Эмигрантская проза. Владимир Дембо (Афины, Греция). Израильские зарисовки

Это было очень странное ощущение: вот-вот начнётся война. А потом – ещё более странное: война началась, она идёт, и по нам регулярно, обычно в промежутке между одиннадцатью часами вечера и четырьмя часами утра, бьют ракетами, огромными шестиметровыми «Скадами».
Почему десятки иракских ракет в 1991 году с сумасшедшей скоростью неслись в сторону Тель-Авива, логически объяснить трудно: ведь боевые действия велись очень далеко от Израиля и, конечно, без малейшего его участия. Но ещё перед самой войной в Персидском заливе Саддам Хусейн объявил: «Если война начнётся – я буду обстреливать Тель-Авив». Что и было сделано.
Наше положение усугублялось тем, что мы приехали в Израиль за 3 недели до начала войны и почти ничего ещё не понимали в окружающей нас жизни. Впервые выехать за рубеж, попасть в абсолютно новый мир и сразу угодить под регулярные ракетные обстрелы? Это была совершенно дикая, исключительно драматичная ситуация.
Особую странность происходящему придавало необычное для Израиля обстоятельство: ни на одну ракетную атаку он ни разу не ответил – руководство страны дало Америке твёрдое обещание не вступать в войну. И страна только «скрежетала зубами» и старалась сбивать светящиеся в ночном небе «Скады». Хотя это удавалось не всегда.
Развивалось всё каждую ночь по одному и тому же сценарию. Как только Ирак запускал очередную ракету, в Израиле на каждой улице взвывали сирены, и люди, вскочившие с постелей, знали: максимум через 4 минуты 50 секунд иракские ракеты долетят до Тель-Авива. Если, конечно, израильские «Патриоты» не собьют их раньше.
Честно говоря, спали мы в те ночи мало. Ложились, естественно, не снимая спортивных костюмов, а вскакивая от рёва сирены, кидались герметизировать заранее подготовленную комнату. Вода, еда, документы, телефон – всё уже было под руками. А загерметизировав за минуту-полторы комнату (это делалось по требованию Комитета Обороны Израиля на случай газовой, химической или бактериалогической атаки), мы надевали противогазы и начинали ждать или взрыва ракеты, или отбоя воздушной тревоги.
Говорят, за эти 3 – 4 минуты каждодневного ожидания взрывов кто-то немного седел, кто-то неоднократно терял сознание, а кто-то и спустя месяцы после войны страдал от бессонницы. О стариках же и о детях разговор особый: их здоровье и, главное, нервная система требовали порой специального лечения.
Разумеется, каждая семья проводила эти минуты (а порой и часы – ракетные обстрелы нередко повторялись) по-своему. Мы же проводили их весьма своеобразно. Понимая, что Леночка, как и любой ребёнок в её возрасте (7 лет), тяжело переживает эти ночные атаки, мы садились за шахматы — играть блиц — партии. Причём не по 5 минут, как это обычно делается, а по 2 – 3! Бешеный темп игры захватывал, и мы все чуть-чуть отвлекались от страшной реальности. А порой, видя, что уже совсем не до шахмат, включали тейп и начинали танцевать: я — с Леночкой на руках, а Надя – обняв нас обоих. И все – в противогазах… Как мы шутили: «Танец весёлых слонов»…
Интересное государство – Израиль! В первые же дни, когда начались ракетные обстрелы, в страну приехали многие знаменитые и совсем незнаменитые люди, бывшие израильтяне. В это трудное время – так они считали – они должны быть здесь, вместе со своим народом. А особенно много говорили и писали тогда о всемирно известном дирижёре, индусе по происхождению, прожившем всю юность в Израиле — Зубине Мете. Каждую ночь, вскакивая по тревоге в своём отеле «Хилтон», он мчался в скоростном лифте не в бомбоубежище (как все!), а в противоположном направлении — на крышу! И там, выйдя на открытое пространство, внимательно вглядывался в ночное небо. Через какое-то время он замечал стремительно приближающуюся светящуюся точку – «Скад», а затем видел и взметнувшуюся ему навстречу антиракету – «Патриот». Зачарованным взглядом он следил за их полётом, смотрел, как они неуклонно летели навстречу друг другу и, столкнувшись, рассыпались мелкими искрами. А после этого, удовлетворённо кивнув, возвращался в свой номер, ложился в постель и спокойно засыпал…


СЧАСТЬЕ ПАТРИОТА!

