Интимная лирика. Князь Расуль Ягудин (Никосия, Южный Кипр). Нулевой меридиан

* * *
Невнятно что-то мне сказав,
и показав, как письку, фигу,
зачем-то мне небрежно дав,
ты облачаешься в веригу
и, больше не смотря в глаза
на бледных, как в иконах, ликах,
уже совсем не егоза,
к которой мы привыкли,
в криках
кричащих с неба белых птиц,
вдруг затерялась торопливо.
И мы, фанерные, без лиц,
всё путающие ave с viva,
пустыми дырками глазниц
на дырах лиц
на это диво,
всё смотрим, плача и скорбя
и рвя ногтями в клочья лица
пустых овалов,
так тебя
и помня,
гОрлицу, горлИцу.
* * *
День захлопнут, как ладошкой,
шторочкой под цвет полов,
по которым мелкой сошкой,
словоблуд и острослов,
я ходил, как песню, шутку
заунывную и в нос,
заводя:
мол, незабудку
я всё нёс к тебе и нёс,
кошкой вымокнув под снегом…
Был декабрь и нас несло
по снегам вот к этим негам,
где всё время так светло.
И нагретая ладошка
под рубашкой на груди
шевелилась так немножко,
засыпая.
А дожди
всё идут, идут,
туманом,
испаряясь со снегов,
к нам
всё время вечно пьяным
подползя на сто шагов,
тёплым пледом обнимая
твои хладные ступни.
Был декабрь,
начало мая,
были снова мы одни.
* * *
Стояли ветры непролазно
за неначавшейся зимой,
и ты была юна и праздна,
ты была – была со мной,
роняя льдинками смешинки
с почти заиндевелых губ.
И мельтешили мельтешинки
у нас в ногах, когда я, груб
от нежности, сжимавшей плечи,
поднял тебя из
дико, в крик
кричащей унитазной течью
реки с названьем «материк»,
Интимная лирика
и долго нёс по океанам,
проваливаясь до колен,
как и положено всем пьяным,
которым всё всего лишь тлен
за исключением глазасто
и ошарашено
лица,
ко мне закинутого
за сто
годов до этого конца.
* * *
Под звон литавр и бубенцов,
подняв к груди тугие вожжи,
ну, вот и мы в конце концов
из нашей улицы, где тоже
случился праздник,
выходя, как из метели вылетая,
разметки-знаки не блюдя,
черновиком сплеча листая
страницы улиц,
в полный рост привстав,
заводим, как шарманку:
«Эх, раззудись…» и «Ой, мороз…»,
и, не заканчивая пьянку,
касаемся руками рук
над вылетающей из низа
пургой, разматывавшей круг
гипертонического криза
в спираль,
сужающуюся в пургу,
летящую под тройкой.
И ты, ладони вознеся,
звеня подковой, как набойкой,
на тёплом левом каблучке
одной ноги, чечётным рядом,
всё не сидишь на облучке,
всё привстаёшь со мною рядом.
* * *
Под льдистым светом галогена –
под ледяным, как синий лёд,
я целовал тебя, где вена
так плавно переходит в рот,
потрескавшийся, как от страсти,
от жара, что не утолён.
Я всё содрал с тебя, как снасти
опавшей яхты,
весь в поклон
себя, дрожащего, сгибая
обломком холода к ногам.
И ты открылась мне,
другая,
обнажена до самых ям-
очек там, где ключицы
просвечивают синевой.
И не соприкоснувшись, лица
твоё с моим,
меня с тобой
узнали,
проморгавшись,
криво
и окончательно кривясь,
и ты, юна и некрасива,
с меня, как лёд, сдирала грязь.
* * *
В бокал, где до серёдки не допито,
втопив бычок почти до ободка,
закончив обсужденье Броза Тито,
ты встала из дивана, как песка,
отряхивая фантики с подола,
дыша спокойно, ровно,
так легка!,
и по танцполу с выраженьем дола
взошла через косяк до потолка.
И там, свисая, как гирляндой, гривой
всегда осокой пахнущих волос,
опять такой –
такой нетерпеливой! –
в меня взглянула всем наперекос
через туман искусственных магнолий,
через трезвон ломающихся ламп,
и я остался без сердечных болей,
когда ты, дошептав последний ямб,
мне подмигнула подведённым веком,
уже почти забывшая меня.
