Экзистенциональная поэзия. Дмитрий Гусев (Новосибирск, Россия). Четвертый маршрут

***
(для С.Е.)

всю прошлую осень
глаза от недосыпа были красные,
и воздух весь черный очень,
и снегом присыпана трасса.

одна звезда светила ярче всех,
и я не в курсе, была ли она младенцем Иисусом,
но всё же внушала веру в успех –
звезды дураку, что дикарю стеклянные бусы.

и хоть в общем-то лишен я особой романтичности,
зато способен сообщить без никоторой фальши,
что совсем как во времена античности,–
а точнее, и того раньше,–

я хочу с тобой яблоки воровать
[популярный сюжет в картинках]
но не так вот просто,
чтоб в супермаркете или на рынке,
а чтоб одна на двоих кровать,
и помятая простынь.

... а также не желаю других подельников.



***

...уходит Сашок в темноте
мимо дома бездомных детей,
в бейсболке и красном пуховике.
...уходит легко, налегке,
одет по английской моде
Артём, и с вечно небритой мордой
уходит Дмитрий Сергеевич,–
всех раньше, прямиком в Вечность.
...уходит Кеша и Степан с Чекистом,
уходят бесследно и начисто.
...уходят Юли, Оли и Насти,
которые половинки счастья.
тонут в потоке времени,
пространства и измерений.

вот и я ухожу, с синей
дорожной сумкой наперевес,
очерчивая неровную линию,
и ставлю, в итоге, крест
православный.



***

подрываюсь посреди ночи,
в простынях, мокрых от пота,
ёрзая и ворочаясь,
точно в камере пыток.
и как-то пасмурно
мне и муторно.
с клеймом «фашист» в паспорте
рискуешь не дожить до утра.
лысеющую шальную голову
исцарапали бессонницы когти.
поэты, танцуйте голыми!
в море по колено, в дерьме по локти!
жру валерьянку и валиум,
только бы снова уснуть,
и громадной кучей навалена
сплошь какая-то муть;
и вот я сижу и висну,
как больная бледная моль.
но запредельное – совсем близко!
оно зудит, как зубная боль!
эти прозрения короткие
вселяют священный ужас.
и как черти из той коробки
стихи мечутся, скачут, кружат:
они и рёв,
и плач;
они верёвка
и палач,
они чернее черной тучи,
они навроде выстрела в упор.
и пружина шариковой ручки
щелкает, точно затвор.



Железнодорожное

ночевки в залах ожидания душных,
под голову синюю сумку пристроив,
пластаясь на стульях усталой тушей.
из города Н. в Вавилон, в Трою.

сквозь дремоту почувствую, как подойдет вялый мент,
тыкнет в бок дубинкой брезгливо.
– есть билет? – да, вот мой билет. –
я сравню мента с рваным презервативом.

чумазые цыгане, копченые чучмеки...
да старый пьяница, что расскажет, как на дне стакана
он однажды увидал не то Мекку,
а не то Ватикан.

эх плацкарты потные с жратвой химической,
поцелуи прощальные в прокуренных тамбурах.
я маршрут свой когда-нибудь обязательно вычислю,
в дымное небо уйду вместе с табором.



***

в автобусе четвертого маршрута
я катаюсь бесцельно в дождливом июне.
мне нравится общественный транспорт в такое гадкое утро,
дня выходного, когда погода распускает слюни.

в такую погоду в автобусе хорошо уже тем,
что никакой мудак на обочине не обрызгает.
хорошо так же то, что в нем пусто совсем:
если час-пик – яблоко, то это, бля, огрызки.

обилетит толстый кондуктор в трико.
рухлядь моторная поползет очень тяжко
по мосту, что висит над таежной рекой,
как висят на кондукторе подтяжки.

грохочет на кочках ЛИАЗ ископаемый.
глухо капли стучат по стеклу; включаю плеер.
и представлю в далеком теплом море купание,
где все курят шмаль, и нет там ни водки, ни фена, ни клея.

эти песни обкуренных ямайских негров,
как не любить и не греться ими жадно.
холодным утром в студеных сибирских недрах
меня немного взбодрит солнечный рагга-джангл.



Школьный вальс

мы снова кружимся в школьном вальсе
я трогаю за руки юную фею
нам жизнь изломала все пальцы
я тебя провожаю, несу твой портфель.

и опять мы сбегаем с уроков
чтоб гулять по грязи и по лужам
нас окружали девяностые суровые
беспечных детей непослушных.

в дискотеках евродэнс отгремел
сигареты, вино, конопля
банты белые, будто мел
и безлюдный остывший пляж.

догорает пятитысячная сигарета
время течет всё быстрей и быстрей
и новый сентябрь сжигает лето
в своем красно-желтом костре.
нагота – погребальный наряд
гаснут китайские салюты
кораблики бумажные горят
тонут бумажные самолёты.

так, прислонившимся к оконной раме
утром пепельным, утром ранним,
развертывается убийственная драма
всегдашнего вселенского позора.
твои глаза – солёные озёра.
мы с головой бросались в этот водоём
вдвоём.



Возвращение

тот самый позорный вокзальчик –
я сбегал через него трижды.
впервые совсем еще мальчик,
нахватавшийся дури книжной.

небеса неизменно свинцовые,
но прибавилось погребальной пыли.
и я даже гулял здесь с отцом
в своей детской сказочной были.

весенние фекалии текут ручьем,
и у круглосуточного ларька
рамсует свирепое мудачье.
и водка тут как-то особо горька.

мы возьмем гашиш и баклахи,
гуляй шпана и угрюмые бандерлоги!
по-пьяни бьют по лицу и посылают нахуй,
а не почтовые бандероли.