С Павлом Кричевером мы познакомились за полгода до эмиграции. Как и я, Павел был членом педагогического кооператива и впервые в жизни открыто (шёл 1990-ый год!) давал частные уроки. Я же читал лекции в вузах и школах о воспитании детей.
Оба мы мечтали как можно скорее покинуть страну: жизнь вокруг нас с каждым днём делалась всё хуже и хуже…
Вызов на отъезд в Израиль на ПМЖ Павел получил месяца на три раньше нас и, соответственно, раньше нас оформил все документы. А после этого вдруг ощутил себя настоящим израильтянином! И был забавный случай.
За два дня до его отъезда один из советских футбольных клубов играл матч с «Маккаби» — футбольным клубом Израиля. Это было время, когда слово «Израиль» люди не произносили, как не произносили фамилии Корчного, Бродского, Нуриева, Белоусовой и Протопопова… Это слово, эти фамилии считались в стране куда хуже нецензурных ругательств. И, естественно, матч, в глазах миллионов людей, имел откровенно политическую окраску.
В тот вечер у своих телевизоров сидело полстраны. А когда матч, к ужасу советских болельщиков, закончился победой израильтян, в нашу квартиру ворвался взволнованный и счастливый Павел:
— Ну, как МЫ ВАМ накидали?


ДОБРОЕ СЕРДЦЕ!

Не знаю, как сейчас, а раньше живописное местечко Мидрешет Рупин прекрасно знали все юные шахматисты-израильтяне: ежегодно там проводился школьный командный чемпионат страны. И всегда среди его участников было немало интереснейших ребят: медалистов чемпионатов мира и Европы, чемпионов и призёров чемпионатов Израиля, просто одарённых детей. Видеть этих школьников – умных, волевых, трудолюбивых – каждый раз было для меня большим удовольствием!
Как-то вечером, после ужина, выходим тёплой компанией на прогулку. А вскоре к нам присоединяется и огромная местная дворняга, симпатичнейшая и добродушная, близкая приятельница многих поколений юных шахматистов.
Надин ученик, чемпион Израиля до 10-ти и 12-ти лет, Ромка Бер, известный всем шахматистам своими красивыми атаками и огненно-рыжей головой, пытается с этой собаченцией поиграть и вообще положить её длиннющие лапы себе на плечи. Зверюга, при всём своём добродушии, имеет на сей счёт своё мнение и интеллигентно отбивается, но Ромка, привыкший выигрывать, упорствует.
Опытнейший и серьёзный Максим Милявский с высоты своих 14-ти лет смотрит на это снисходительно, но строго и решает помочь бедной собаке:
— Не мучай ЖИВОТНУЮ, рыжая бестия! ОНА тоже хочет жить и размножаться!