И я, как трактом, двадцать первым веком
побрёл вослед походкою коня,
чужого всем, недужного, ломая
подковы на остывших большаках,
последнее желание желая –
в последний раз согреть тебя в руках.
* * *
В кромешной тьме пустынного коттеджа,
забыты в квадратуре метража,
шурша,
снимая,
шелухой одежды,
на звонкий луч, что тонок, как межа
между тобой и мной, шагнув синхронно,
вот – мы находим в зыбкости теней
друг друга,
как гардины, приоконно
горизонтально воспарив над ней.
И махаонное касание ладошки
мне, как лампадка, согревает лоб,
и так близка,
всё так же понарошке
начав так величаво сагу об-
-о мне,
ты таешь, остывая,
церковной свечкой, гибка и нага,
как бархаткой, ресницами лаская
меня – тобой любимого врага.
* * *
На оторвавшемся пароме
кладу штурвал на левый бок,
где никого по курсу, кроме
тебя,
распахивавшей стог,
как устье высохшей лагуны
через зыбучие пески,
где мы совсем забыли, юны,
как, поднимаясь на носки,
почаще ставили зарубки
под рост на левых косяках,
и где впервые,
из-под юбки вдруг вынув нож,
на большаках,
уже повёрнутая прямо
лицом к закату и пурге,
собой осознана как дама,
в ботфортах так не по ноге,
меня оставила при моле
речушки с запахом ручья…
И я рыдал от этой доли,
поняв, что вот ты и ничья,
как и сейчас у двери стога,
скуласта, ждущая опять,
что хоть у этого порога
я позабуду слово «вспять»
и, как положено пирату,
хлебая бормотуху-ром,
вдруг гряну песню не без мату
и приведу к тебе паром.

2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА

* * *
Вот так я жил, – я изложил Маришке,
носатясь на манер снеговика, –
кранил кранЫ и задвигал задвижки,
и никогда не шёл с материка
на на фиг мне не нужную пучину,
и, ковыряясь в огороде, где
благоухал навоз, горбатил спину,
и всем горжусь, что было позаде…
И ты молчала, с век роняя льдинки,
и, выдыхая паром сквозь мороз
немую речь,
по тёплой половинке
меж нами разделила абрикос
и, вмиг пропахнув цитрусово – летом!,
тянула венчик индевелых губ
всецело недвусмысленным ответом
к моей щеке, где слева выбит зуб.
* * *
Как на скошенной табуретке,
на обритой макушке гор
ты,
косички, как ёлка ветки, отодвинув от скул,
в упор
посмотрела в меня из сини
снега, неба и крупных звёзд
и, по икры в скале, как в тине,
утопая,
в неполный рост
приподнявшаяся, сразу
звонко стукнулась в небосвод…
Вот такой вот тебя, заразу,
я и помню,
хотя вот-вот, мне казалось,
тугие скулы и синевшие льдинки глаз
позабуду
там, где аулы
так и спрашивают о нас,
выбегая из-за калиток,
синим-синим сияя с лиц,
и дорога, как синий свиток
разворачивается вниз,
словно кожу, содрав коросту
листопадом опавших звёзд,
где до неба мне не по росту
я достал, выпрямляясь в рост.
* * *
Успев к закрытию базара,
я взял пол-хряка для неё,
прекрасно зная, что не пара
она мне, и что не моё
всё это: как дуэли, драки
среди продавленных полов
и тиной пахнущие раки,
не разумеющие слов
за исключением бессловных
пинков, прямых и боковых…
Я всё башлял тебе из кровных,
мной заработанных, моих
купюр, засаленных подушкой
большого пальца на ноге,
когда ты мне казалась душкой,
милашкой, рыбкой и тэдэ,
однажды вдруг у поворота
мне вдруг вернувшей портмоне,
в котором в плесени от пота
купюры с важностью Монэ,
завиты в ворохи дремуче,
смотрели мраком на меня,
углами, колкими, как сучья,
себя вокруг распространяя
и почему-то сохраняя
твой запах свежести и вод,
которыми,
кляня, стеная,
я всё ж взойду к тебе вот-вот.