эти лица, которые до тошноты надоели,
пнд и в окне приют для сирот.
мучительно медленно тянутся дни и недели,
как густой-прегустой сироп.

это значит, я снова дома...
это значит, я вернулся домой...
этот город как неприятный знакомый,
которого при встрече обойдешь стороной.



***

эта осень похожа на рыжую бабу
с красным прыщавым лицом.
в животе у природы свой брейк-данс пляшет смерть,
и на это противно смотреть.
на это небо в синяках
да на облезлые осины.
мы получим наверняка
всё, о чем просили;
непременно за всё заплатим.
холод лезет под бабское платье,
желтеют и осыпаются листья –
в точности, как мои зубы,
или в ванной хлопья от штукатурки.
и как бы тут не заехать бы в дурку,
когда пропал между праздников и будней,
между было и будет дальше.
однажды мы всё забудем.
но смех сбивается кашлем
в гудении городской полифонии.
– завяжи, развяжи, – сказал кто-то из модных,
как там его фамилия?
и разве жизнь – это хомут и намордник?
мы как мотыльки –
стремимся на свет круглосуточных магазинов,
радугу ищем в пятнах бензина,
высасываем душу из бульки.
тепла вот, буквально, с хуй гулькин.
и всё, что осталось –
разочарование и усталость.



***

из прошлого в грядущее
мы двигаемся ощупью
минуя настоящее
к деревянным ящикам.
мы двигаемся там
где звонкий русский мат
где ревущая тьма
и ревущая мать.
и та самая, сокровенная суть,
вечно скрытая где-то около –
за шторами, за стёклами.



***

в городе, где разводят мосты,
и где меня развели на деньги,
ограбили и едва не убили,
повесился Дмитрий Сергеевич.
такой чисто прикол на стиле.
тело его остыло,
и у него во чреве
копошились крупные белые черви.
а еще, я слыхал, что с повешенными
случаются позорные вещи
от расслабленья кишок.
под вопли лишайных кошек,
под шорох упитанных крыс,
менты размахивали ксивами,
выясняя обстоятельства гибели.
он ушел, я остался –
молодой, здоровый, красивый.
только зубы подпорчены,
да подвыбиты.
– финал не оставит выбора, –
как бы сообщал мне висельник,
под серым небом у Выборга
познавший всю суть вещей.
великие живут среди вшей,
великие живут среди вас,
и каждая смерть – всего лишь аванс.
он вмазал по вене Невы.
а вы?
нет, не такие вы.
вы прячете ваши глаза,
отказываясь на это смотреть,
когда перед вами истина,
когда перед вами – смерть.



ГИДРИК

ты помнишь, братуля, наши четыре улицы –
Заводская, Вокзальная, Сосновая, Енисейская?
где ходили в детсад и пристрастились раскуриваться –
поселок наш – ни городской, ни сельский.

этот район окраинный города Братска
прозвали не зря Чернобылем:
есть в нем что-то такое адское,
непостижимое и вечное, свой перпетум мобиле.

всё это навеки останется нашим:
скелеты цехов Сибтепломаша,
его полосатые смердящие трубы,
и жизнь – простая и грубая,
что пришельцам режет глаза.
(это место сродни Сектору Газа –
здесь тоже идет необъявленная война.)
и в замызганном квадрате окна
наши улицы разбитых фонарей
и сто коричневых мутных морей,
да свет подъездный –
жидкий, угрюмый –
всё капает в бездну
пластмассовых рюмок.

нынче там покосились заборы,
и память накрыла кровавая мгла.
кто в менты подался, а кто в воры –
жизнь развела пацанов по разным углам.



***

сломалось на неравные части
настоящее, полное счастье.

двое – это как бы стерео,
поодиночке – моно.
в окне криволапое дерево,
на рабочем столе – фотоикона.

пали замки мои воздушные,
а я как бы взят в плен.
и из всех игрушек
остались рука да член.



***

по дороге из желтого кирпича
мы уйдём в изумрудный город.
«всё равно нас найдут
и любовь, и печаль» –
пел под окнами пьяный голос.

выбитые окна хрущевских домов –
как глаза,
видевшие слишком много;
вырваны языки,
заперт рот на замок,
и вьется червем дорога.
полумертвый, больной, непригодный, –
остается мой милый Освенцим.
и раскуроченное, изуродованное,
но сокращается мое сердце.

нас не ждут,
но мы непременно дойдем.
и притом,
обретем и приют,
и притон.



Об анатомии

на деревянном постаменте мужичок безногий
колесит по оледенелой дороге,
сообщая себе ускорение
усилием красных рук.
лицо его имело выражение:
«я всех вас ебал! я на вас сру!»
на светофоре скопились автомашины,
в них приличные женщины и мужчины.
точнее, за тонированными стеклами
модные коты, с модными тёлками.
– «ну чё, солидные господа,
кто инвалиду червончик подаст?!»
электронное табло гласило:
температура минус тридцать, время восемь.
в безногом чувствовалась великая сила,
я же задавался вопросом –
где он просрал свои две ходули?
на войне оторвало, по пьяни ли отморозил?..
(я насчет этого в хуй не дую,
у меня всё на месте.)
вообразил себе отсветы розовые
концлагерных печек,
погребальных костров,
запах горелой человечины,
взрывы в метро...
калека катится, тянет руку,
«дайте мне! дайте мне!»
жизнь, безусловно, палево, сука,
и нынче скоро темнеет.
светофор подмигнул, я хлебнул джина-тоника.
у меня всё окей с анатомией.



***

больше никто никогда не умрет,
даже тот, кто живет на МРОТ.
больше с нами ничего не случится,
будет радостно всегда и лучисто.

но пусть Бог и над нашими книгами
слезы прольет крокодильи.
здесь говорят по-русски: ханыга, барыга,
а не джанки или драг-диллер.