НОВЫЕ РУССКИЕ

Этот вечер был очень странным: ужасным (нервозным) с одной стороны и очень удачным (денежным) с другой. Как это могло получиться? А вот послушайте!
Надо сказать, что до первой эмиграции я был пианистом классического стиля. Конечно, это не означает, что я готов был слушать и играть целыми днями только Баха, Моцарта и Бетховена. Конечно, нет! Более того, где-то годам к сорока мне всё ближе и ближе становились композиторы-романтики и импрессионисты: Шопен, Рахманинов, Скрябин, Дебюсси. И это естественно: человек ведь с годами меняется, и, соответственно, могут меняться и его вкусы. Тем не менее, 18 лет серьёзнейшего обучения (с пяти лет!) выработали определённые классические взгляды и критерии, которых я придерживался раньше и, думаю, буду придерживаться всегда (хотя, разумеется, мои музыкальные симпатии и интересы при этом могут быть весьма разнообразны!).
Но, как все мы прекрасно знаем, в эмиграции, чтобы хорошо жить, а тем более, дать детям достойное образование (я уже не говорю о лучшем – это исключительно трудно!), нам часто приходится ломать себя. И многие вынуждены даже поменять профессию (а для этого посещать какие-то курсы – и это после хороших-то вузов!). А многие просто делают всё, что могут: чему жизнь научила раньше и чему научила теперь.
В первый же вечер работы пианистом в Израиле — ещё в кафе «Белая галерея», до «Касбы», — я сразу понял, что мне надо молниеносно освоить абсолютно новый и далёкий от меня репертуар: я должен заиграть популярную во многих странах музыку! Причём для успеха я мог идти по двум направлениям: или делать своё исполнение на рояле максимально похожим на исполнение знаменитых и популярнейших певцов — Джо Дассена, Фрэнка Синатры, Барбры Страйзенд и других звёзд эстрады, или сделать ставку на собственную индивидуальность и создавать свою собственную фортепианную интерпретацию, не боясь никаких — и совершенно неизбежных! — сравнений. В общем, это была интереснейшая, очень нелёгкая и даже специфическая работа. И к сказанному хотелось бы добавить, что добрую сотню песен я играл «по слуху», поскольку искать какие-либо ноты было бесполезно, да и некогда: играть надо было уже сегодня, завтра, послезавтра… Но в целом новый репертуар я выучил за 2 – 3 недели, после чего успешно исполнял его несколько лет, чередуя, конечно, эти песни с популярными классическими произведениями. И всё шло хорошо. Я играл замечательные произведения и получал от этого не меньше удовольствия, чем те, кто меня слушал. Но однажды — слава Богу, что только однажды! — мне пришлось заиграть совсем иное…
Посетителей, вошедших в зал, «разъяснить», как сказал бы Булгаков, было совсем нетрудно: все трое – в малиновых пиджаках, у всех троих – вид очень богатый (богаче, чем у сидящих в зале!), почти полное отсутствие английского. Всё было ясно: «новые русские», бизнесмены начала 90-х годов.
— Ну что, посидим тут? – спросил один из них.
— Давай. А тут ещё наш играет!
— Заходите, заходите, — пригласил я сквозь игру. – У нас лучший ресторан в Тель-Авиве. И, как все говорят, лучший пианист!
— Хорошо, — заулыбались они. – А тебя как звать?
— Володя.
— Так, Володя, — они двинулись слева от меня по проходу. – Вот это тебе, — и на трёх последних басовых клавишах уютно разместилась стодолларовая (!!) бумажка. – И поиграй ты нам что-нибудь лагерное, блатное.
— Господи, — меня мгновенно прошиб пот. – И что теперь делать? Что им играть? С лагерным репертуаром – проблема, я его просто не знаю! В жизни не мог представить, что он мне когда-нибудь понадобится! С блатным – чуть легче: какую-нибудь гадость из пионерских времён можно попытаться вспомнить. Опять же – что-то из кинофильмов, из Высоцкого. И уж во всяком случае, не отказываться же от таких денег (старые доллары, 15 лет назад!) – мол, возьмите, господа, обратно… Спасибо, но не умею… Не возьмут, да и деньги-то большие – я за них 4 вечера играть должен!
В общем, играл я тогда, как в тумане, – всё, что мог, всё, что вспоминалось. А вспоминать надо было быстро! Пока играю одну песню, мысленно приготовиться к следующей! И играл я поэтому по нескольку куплетов, и не торопясь, с чувством… Хорошо помню, что сначала я осчастливил зал полнейшей мерзостью:
Сижу на нарах, как король на именинах,
И пачку «Севера» мечтаю получить, —
и заслужил бурные аплодисменты от «своего» стола, а затем, вдохновлённый этим, перешёл на совершенно неприличную и по смыслу, и по тексту песню:
Когда я молоденьким мальчиком был,
Я очень военную службу любил, —
и тут же получил ещё 50 долларов! Понял, что ко мне уже применима известная фраза «Верной дорогой идёте, товарищи!», но, как и в те сомнительные времена, легче от неё не стало. Сто пятьдесят долларов-то надо было серьёзно отрабатывать! И я продолжал играть и лихорадочно вспоминать.
К своему изумлению, играл я долго и довольно разнообразно! Конечно, в ход пошли и знаменитые «Облака» Галича, и не менее знаменитая «Молодая, красивая, белая…» Высоцкого, и незабвенная, снова Галича «А начальничек спьяну о Сталине…», и всплывшая из далёкого детства (и малоцензурная!) «В один одесский порт ворвался теплоход…», и многое-многое другое. Но моим звёздным часом стало, безусловно, восхитительное танго «На Дерибасовской открылася пивная…». Мои клиенты были очень довольны и часто хлопали мне, изредка подкрепляя аплодисменты ободряющими криками: «Браво, Вова!». И я настолько успокоился и обрадовался удачному вечеру, что в какой-то момент, будучи совершенно безголосым, начал даже подпевать себе:
Здесь били девочек – Марусю, Розу, Раю,
И бил их лично Вася Шмаровоз!
И такое пришлось однажды играть. А что было делать? Работа…