* * *
– Лосось уплыл, – ты радостно сказала,
как книгу, растворив пустой поднос. –
Уплыл, как по аквариуму, залу,
пустой поднос подсунув мне под нос, –
и улыбаясь радостно, тревожно,
прильнула обжигающе к плечу,
и бормоча, как плача: «Невозможно»,
как крикнув, вдруг шепнула: «Не хочу».
* * *
В газетной сдвинутой пилотке
вися ногами сверху вниз,
как в опрокинувшейся лодке,
ты всё ж таки на свой Матис
с усильем выпала из тесных
моих объятий боковых,
коньком бровей небестелесных,
попав в окошко, как под дых.
И, обернувшаяся, прямо
и нелицеприятно мне сказала:
– Вот и дома дама, –
шурша пилоткою в окне.
И долго я на полдороге,
в снежинки кутаясь, как в мех,
стоял, всё вспоминая ноги,
в пилотку всунутые вверх.
Ш А Н С О Н
Палатка завернула кверху юбку,
и вот – открыты славе и хуле,
мы, слава Богу, нашу самокрутку,
как трубку мира, не пустив, але!,
по кругу, ограниченному кругом
бараков на попах, как домино,
подмигивая девкам и подругам,
не доиграв в очко-двадцать одно,
в последний раз касаемся друг друга,
похожие на педиков вполне…
Ты, выходя из замкнутого круга,
не будь обеспокоен обо мне,
шагая, как по самой шаткой крыше,
торцам, по кругу вставленным стоймя,
туда, где вы увидитесь чуть выше,
не вспоминая, Господи, меня.
* * *
Вот опять по параллели,
не желавшие её,
мы пришли на эти мели,
накренившись, ё-моё!,
парусами параллельно
прямо зеркалу лагун,
где я,
рифмами пастельно
изложил, ловкач и лгун,
на грунтованном закате
всё: мол, твой, а ты моя…
И с какой же это стати,
пенных берегов края
в паруса соединяя,
я опять повёл к тебе
континенты?, отмокая
всей душой на городьбе
серых волн у сухогруза,
поприветствовавшего
нас в проливе Лаперуза,
где, о, Господи!, ого!,
я настиг тебя, где гребни
нулевой меридиан
накануне и намедни,
растопырен, сед и пьян,
приложил к твоим лодыжкам,
согревая, леденя…
Вот и всё моим малышкам
рассказал я про меня.
* * *
Чуть слышно ляпнув:
– Хризантемы
и розы отцвели в саду, –
поразбросав вокруг тотемы,
как кегли,
– хм, хау-ду-ю-ду, –
ты молвила и вышла к мачте
и не вернулась больше.
Ннда!
Эй, Алеутские, поплачьте,
она же больше вот сюда
уж не придёт, кренясь спиною,
как мачтой, к шельфу,
клочья льда поразбросав,
где сединою,
как снегом, мечена вода
у мачты,
и, прервав все речи,
я всё стою у чёрных вод,
из бесконечности, как течи,
снегами рвущихся на норд.
* * *
Ну…, как и прежде, полоумны,
взнуздав ландо, как галеон,
обуты в белые котурны,
руками, как когтями, вон
мы выскребаемся из устья
проулка, пахшего, как соль
и пена этого,
допустим, нас трактовавшего как ноль,
муссона,
долго, непреклонно
не признавающего нас
у устья улочки, наклонно
в нас пялившей багровый глаз,
как маяка, двери борделя,
сопроводившего по всем
дворам-морям,
на самом деле всё время занятый не тем,
когда,
настойчиво и стоя,
встречал на кромке пирса нас,
где, солон, жарок, не про то я
всё говорил, пускаясь в пляс
со всей собравшейся в бунгало
Ла-Скалой, пахнущей огнём,
и нам всегда казалось мало
всего того, к чему идём,
задёрнув шторками проулки –
не обернувшись – позади,
всё так же те ещё придурки,
муссоны пенные к груди
приняв из солнечного света
и наконец-то без затей
впервые трогая друг друга
меж тазобедренных костей,
уже исторгнуты из лона
проулка
за минуту до
с костистым флагом галеона
неумолимого ландо