Куртуазная лирика. Князь Расуль Ягудин (Лимассол, Кипр). Сплетенье ног

***

Всё как-то нервно излагая
и сыпя пепел в декольте,
до непристойности нагая,
всегда распята на кресте
неумолимо-неуёмного желания любви,
русалкой выплыла придонно
ко мне извечной визави.

Которой не желал я сроду,
склонившуюся в ноги мне –
вполне моральному уроду,
тебя искавшему на дне.


***

В рамочке, как дама крести,
с веером при декольте,
не склонившаяся к лести,
как всегда, на высоте,
ты взглянула меня мимо,
окаймлённая каймой
чёрной рамочки,
вестимо , подтвердившая: «Не мой»


***

Без лиц,
похожие на дырки,
они – ура! – пошли от нас,
и я б из правой носопырки,
конечно, высморкался б в глаз,
когда бы был он вот у этой,
с провалом мрака выше, чем
кадык,
и ниже той,
тобой воспетой,
так и оставшейся ничем
полоски, как у кроманьонки,
носящей гордо имя «лоб»,

но мы,
раздвинув перепонки,
не обернувшиеся,
чтоб уже не пялиться в те дырки
пониже грив, надбровных дуг,
вот – носопырка к носопырке,
держа равнение на юг,
идём-летим, как землю роем,
чеканным шагом вразнобой
туда, где не побеспокоим
их,
заебавших нас с тобой


***

«Природа своё берёт»
всемирное оправдание блядства

Занзибаром, словно лесом,
проходя в диагональ,
нами кинутым повесам поклонившиеся,
в даль погрузившиеся,
сроду не видавшие её,
всё ж мы кинули природу,
всё берущую своё то помолом, то замесом ,
тем и этим, этим-тем,
вечно шаставшую лесом,
нам не нужную совсем.


***

Деревня кончилась сараем
с колом осиновым в груди.
Здесь под оградками за краем
уж ты меня не подожди,
где в льдинки смёрзлись палки-ёлки,
гремя костисто на ветру,
которые, как на все наколки твои,
я, плюнув, разотру
на ваших мясах индевевших,
туманами дымящихся,
самонадеянно имевших меня,
окраины меся.


***

Зигзаг, вираж и прочие фигнюшки.
Держа прямее вожжи и цветы,
я изложил вот эти финтифлюшки,
которые всегда любила ты,
в финале, как обычно, форс-мажором
распятая в сугробе на бугре.

И по звездАм , как освещённым норам,
мы разошлись,
любовь под ноту «ре»
в последний раз слабав на конских спинах,
распаренных и пахнущих зимой,
сплетенье ног, дымящихся и длинных,
не расплетя,
как косы подо мной.


***

Переболев любовью-кровью,
я отрекся от сей муры,
по состоянию здоровья тебя оставив до поры,
когда опять сверкнёт болидом
июнь, весь провонявший всем
биологическим подвидом,
похожим на тебя совсем.

Но, долабав на балалайке
вот этот похоронный марш,
я о тебе промокшей майке
всё ж вспоминаю,
из накраш–
енного рыла отселектировав лишь рот,
который ты недозакрыла,
с ноздрей слизнув, как сопли, пот.


***

Чёрная, как негритянка перемазавшаяся,
белобрыса, как тальянка,,
синеглазая, как вся эта долбанная речка
ледяная между льдин,
вот и ты, моя овечка
саблезубая и,
блин, запрокинувшая рыло,
вечно мечущаяся…

Вот как всё вот это было.
Вот она какая вся.


***

В чулках, как в кожице сосиски,
просвечивая розовым, две ляжки.
В фляжке пара виски.
И окончательные,
в дым налиты пара полушарий
шаров , уставленных в меня,
как целый хренов серпентарий,
не упускающий ни дня.

Ты, выворачиваясь с ходу
из блузок, бус, полутеней,
всё время делала погоду
на много лет и много дней.

И тёрпко пахнущая спермой,
вот – снишься на сороковой день,
ставшая не первой навек оплаканною мной.

A’la classic

Всё правильно:
слагаются в хорее
обрывки песнопений, вед и од,
и торопясь скорее и скорее
всё изложить,
я излагаю, вот:
остаток дней, оставшихся до гроба,
воспоминания, преданья и
как дымно-маслянисто пахла роба,
в которой я цеплялся за твои
трепещущие пальчики на срезе
грозы, переходящей горизонт
всецело толерантно к «Марсельезе»
и кошкой теребящей летний зонт.


***

Я успокоился, как этот…
который… ну… Тутанхамон,
всегда использовавший метод,
что он, мол, это и не он…

Вот так и я,
с еблищем сфинкса, безносого от всех утех ,
с высоким статусом гостинца
тебе преподнесённый,
тех-
нически несовершенный
и неподвижный, словно сфинкс,
как комбинашка, безразмерный,
проникновенно икнув: «Ик’с» с апострофом купца-жучилы,
весь облепил тебя до ног от головы,
когда ты «милый» мне изложила в правый бок,
под мышкой сжмурена, как кошка,
себя сворачивая в ком
и левую, как лапку, ножку
последней втягивая в дом.


***

Из ливня выдирая, как шурупы,
мой, твой и наши общие лома ,
почти дойдя дождём до Гваделупы,
где, как шурупы, ливни и грома
всё ввинчивались между вами,
телом
всегда соединённую со мной,
и гроздью молний,
словно белым мелом начертанной над шеей и спиной,
ощупывали вас под ту погоду,
всё пробуя прогибом на излом,
я наконец,
чего не делал сроду,
всё ж вынул-таки дождь, как чёрный лом, из кутерьмы
и обернув кастетом твою ладонь,
расправив на края,
со всем необходимым пиететом
отрекомендовался:
«Вот и я!»


***

Простой «Привет!»,
и вот, на нерве, в пенсне и шляпке –
в общем, Ваш,
с такой неловкостию в плевре,
гандоны, словно в патронташ, рассовывая по карманам,
я поспешаю по воде, как посуху,
всецело пьяным навек зарекшийся быть,
где
ты прождала меня столетье,
присев на койку у окна,
перемогая лихолетье,
в котором ты была одна


***

Не восходя по солнцу к небосводу,
зависнувшие между стратосфер,
давай-ка, сотворив и твердь, и воду,
осуществляя лаговый промер
из высоты до самой-самой тверди
всей глубины и хляби, и огня,
где, долабав на балалайке Верди,
ты почему-то бросила меня,
дохнём так вулканически дымами,
погрязнув в атмосфере до колен,
чтоб никого не шастало под нами,
по азимуту скошенными в крен


***

Вот такой я на простынке:
оголённый насовсем,
прислонённый к вашей спинке,
озабоченный лишь тем,
чтобы вас, совсем нагую,
обогреть бы, обоймя,
бархатистую,
по хую прошмыгнувшую,
меня позабывшую к восходу,
отвернувшуюся вниз,
уходящую по ходу ,
подходящему под низ


***

«Урод, ну, вот и всё забыто», –
катая в донышке сто грамм,
ты изложила шито-крыто,
вся затесавшись между дам,
что опахалами скрестившись
и оброняя с щёчек пух,
руками не перекрестившись,
ногами вышли-таки.
Ух.