ДЕВОЧКИ

Этих девчонок я знал уже довольно давно, года полтора, и встречи с ними всегда вызывали у меня множество вопросов и разнообразных чувств. Молодые, здоровые, неглупые, часто очень симпатичные – и на такой работе! Господи, да им бы учиться сейчас где-нибудь в институте, курсе на втором-четвёртом, потом – разъехаться по городам, повыскакивать замуж и жить тихо-мирно, время от времени улучшая скверную демографическую ситуацию в родной России! А они — здесь: контрактницы, работницы секс-салона, расположенного на Бен-Иегуда, у самого моря…
Они приходили к нам в разном составе, но всегда – красиво и модно одетые; все – с довольно чистой и культурной речью. Никогда, не дай Бог, ни намёка на какую-нибудь пошлость, никогда – ни единого слова или выражения, к которым мы так привыкли в той жизни (к нашему стыду и на наше несчастье!). Ясно было, что то, чем они занимаются – не их натура. Это – только их профессия, и скорее всего, временная. И почему они уехали из дома — девочки из безусловно неплохих семей – об этом знали только они, а я, естественно, их об этом не спрашивал. Не было ли денег на учёбу (или просто на жизнь!), не было ли возможности устроиться куда-то на работу: страна ведь развалилась в одночасье? А может, просто решили скопить за два-три года огромные — по российским-то меркам! — деньги и, вернувшись, пойти учиться или организовать нормальный бизнес? Не знаю, причин могло быть много, и это было только их личным делом.
Иногда, примерно раз в полгода, они приходили всем коллективом: восемь девушек и два менеджера (скажем так), и это всегда было праздником в «Касбе». Нарядные, весёлые, богатые («Касба»-то была очень дорогим рестораном!), они всегда поражали меня: это был сплочённый, дружный коллектив, причём вместе с парнями! Ни о каком принуждении, ни о каких ссорах или обидах не могло быть и речи – это было видно сразу! Они шутили, смеялись, в меру пили (только хорошие вина!), иногда просили меня сыграть какие-то свои любимые советские или зарубежные песни. А одна из них удивила меня как-то просьбой поиграть что-нибудь из вальсов или ноктюрнов Шопена: оказалось, что она кончала музыкальное училище!
Но по-настоящему я был поражён однажды, когда две из этих девочек пришли к нам со своими… детьми. Строго одетые, с видом гордым и немного важным, мамы привели своих мальчиков лет четырёх-пяти отпраздновать их дни рождения.
«Касба» — замерла. Все понимали, что это не только праздник для детей. Это – их показ, это первый выход в свет, немножко – как первый бал у Наташи Ростовой. И официанты засуетились, и хозяин, Эмиль, взял обоих малышей за руки и торжественно повёл их вглубь ресторана, и усадил за столик с прекрасными цветами, а метрдотель уже раскладывал перед мамами меню. И посыпались поздравления и пожелания (но никаких расспросов!), и комплименты сияющим мамам… А потом были наши вкуснейшие фирменные блюда, и много-много «Колы», и всё это – под мою музыку, под песни, которые, как оказалось, дети прекрасно знают.
Я играл вначале в тишине, а потом услышал, что мамы не удержались (это же были ИХ песни, из ИХ детства!) и стали тихонько подпевать. А я играл и играл: «Чунга-Чангу», «Голубой вагон», «Улыбку», «Мамонтёнка», «Если с другом буду я…», «В траве сидел кузнечик» и, конечно, «День рожденья», который «раз в году». Всё играл, чем только мог порадовать. А мамы то смеялись, то плакали, и не знаю, чего было больше… А потом, после небольшого отдыха (столько съесть в один присест!), из кухни в зал медленно вошёл Иосиф, наш самый пожилой официант, и я грянул «Happy Birthday!» — «С днём рождения!», и на стол, под восхищёнными взглядами мам и притихших детей, был поставлен небольшой, но красивейший (опять же, наш, фирменный!) торт со свечами, и дети, придя в себя, уже весело их задували, под аплодисменты всего ресторана: и персонала, и посетителей!
А потом мы все прощались, и чуть-чуть всплакнули при этом не только мамы. Все всё понимали, все многое передумали.
А потом они ушли, и больше этих детей мы никогда не видели.
Как сложилась их судьба? Что с ними стало? Помнят ли они ещё этот сказочный для них вечер?
А что стало с их мамами, да и с остальными девочками? Сумели ли они вернуться к другой жизни? Не знаю. Жизнь – она очень сложная…