки на афишах — все это выуживало из памяти беззаботную радость дошкольных лет. То же самое окружало меня, когда я, детсадовский, с мамой за руку направлялся покупать мороженное, конфеты или игрушки. Советский Союз вел тогда обратный отсчет своего существования. Ему оставались годы, легко умещавшиеся на пальцах одно руки.

Национальная специфика проявилась на площади перед здешним парламентом: большой вращающийся барабан, исписанный буддистскими мантрами. Прохожие тывинцы небрежно, мимоходом крутили этот барабан.

У Дома культуры колыхались десятки европейских лиц — гости и участники “Устуу-Хурээ”. Мы заметили среди них знакомых томичей. Они приехали минувшим вечером и ночевали в столичном шаманском центре: большой юрте, расположенной в тени одной из главных улиц. Хозяйка центра, Ай-Чурек, посоветовала томичам и другим приезжим не выходить на улицу с наступлением темноты — пьяные да и трезвые тывинцы могли побить или пырнуть ножом. Ее не послушал швейцарец Мартин, будучи основательно пьян, пошел гулять. Вернулся на несколько минут, чтобы показать новых друзей: пятерых молодых тывинцев. Поздно ночью Ай-Чурек позвонили из “скорой помощи” и сообщили, что Мартин с тремя ножевыми ранениями доставлен в больницу.

Тывинцы агрессивны к чужакам, они ненавидят чужаков, они легко хватаются за ножи, чтобы пустить кровь, — рассказывали знакомые томичи, наученные прошлой ночью.

Нация буддистов и кочевников еще в начале 20-го века всячески избегала человеческой крови. Так писал о них польский авантюрист Антон Оссендовский. Оссендовский прорывался через хитросплетения Гражданской войны из советской Сибири в монгольскую Ургу. В 1920 году он перевалил через северный хребет Саян в районе Алжиакского перехода и очутился в землях тывинцев, тогда они назывались сойотами.

“Сойоты гордятся тем, что являются истинными буддистами, исповедуя совершенное учение Рамы и приобщаясь одновременно к глубочайшей мудрости Шакья-Муни. Они последовательные враги всяческих войн и вообще любого пролития крови. В тринадцатом веке они предпочли покинуть свои исконные земли и уйти на север, нежели сражаться за Чингисхана и стать подданными его империи, хотя грозный завоеватель мечтал видеть в своих рядах этих великолепных наездников и метких лучников. Трижды приходилось сойотам отходить на север, чтобы уклониться от службы в войсках захватчиков, зато до сих пор никто не может сказать, что они запятнали себя кровью. Возлюбив мир, они неколебимо отстаивали его. Даже жестокосердые китайские правители не смогли насадить в этой мирной стране свои бесчеловечные порядки. Подобным же образом проявляли себя сойоты и теперь, когда обезумевшие от крови и злодеяний русские принесли с собой заразу на их землю. Они упорно уклонялись от встреч с красногвардейцами и красными партизанами, отступая с семьями и скотом на юг, в отдаленные провинции Кемчик и Солджак”.

Вот что писал поляк в книге “И звери, и боги, и люди”.

— Мы в дикой и враждебной стране, — сказал кто-то из томичей. Но возвращаться домой сейчас же не захотел. История швейцарца никого не заставила уехать из Тывы. Все ждали транспорт в Чадан. Транспорт организовывала коротко стриженная тывинка — работница республиканской администрации.

Появились серые “уазики-буханки”. Каждая машина максимально набивалась рюкзаками и людьми.

— Всё, поехали, — скомандовала коротко стриженная тывинка.

По дороге от Кызыла к Чадану растянулся пунктир “уазиков”. С каждым новым километром дорога пылила сильнее и сильнее. Окна автомобилей были закрыты. В салонах — баня, но открыть окна даже чуть-чуть значило захлебнуться в сухом песчаном тумане. Невысокие горы подступали к дороге вплотную и подныривали под нее. Изредка проносились в стороне остатки колхозов. Деревни поражали чумазой бедностью. Появлялись надписи, утомлявшие непонятностью: русские буквы в них собирались в тывинские слова. На вершинах перевалов одно или несколько деревьев обязательно были украшены матерчатыми ленточками — дары духам перевалов. Появлялись и исчезали немногочисленные стада коров, пасшиеся вблизи юрт. Иногда обочину вспарывали таблички с названиями кожуунов — так здесь именовались районы. Мы обогнали автомобиль, на крыше которого восседали трое подростков. Несколько раз обгоняли грузовики, чьи открытые кузова колосились молодыми и старыми тывинцами.

Город Чадан: скромные и опрятные деревянные дома, приютившие семь тысяч жителей, все до одного тывинцы. В Томской области населенный пункт подобного масштаба назвали бы селом.

Проехав через Чадан, “уазики” остановились на овальной поляне, окруженной елями в два-три человеческих роста — фестивальная поляна. Под елями, прячась от солнечных лучей, вырастали туристические палатки. Между городом и фестивальной поляной текла быстрая, обжигающая холодом река Чаданка. У моста через реку бродили тывинцы-омоновцы: новая пятнистая форма, на черных ремнях пистолеты, черные береты, заломленные на правую сторону. Ими командовал русский офицер.

Поставив палатку, я и АК заспешили в город, чтобы узнать его и местных жителей.

Мы шагали по ссохшимся, растрескавшимся улицам. Улыбки местных жителей заменяли слова-приветствия. Многие мужчины носили кирзовые сапоги. Девушки изматывали мои глаза красотой. Дети и молодежь вступали в короткие беседы. По этим беседам становилось понятно: перед нами истосковавшийся по новым людям город, он готов холить и лелеять гостей.

Вечер разрастался над миром, и мы повернули на фестивальную поляну. На поляне вечер встречали, как пору испытаний. Но вечер и ночь прошли мирно. Омоновцы не пропускали горожан на поляну в темноте. У палаток зазвучала музыка. Под хаос ее гармоний я и АК, утомленные долгим днем, засыпали.

Утро принесло лекцию о горловом пении. Лекцию читала преподавательница кызыльского университета.

— Горло, в сущности, для тывинца — музыкальный инструмент, — рассказывала преподавательница. — Конный чабан, сжимающий в руках поводья, не имел возможности играть на каком-либо инструменте, и он нашел инструмент внутри себя. Изначально чабаны пели жизнь, кочевую жизнь, тянувшуюся по степям и горам…

К обеду лагерь распался на суетливые комки — началась подготовка к параду, в нем участвовали все приехавшие. После обеда змея парада, музицируя и размахивая флагами, втянулась в город. Горожане, выстроившись вдоль улиц, приветствовали действо. Через час движения голова змеи уперлась в новостройку хурэ — буддистского тывинского храма — и шествие спрессовалось в чуть колышущуюся толпу. Состоялся митинг с утомительными официальными речами. Музыкальная программа была назначена на вечер.

Я, АК и несколько томичей, захватив краски, бросились к окрестным горам. Нам хотелось нарисовать пейзажи, расстилавшиеся вокруг Чадана. Оседлав горячие камни одной из вершин, мы акварелью связывали пространство в тугие узлы. Краски, встретившись с листом, почти мгновенно высыхали. Солнце мучило жаждой, но желание рисовать было сильнее. Поцелуи, отрывавшие меня и АК от творчества на секунды, походили на сухие лепестки цветов…

В вечерней прохладе на стадионе смешались горожане и приезжие. Гудящее горловое пение носилось по сцене. Пели тывинцы, якуты, испанцы, американцы, финны. И все же только тывинцы, породившие горловое пение, своим исполнением вырывали за пределы настоящего времени и носили по векам и маршрутам кочевой жизни, выдыхая безмерность и испепеленность степей.

От горожан, пьяно бродивших либо сидевших и обвалившихся в сон, доносился запах лошадей. Но таковых было немного. Большинство, лузгая семечки, следили за сценой или осторожно вступали в разговоры с приезжими.

Ночь уже вовсю полыхала черным пламенем, когда мы возвращались в палатку.

На следующий день мы, опять гуляя по Чадану, попали на свадьбу. Без лишних прелюдий тывинцы предложили выпить за здоровье молодых араки — местной водки, которую гонят из кобыльего молока. Водка отчаянно пахла табунами. Градусов в ней было не больше, чем в крепком пиве. Мы недолго крутились в шуме чужеязыкой свадьбы и вернулись на улицы.

Познакомились с чаданскими журналистами. Они накормили пельменями и хлебом, угостили хаан-чаем — зеленый подсоленный чай с кобыльим молоком, древний напиток Великой степи. Журналисты пообещали показать гостеприимство чабанов и повезли далеко за город, на зимнее стойбище. Но на стойбище чабанов не оказалось, они ушли далеко в горы, куда на автомобиле не добраться. Это рассказал сторож, живший на стойбище с семьей. Затем с теми же журналистами в дребезжащем “жигуленке” поехали к Устуу-Хурээ, тому самому, в честь которого назван фестиваль.

До 30-х годов минувшего века Устуу-Хурээ являлся центром духовной жизни сойотов. Тибетский лама указал место для его строительства. Но прежде провел несколько дней в медитациях, испрашивая у высших сил, где нужно строить. В 1937 году светские власти республики, стремившиеся под покровительство Советского союза, разрушили хурэ. Серые шершавые стены с пустыми глазницами окон остались на месте некогда великолепного храма. Стены, касаясь их руками, обходили паломники с азиатскими лицами: жители республики и жители других буддистских регионов. Внутри руин улыбался, спокойно и мудро, с огромной фотографии нынешний далай-лама. Паломники о чем-то молили его, закрыв глаза и сложив руки перед грудью. Отмолившись, отступали за стены лицом к фотографии.

Вечер. О его берега разбивались волны горлового пения. Стадион устилало крошево съеденных семечек. Неизменный запах лошадей от надломившихся тел. Тывинские дети, понимающие исключительно родной язык, охотно играли с приезжими, не понимающими тывинского. Кто-нибудь, только что пришедший с фестивальной поляны, рассказывал, как омоновцы задержали кого-то из местных, пытавшегося пронести на поляну марихуану или водку.

Вязкая смола маленького Чадана бурлила еще несколько дней, подогреваемая фестивалем. Я и АК с радостью отдавались этому бурлению и изредка взбирались на окрестные горы, чтобы посмотреть на происходящее со стороны и описать его словами или красками…

Путешествие в Тыву стало апогеем, пиком, кульминацией моих отношений с АК. Мы возвращались из Тывы, а наши отношения катились к расставанию, по пути рассыпаясь на мелкие дрязги и упреки. Мы расстались навсегда и поделили мир пополам. Томский сквот, Тыва, блестящая фольга хакасских озер оказались в ее половине. Узкоглазая меднокожая республика, спрятавшаяся от русской Сибири за Саянами, стала для меня такой же недоступной, как Луна. Но все же в моей памяти лежит желтоватый кусок тывинской породы, опираясь на который, я нежно касался АК…